X. Речь защитника. Палка о двух концах

Всё затихло, когда раздались первые слова знаменитого оратора. Всязала впилась в него глазами. Начал он чрезвычайно прямо, просто иубежденно, но без малейшей заносчивости. Ни малейшей попытки накрасноречие, на патетические нотки, на звенящие чувством словечки. Это былчеловек, заговоривший в интимном кругу сочувствующих людей. Голос у негобыл прекрасный, громкий и симпатичный, и даже в самом голосе этом как будтозаслышалось уже нечто искреннее и простодушное. Но всем тотчас же сталопонятно, что оратор может вдруг подняться до истинно патетического - и"ударить по сердцам с неведомою силой". Говорил он, может быть,неправильнее Ипполита Кирилловича, но без длинных фраз и даже точнее. Одноне понравилось было дамам: он всё как-то изгибался спиной, особенно вначале речи, не то что кланяясь, а как бы стремясь и летя к своимслушателям, причем нагибался именно как бы половиной своей длинной спины,как будто в середине этой длинной и тонкой спины его был устроен такойшалнер, так что она могла сгибаться чуть не под прямым углом. В начале речиговорил как-то раскидчиво, как будто без системы, схватывая факты наразбив,а в конце концов вышло целое. Речь его можно было бы разделить на двеполовины: первая половина - это критика, это опровержение обвинения, иногдазлое и саркастическое. Но во второй половине речи как бы вдруг изменил итон и даже прием свой и разом возвысился до патетического, а зала как будтождала того и вся затрепетала от восторга. Он прямо подошел к делу и начал стого, что хотя поприще его и в Петербурге, но он уже не первый раз посещаетгорода России для защиты подсудимых, но таких, в невинности которых он илиубежден, или предчувствует ее заранее. "То же самое произошло со мной и внастоящем случае,- объяснил он.- Даже только из одних первоначальныхгазетных корреспонденции мне уже мелькнуло нечто, чрезвычайно меняпоразившее в пользу подсудимого. Одним словом, меня прежде всегозаинтересовал некоторый юридический факт, хотя и часто повторяющийся всудебной практике, но никогда, мне кажется, в такой полноте и с такимихарактерными особенностями, как в настоящем деле. Факт этот надо бы мнеформулировать лишь в финале моей речи, когда я закончу мое слово, но,однако, я выскажу мою мысль и в самом начале, ибо имею слабость приступатьпрямо к предмету, не припрятывая эффектов и не экономизируя впечатлений.Это, может быть, с моей стороны нерасчетливо, но зато искренно. Эта мысльмоя, формула моя - следующая: подавляющая совокупность фактов противподсудимого и в то же время ни одного факта, выдерживающего критику, еслирассматривать его единично, самого по себе! Следя далее по слухам и погазетам, я утверждался в моей мысли всё более и более, и вдруг я получил отродных подсудимого приглашение защищать его. Я тотчас же поспешил сюда издесь уже окончательно убедился. Вот чтобы разбить эту страшнуюсовокупность фактов и выставить недоказанность и фантастичность каждогообвиняющего факта в отдельности, я и взялся защищать это дело". Так начал защитник и вдруг возгласил: "Господа присяжные заседатели, яздесь человек свежий. Все впечатления легли на меня непредвзято.Подсудимый, буйный характером и разнузданный, не обидел меняпредварительно, как сотню, может быть, лиц в этом городе, отчего многие ипредупреждены против него заранее. Конечно, и я сознаюсь, что нравственноечувство здешнего общества возбуждено справедливо: подсудимый буен инеобуздан. В здешнем обществе его, однако же, принимали, даже в семействевысокоталантливого обвинителя он был обласкан. (Nota bene. При этих словахв публике раздались два-три смешка, хотя и быстро подавленные, но всемизамеченные. Всем у нас было известно, что прокурор допускал к себе Митюпротив воли, потому единственно, что его почему-то находила любопытнымпрокурорша - дама в высшей степени добродетельная и почтенная, нофантастическая и своенравная и любившая в некоторых случаях,преимущественно в мелочах, оппонировать своему супругу. Митя, впрочем,посещал их дом довольно редко). Тем не менее я осмелюсь допустить,-продолжал защитник,- что даже и в таком независимом уме и справедливомхарактере, как у моего оппонента, могло составиться против моегонесчастного клиента некоторое ошибочное предубеждение. О, это такнатурально: несчастный слишком заслужил, чтобы к нему относились даже спредубеждением. Оскорбленное же нравственное и, еще пуще того, эстетическоечувство иногда бывает неумолимо. Конечно, в высокоталантливой обвинительнойречи мы услышали все строгий анализ характера и поступков подсудимого,строгое критическое отношение к делу, а главное, выставлены были такиепсихологические глубины для объяснения нам сути дела, что проникновение вэти глубины не могло бы вовсе состояться при сколько-нибудь намеренно излостно предубежденном отношении к личности подсудимого. Но ведь есть вещи,которые даже хуже, даже гибельнее в подобных случаях, чем самое злостное ипреднамеренное отношение к делу. Именно, если