III. Медицинская экспертиза и один фунт орехов

Медицинская экспертиза тоже не очень помогла подсудимому. Да и самФетюкович кажется не очень на нее рассчитывал, что и оказалось впоследствии.В основании своем она произошла единственно по настоянию Катерины Ивановны,вызвавшей нарочно знаменитого доктора из Москвы. Защита конечно ничего немогла через нее проиграть, а в лучшем случае могла что-нибудь и выиграть.Впрочем отчасти вышло даже как бы нечто комическое, именно по некоторомуразногласию докторов. Экспертами Явились - приехавший знаменитый доктор,затем наш доктор Герценштубе и наконец молодой врач Варвинский. Обапоследние фигурировали тоже и как просто свидетели, вызванные прокурором.Первым спрошен был в качестве эксперта доктор Герценштубе. Это былсемидесятилетний старик, седой и плешивый, среднего роста, крепкогосложения. Его все у нас в городе очень ценили и уважали. Был он врачдобросовестный, человек прекрасный и благочестивый, какой-то гернгутер или"Моравский брат" - уж не знаю наверно. Жил у нас уже очень давно и держалсебя с чрезвычайным достоинством. Он был добр и человеколюбив, лечил бедныхбольных и крестьян даром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги налекарство, но при том был и упрям как мул. Сбить его с его идеи, если оназасела у него в голове, было невозможно. Кстати, уже всем почти былоизвестно в городе, что приезжий знаменитый врач в какие-нибудь два-три днясвоего у нас пребывания позволил себе несколько чрезвычайно обидных отзывовнасчет дарований доктора Герценштубе. Дело в том, что хоть московский врач ибрал за визиты не менее двадцати пяти рублей, но все же некоторые в нашемгороде обрадовались случаю его приезда, не пожалели денег и кинулись к немуза советами. Всех этих больных лечил до него конечно доктор Герценштубе, ивот знаменитый врач с чрезвычайною резкостью окритиковал везде его лечение.Под конец даже, являясь к больному, прямо спрашивал: "Ну, кто вас здесьпачкал, Герценштубе? Хе-хе!" Доктор Герценштубе конечно все это узнал. И вотвсе три врача появились один за другим для опроса. Доктор Герценштубе прямозаявил, что "ненормальность умственных способностей подсудимогоусматривается сама собой". Затем, представив свои соображения, которые яздесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное,не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию дажеминуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, всию-то минуту, то старик-доктор со всею прямотой своего простодушия указална то, что подсудимый, войдя в залу, "имел необыкновенный и чудный пообстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя,упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидятдамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень многодумать о том, что теперь о нем скажут дамы", заключил старичок своимсвоеобразным языком. Надо прибавить, что он говорил по-русски много иохотно, но как-то у него каждая фраза выходила на немецкий манер, чтовпрочем никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать своюрусскую речь за образцовую, "за лучшую, чем даже у русских", и даже оченьлюбил прибегать к русским пословицам, уверяя каждый раз, что русскиепословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в мире. Замечу еще,что он, в разговоре, от рассеянности ли какой, часто забывал слова самыеобычные, которые отлично знал, но которые вдруг почему-то у него из умавыскакивали. То же самое впрочем бывало, когда он говорил по-немецки, и приэтом всегда махал рукой пред лицом своим, как бы ища ухватить потерянноесловечко, и уж никто не мог бы принудить его продолжать начатую речь, преждечем он не отыщет пропавшего слова. Замечание его насчет того, что подсудимыйвойдя должен был бы посмотреть на дам, вызвало игривый шепот в публике.Старичка нашего очень у нас любили все дамы, знали тоже, что он, холостойвсю жизнь человек, благочестивый и целомудренный, на женщин смотрел как навысшие и идеальные существа. А потому неожиданное замечание его всемпоказалось ужасно странным. Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчивоподтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное,"даже в высшей степени". Он много и умно говорил про "афект" и "манию" ивыводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестом занесколько еще дней находился в несомненном болезненном афекте, и еслисовершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем неимея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Нокроме афекта, доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по егословам, прямую дорогу к совершенному уже помешательству. (NB. Я передаюсвоими словами, доктор же изъяснялся очень ученым и специальным языком.)"Все действия его наоборот здравому смыслу и логике", продолжал он. - "Ужене говорю о том, чего не видал, то есть о самом преступлении и всей этойкатастрофе, но даже третьего дня, во время разговора со мной, у него былнеобъяснимый неподвижный взгляд. Неожиданный смех, когда вовсе его не надо.Непонятное постоянное раздражение, странные слова: "Бернар, эфика" и другие,которых не надо". Но особенно усматривал доктор эту манию в том, чтоподсудимый даже не может и говорить о тех трех тысячах рублей, в которыхсчитает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения, тогда какобо всех других неудачах и обидах своих говорит и вспоминает довольно легко.