V. Старцы

 

 

Может быть кто из читателей подумает, что мой молодой человек был

болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и

испитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный, краснощекий, со

светлым взором, пышащий здоровьем девятнадцатилетний подросток. Он был в то

время даже очень красив собою, строен, средне-высокого роста, темнорус, с

правильным, хотя несколько удлиненным овалом лица, с блестящими темносерыми

широко расставленными глазами, весьма задумчивый и повидимому весьма

спокойный. Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму, ни

мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше чем кто-нибудь

реалистом. О, конечно в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но,

по-моему, чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к

вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и

способность не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым

фактом, то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и

допустит его, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему

неизвестным. В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если

реалист раз поверит, то он именно по реализму своему должен непременно

допустить и чудо. Апостол Фома объявил, что не поверит прежде чем не увидит,

а когда увидел, сказал: "Господь мой и бог мой!" Чудо ли заставило его

уверовать? Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому,

что желал уверовать, и может быть уже веровал вполне, в тайнике существа

своего, даже еще тогда, когда произносил: "Не поверю, пока не увижу".

Скажут, может быть, что Алеша был туп, не развит, не кончил курса и

проч. Что он не кончил курса, это была правда, но сказать, что он был туп

или глуп, было бы большою несправедливостью. Просто повторю, что сказал уже

выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна

поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к

свету души его. Прибавьте, что был он юноша отчасти уже нашего последнего

времени, то-есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и

верующий в нее, а уверовав требующий немедленного участия в ней всею силой

души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем

пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя к несчастию не понимают

эти юноши, что жертва жизнию есть может быть самая легчайшая изо всех жертв

во множестве таких случаев, и что пожертвовать, например, из своей кипучей

юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы

для того только, чтоб удесятерить в себе силы для служения той же правде и

тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить - такая

жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам. Алеша

избрал лишь противоположную всем дорогу, но с тою же жаждой скорого подвига.

Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и

бог существуют, то сейчас же естественно сказал себе: "Хочу жить для

бессмертия, а половинного компромисса не принимаю". Точно так же, если б он

порешил, что бессмертия и бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в

социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так-называемого

четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос

современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно

без бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).

Алеше казалось даже странным и невозможным жить попрежнему. Сказано: "Раздай

все и иди за мной, если хочешь быть совершен". Алеша и сказал себе: "Не могу

я отдать вместо "всего" два рубля, а вместо "иди за мной" ходить лишь к

обедне". Из воспоминаний его младенчества может быть сохранилось нечто о

нашем подгородном монастыре, куда могла возить его мать к обедне. Может быть

подействовали и косые лучи заходящего солнца пред образом, к которому

протягивала его кликуша мать. Задумчивый он приехал к нам тогда может быть

только лишь посмотреть: все ли тут или и тут только два рубля, и - в

монастыре встретил этого старца...

Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы

здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще "старцы" в наших

монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно

компетентным и твердым. Попробую однако сообщить малыми словами и в

поверхностном изложении. И во-первых, люди специальные и компетентные

утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским

монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем

православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за

тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во

времена древнейшие, или непременно должно было существовать, но вследствие

бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после

покорения Константинополя, установление это забылось у нас и старцы

пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из

великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его,

но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих

монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное

по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной

знаменитой пустыне, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем

подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье

преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже

почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем.

Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно

не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни

явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею

историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.

Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и

послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России из-за

тысяч верст. Итак, что же такое старец? Старец это - берущий вашу душу, вашу

волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь

и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус,

эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде

после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог

наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы,

то-есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь

прожили, а себя в себе не нашли/ Изобретение это, то-есть старчество, - не

теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже

тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное "послушание",

всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь

всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным.

Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства, один

таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного на него его

старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в

Египет. Там, после долгих и великих подвигов сподобился наконец претерпеть

истязания и мученическую смерть за веру. Когда же церковь хоронила тело его,

уже чтя как святого, то вдруг при возгласе диакона: "Оглашенные изыдите", -

гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из

храма, и так до трех раз. И наконец лишь узнали, что этот святой

страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без

разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие

подвиги. Но когда призванный старец разрешил его от послушания, тогда лишь

могло совершиться и погребение его. Конечно все это лишь древняя легенда, но

вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне и

вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню,

как тихое пристанище, до глубины души своей и идти сначала в Иерусалим на

поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на Север, в Сибирь: "Там

тебе место, а не здесь". Пораженный и убитый горем монах явился в

Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и

вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский,

не может разрешить его, но и на всей земле нет да и не может быть такой

власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного

старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его. Таким

образом старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и

непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала

встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же стали высоко

уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и

простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними,

исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить

совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими

обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство

исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его

или светским производится совсем не как таинство. Кончилось однако тем, что

старчество удержалось и мало-по-малу по русским монастырям водворяется.

Правда пожалуй и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для

нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному

совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного

пожалуй приведет, вместо смирения и окончательного самообладания, напротив,

к самой сатанинской гордости, то-есть к цепям, а не к свободе.

Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков,

когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе

обер-офицером. Без сомнения он поразил Алешу каким-нибудь особенным

свойством души своей. Алеша жил в самой келье старца, который очень полюбил

его и допустил к себе. Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был

еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если

носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не

отличаться. Но уж конечно это ему и самому нравилось. Может быть на

юношеское воображение Алеши сильно подействовала эта сила и слава, которая

окружала беспрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили многие, что он,

допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедывать

сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, - до того много

принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел

прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого,

приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и

даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти

пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил

слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все,

входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и

беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое

мрачное лицо обращалось в счастливое, Алешу необыкновенно поражало и то, что

старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении.

Монахи про него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто

грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов

находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники

его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе

несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из

древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но все-таки

огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них

очень многие даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же

были привязаны к нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем

впрочем вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя

близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом

ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил

беспрекословно и Алеша, точно так же как беспрекословно верил и рассказу о

вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с больными

детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них

руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и на

другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за

исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только

естественное улучшение в ходе болезни - для Алеши в этом вопроса не

существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и

слава его была как бы собственным его торжеством. Особенно же дрожало у него

сердце, и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его

выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно чтобы видеть

старца и благословиться у него стекавшегося со всей России. Они повергались

пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю. на которой он стоит,

вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш.

Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и

отпускал их. В последнее время от припадков болезни он становился иногда так

слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи; и богомольцы ждали иногда в

монастыре его выхода по нескольку дней. Для Алеши не составляло никакого

вопроса, за что они его так любят, за что они повергаются пред ним и плачут

от умиления, завидев лишь лицо его. О, он отлично понимал, что для смиренной

души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное всегдашнею

несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее

потребности и утешения как обрести святыню или святого, пасть пред ним и

поклониться ему: "Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть

на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает

правду; значит, не умирает она на земле, а стало быть когда-нибудь и к нам

перейдет и воцарится по всей земле как обещано". Знал Алеша, что так именно

и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец

именно и есть этот самый святой, этот хранитель божьей правды в глазах

народа - в этом он не сомневался нисколько, и сам, вместе с этими плачущими

мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих. Убеждение

же в том, что старец почивши доставит необычайную славу монастырю, царило в

душе Алеши может быть даже сильнее, чем у кого бы то ни было в монастыре. И

вообще все это последнее время какой-то глубокий, пламенный внутренний

восторг все сильнее и сильнее разгорался в его сердце. Не смущало его

нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: "все равно, он

свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит

наконец правду на земле и будут все святы, и будут любить друг друга и не

будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как

дети божии и наступит настоящее царство Христово". Вот о чем грезилось

сердцу Алеши.

Кажется, что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих

братьев, которых он до того совершенно не знал. С братом Дмитрием

Федоровичем он сошелся скорее и ближе, хотя тот приехал позже, чем с другим

(единоутробным) братом своим, Иваном Федоровичем. Он ужасно интересовался

узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись

довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив, и

как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и

подметил в начале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре

перестал даже и думать о нем. Алеша заметил это с некоторым смущением. Он

приписал равнодушие брата разнице в их летах и в особенности в образовании.