нас, например, обуяетнекоторая, так сказать, художественная игра, потребность художественноготворчества, так сказать, создания романа, особенно при богатствепсихологических даров, которыми бог оделил наши способности. Еще вПетербурге, еще только собираясь сюда, я был предварен - да и сам знал безовсякого предварения, что встречу здесь оппонентом глубокого и тончайшегопсихолога, давно уже заслужившего этим качеством своим некоторую особливуюславу в нашем молодом еще юридическом мире. Но ведь психология, господа,хоть и глубокая вещь, а все-таки похожа на палку о двух концах (смешок впублике). О, вы, конечно, простите мне тривиальное сравнение мое; я слишкомкрасноречиво говорить не мастер. Но вот, однако же, пример - беру первыйпопавшийся из речи обвинителя. Подсудимый, ночью, в саду, убегая перелезаетчерез забор и повергает медным пестом вцепившегося в его ногу лакея. Затемтотчас же соскакивает обратно в сад и целых пять минут хлопочет надповерженным, стараясь угадать: убил он его или нет? И вот обвинитель ни зачто не хочет поверить в справедливость показания подсудимого, что соскочилон к старику Григорию из жалости. "Нет, дескать, может ли быть такаячувствительность в такую минуту; это-де неестественно, а соскочил он именнодля того, чтоб убедиться: жив или убит единственный свидетель егозлодеяния, а стало быть, тем и засвидетельствовал, что он совершил этозлодеяние, так как не мог соскочить в сад по какому-нибудь другому поводу,влечению или чувству". Вот психология; но возьмем ту же самую психологию иприложим ее к делу, но только с другого конца, и выйдет совсем не менееправдоподобно. Убийца соскакивает вниз из предосторожности, чтоб убедиться,жив или нет свидетель, а между тем только что оставил в кабинете убитого имотца своего, по свидетельству самого же обвинителя, колоссальную на себяулику в виде разорванного пакета, на котором было написано, что в немлежали три тысячи. "Ведь унеси он этот пакет с собою, то никто бы и неузнал в целом мире, что был и существовал пакет, а в нем деньги, и что,стало быть, деньги были ограблены подсудимым". Это изречение самогообвинителя. Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности,потерялся человек, испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вотминуты две спустя ударил и убил другого человека, то тут сейчас же являетсясамое бессердечное и расчетливое чувство предосторожности к нашим услугам.Но пусть, пусть это так и было: в том-то де и тонкость психологии, что притаких обстоятельствах я сейчас же кровожаден и зорок, как кавказский орел,а в следующую минуту слеп и робок, как ничтожный крот. Но если уж я таккровожаден и жестоко расчетлив, что, убив, соскочил лишь для того, чтобыпосмотреть, жив ли на меня свидетель или нет, то к чему бы, кажется,возиться над этою новою жертвою моей целых пять минут, да еще нажить,пожалуй, новых свидетелей? К чему мочить платок, обтирая кровь с головыповерженного, с тем чтобы платок этот послужил потом против меня же уликой?Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то не лучше ли бы было,соскочив, просто огорошить поверженного слугу тем же самым пестом еще и ещераз по голове, чтоб уж убить его окончательно и, искоренив свидетеля, снятьс сердца всякую заботу? И наконец, я соскакиваю, чтобы проверить, жив илинет на меня свидетель, и тут же на дорожке оставляю другого свидетеля,именно этот самый пестик, который я захватил у двух женщин и которые обевсегда могут признать потом этот пестик за свой и засвидетельствовать, чтоэто я у них его захватил. И не то что забыл его на дорожке, обронил врассеянности, в потерянности: нет, мы именно отбросили наше оружие, потомучто нашли его шагах в пятнадцати от того места, где был повержен Григорий.Спрашивается, для чего же мы так сделали? А вот именно потому и сделали,что нам горько стало, что мы человека убили, старого слугу, а потому вдосаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть немогло, для чего же его было бросать с такого размаху? Если же моглипочувствовать боль и жалость, что человека убили, то, конечно, уж потому,что отца не убили: убив отца, не соскочили бы к другому поверженному изжалости, тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а досамоспасения, и это, конечно, так. Напротив, повторяю, размозжили бы емучереп окончательно, а не возились бы с ним пять минут. Явилось местожалости и доброму чувству именно потому, что была пред тем чиста совесть.Вот, стало быть, другая уж психология. Я ведь нарочно, господа присяжные,прибегнул теперь сам к психологии, чтобы наглядно показать, что из нееможно вывесть всё что угодно. Всё дело, в каких она руках. Психологияподзывает на роман даже самых серьезных людей, и это совершенно невольно. Яговорю про излишнюю психологию, господа присяжные, про некотороезлоупотребление ею". Здесь опять послышались одобрительные смешки впублике, и всё по адресу прокурора. Не буду приводить всей речи защитника вподробности, возьму только некоторые из нее места, некоторые главнейшиепункты.