Наконец, по справкам, он точно так же и прежде, всякий раз, когда касалосьэтих трех тысяч, приходил в какое-то почти исступление, а между темсвидетельствуют о нем, что он бескорыстен и нестяжателен. "Насчет же мненияученого собрата моего, - иронически присовокупил московский доктор,заканчивая свою речь, - что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть надам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобногозаключения, оно сверх того и радикально ошибочно; ибо, хотя я вполнесоглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается егоучасть, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что этодействительно могло бы считаться признаком его ненормального душевногосостояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен былсмотреть не налево на дам, а напротив именно направо, ища глазами своегозащитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависиттеперь вся его участь". Мнение свое доктор выразил решительно инастоятельно. Но особенный комизм разногласию обоих ученых экспертов придалнеожиданный вывод врача Варвинского, спрошенного после всех. На его взгляд,подсудимый как теперь, так и прежде, находится в совершенно нормальномсостоянии, и хотя действительно он должен был пред арестом находиться вположении нервном и чрезвычайно возбужденном, но это могло происходить отмногих самых очевидных причин: от ревности, гнева, беспрерывно пьяногосостояния и проч. Но это нервное состояние не могло заключать в себеникакого особенного "афекта", о котором сейчас говорилось. Что же до того,налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу, то, "по егоскромному мнению", подсудимый именно должен был, входя в залу, смотретьпрямо пред собой, как и смотрел в самом деле, ибо прямо пред ним сиделипредседатель и члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, "такчто, смотря прямо пред собой, он именно тем самым и доказал совершеннонормальное состояние своего ума в данную минуту", - с некоторым жаромзаключил молодой врач свое "скромное" показание. - Браво, лекарь! - крикнул Митя со своего места, - именно так! Митю конечно остановили, но мнение молодого врача имело самое решающеедействие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом, все с нимсогласились. Впрочем доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель,совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожил города,издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний весьмаинтересных для "обвинения", и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил: - И однако бедный молодой человек мог получить без сравнения лучшуюучасть, ибо был хорошего сердца и в детстве и после детства, ибо я знаю это.Но русская пословица говорит: "если есть у кого один ум, то это хорошо, аесли придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогда будетдва ума, а не один только"... - Ум хорошо, а два - лучше, - в нетерпении подсказал прокурор, давноуже знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, не смущаясьпроизводимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а напротив, ещевесьма ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольноенемецкое остроумие. Старичок же любил острить. - О, д-да, и я то же говорю, - упрямо подхватил он: - один ум хорошо, адва гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свой пустил...Как это, куда он его пустил? Это слово - куда он пустил свой ум, я забыл, -продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, - ах да, шпацирен. - Гулять? - Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться ипришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. А между тем, этобыл благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот такиммалюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле безсапожек и с панталончиками на одной пуговке... Какая-то чувствительная и проникновенная нотка послышалась вдруг вголосе честного старичка. Фетюкович так и вздрогнул, как бы что-топредчувствуя, и мигом привязался. - О, да, я сам был тогда еще молодой человек... Мне.., ну да. мне былотогда сорок пять лет, а я только-что сюда приехал. И мне стало тогда жальмальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт... Ну да,чего фунт? Я забыл, как это называется... фунт того, что дети очень любят,как это, - ну, как это... - замахал опять доктор руками, - это на дереверастет, и его собирают и всем дарят... - Яблоки? - О, н-не-е-ет! Фунт, фунт, яблоки десяток, а не фунт.... нет, их многои все маленькие, кладут в рот и кр-р-рах!.. - Орехи? - Ну да, орехи, и я то же говорю, - самым спокойным образом, как бывовсе и не искал слова, подтвердил доктор, - и я принес ему один фунторехов, ибо мальчику никогда и никто еще не приносил фунт орехов, и я поднялмой палец и сказал ему: Мальчик! Gott der Vater, - он засмеялся и говорит:Gott der Vater. - Gott der Sohn. Он еще засмеялся и лепетал: Gott der Sohn.- Gott der heilige Geist. Тогда он еще засмеялся и проговорил сколько мог:Gott der heilige Geist. А я ушел. На третий день иду мимо, а он кричит мнесам: "Дядя, Gott der Vater, Gott der Sohn", и только забыл Gott der heiligeGeist, но я ему вспомнил, и мне опять стало очень жаль его. Но его увезли, ия более не видал его. И вот прошло двадцать три года, я сижу в одно утро вмоем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой человек,которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: "Gottder Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Gest!" Я сейчас приехал ипришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне никто никогда не покупалтогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт орехов". И тогда я вспомнил моюсчастливую молодость и бедного мальчика на дворе без сапожек, и у меняповернулось сердце, и я сказал: Ты благодарный молодой человек, ибо всюжизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве. И яобнял его и благословил. И я заплакал. Он смеялся, но он и плакал... иборусский весьма часто смеется там, где надо плакать. Но он и плакал, я виделэто. А теперь, увы!.. - И теперь плачу, немец, и теперь плачу, божий ты человек! - крикнулвдруг Митя со своего места. Как бы там ни было, а анекдотик произвел в публике некотороеблагоприятное впечатление. Но главный эффект в пользу Мити произведен былпоказанием Катерины Ивановны, о котором сейчас скажу. Да и вообще, когданачались свидетели a decharge, то есть вызванные защитником, то судьба какбы вдруг и даже серьезно улыбнулась Мите и - что всего замечательнее -неожиданно даже для самой защиты. Но еще прежде Катерины Ивановны спрошенбыл Алеша, который вдруг припомнил один факт, имевший вид даже как будтоположительного уже свидетельства против одного важнейшего пункта обвинения.