Но думал Алеша и другое: столь малое любопытство и участие к нему может быть

происходило у Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше неизвестного. Ему все

казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что

он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему не до

него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он смотрит на

Алешу рассеянно. Задумывался Алеша и о том: не было ли тут какого-нибудь

презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста. Он

совершенно знал, что брат его атеист. Презрением этим, если оно и было, он

обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным

смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе. Брат Дмитрий

Федорович отзывался о брате Иване с глубочайшим уважением, с каким-то особым

проникновением говорил о нем. От него же узнал Алеша все подробности того

важного дела, которое связало, в последнее время, обоих старших братьев

замечательною и тесною связью. Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване

были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был человек в

сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе

один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность, как

личности и характеры, что может быть нельзя было бы и придумать двух человек

несходнее между собой.

Вот в это-то время и состоялось свидание, или лучше сказать семейная

сходка всех членов этого нестройного семейства в кельи старца, имевшая

чрезвычайное влияние на Алешу. Предлог к этой сходке, по-настоящему, был

фальшивый. Тогда именно несогласия по наследству и по имущественным расчетам

Дмитрия Федоровича с отцом его, Федором Павловичем, дошли повидимому до

невозможной точки. Отношения обострились и стали невыносимы. Федор Павлович,

кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись всем в

кельи старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству,

все-таки как-нибудь сговориться приличнее, при чем сан и лицо старца могли

бы иметь нечто внушающее и примирительное. Дмитрий Федорович, никогда у

старца не бывавший и даже не видавший его, конечно подумал, что старцем его

хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за многие

особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то и принял

вызов. Кстати заметить, что жил он не в доме отца, как Иван Федорович, а

отдельно, в другом конце города. Тут случилось, что проживавший в это время

у нас Петр Александрович Миусов особенно ухватился за эту идею Федора

Павловича. Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он,

от скуки может быть, а, может быть для легкомысленной потехи, принял в этом

деле чрезвычайное участие. Ему вдруг захотелось посмотреть на монастырь и на

"святого". Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все

еще тянулась тяжба о поземельной границе их владений, о каких-то правах

рубки в лесу и рыбной ловле в речке и проч., то он и поспешил этим

воспользоваться под предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом

игуменом: нельзя ли как-нибудь покончить их споры полюбовно? Посетителя с

такими благими намерениями конечно могли принять в монастыре внимательнее и

предупредительнее, чем просто любопытствующего. Вследствие всех сих

соображений и могло устроиться некоторое внутреннее влияние в монастыре на

больного старца, в последнее время почти совсем уже не покидавшего келью и

отказывавшего по болезни даже обыкновенным посетителям. Кончилось тем, что

старец дал согласие, и день был назначен. "Кто меня поставил делить между

ними?" заявил он только с улыбкой Алеше.

Узнав о свидании, Алеша очень смутился. Если кто из этих тяжущихся и

пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то без сомнения один

только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для

старца может быть оскорбительных, - вот что понимал Алеша. Брат Иван и

Миусов приедут из любопытства, может быть самого грубого, а отец его может

быть для какой-нибудь шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть и молчал,

но довольно и глубоко знал уже своего отца. Повторяю, этот мальчик был вовсе

не столь простодушным, каким все считали его. С тяжелым чувством дожидался

он назначенного дня. Без сомнения он очень заботился про себя, в сердце

своем, о том, чтобы как-нибудь все эти семейные несогласия кончились. Тем не

менее самая главная забота его была о старце: он трепетал за него, за славу

его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и

недомолвок - свысока ученого Ивана, так это все представлялось ему. Он даже

хотел рискнуть предупредить старца, сказать ему что-нибудь об этих могущих

прибыть лицах, но подумал и промолчал. Передал только накануне назначенного

дня чрез одного знакомого брату Дмитрию, что очень любит его и ждет от него

исполнения обещанного. Дмитрий задумался, потому что ничего не мог

припомнить, что бы такое ему обещал, ответил только письмом, что изо всех

сил себя сдержит "пред низостью", и хотя глубоко уважает старца и брата

Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь ему ловушка или недостойная

комедия. "Тем не менее скорее проглочу свой язык, чем манкирую уважением к

святому мужу, тобою столь уважаемому", закончил Дмитрий свое письмецо. Алешу

оно не весьма ободрило.

----------------