III. Второй брак и вторые дети

 

 

Федор Павлович, спровадив с рук четырехлетнего Митю, очень скоро после

того женился во второй раз. Второй брак этот продолжался лет восемь. Взял он

эту вторую супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну, из

другой губернии, в которую заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то

жидком в компании. Федор Павлович хотя и кутил и пил и дебоширил, но никогда

не переставал заниматься помещением своего капитала и устраивал делишки свои

всегда удачно, хотя конечно почти всегда подловато. Софья Ивановна была из

"сироток", безродная с детства, дочь какого-то темного дьякона, взросшая в

богатом доме своей благодетельницы, воспитательницы и мучительницы, знатной

генеральши старухи, вдовы генерала Ворохова. Подробностей не знаю, но слышал

лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз

сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, - до того тяжело

было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, повидимому не злой

старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности. Федор

Павлович предложил свою руку, о нем справились и его прогнали, и вот тут-то

он опять, как и в первом браке, предложил сиротке увоз. Очень, очень может

быть, что и она даже не пошла бы за него ни за что, если б узнала о нем

своевременно побольше подробностей. Но дело было в другой губернии; да и что

могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем

оставаться у благодетельницы. Так и променяла бедняжка благодетельницу на

благодетеля. Федор Павлович не взял в этот раз ни гроша, потому что

генеральша рассердилась, ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но

он и не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною

красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его,

сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.

"Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули", говаривал он

потом, гадко по-своему хихикая. Впрочем у развратного человека и это могло

быть лишь сладострастным влечением. Не взяв же никакого вознаграждения,

Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь тем, что она

так-сказать перед ним "виновата", и что он ее почти "с петли снял",

пользуясь кроме того ее феноменальным смирением и безответностью, даже

попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия. В дом, тут же при жене,

съезжались дурные женщины и устраивались оргии. Как характерную черту

сообщу, что слуга Григорий, мрачный, глупый и упрямый резонер, ненавидевший

прежнюю барыню Аделаиду Ивановну, на этот раз взял сторону новой барыни,

защищал и бранился за нее с Федором Павловичем почти непозволительным для

слуги образом, а однажды так даже разогнал оргию и всех наехавших

безобразниц силой. Впоследствии с несчастною, с самого детства запуганною

молодою женщиной произошло в роде какой-то нервной женской болезни,

встречаемой чаще всего в простонародьи у деревенских баб, именуемых за эту

болезнь кликушами. От этой болезни, со страшными истерическими припадками,

больная временами даже теряла рассудок. Родила она однако же Федору

Павловичу двух сыновей, Ивана и Алексея, первого в первый год брака, а

второго три года спустя. Когда она померла, мальчик Алексей был по

четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом

на всю жизнь, как сквозь сон разумеется. По смерти ее с обоими мальчиками

случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были

совершенно забыты и заброшены отцом и попали все к тому же Григорию и также

к нему в избу. В избе их и нашла старуха самодурка генеральша,

благодетельница и воспитательница их матери. Она еще была в живых, и все

время, все восемь лет, не могла забыть обиды ей нанесенной. О житье-бытье ее

"Софьи" все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения, и слыша,

как она больна и какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла

вслух своим приживалкам: "Так ей и надо, это ей бог за неблагодарность

послал".

Ровно три месяца по смерти Софьи Ивановны, генеральша вдруг явилась в

наш город лично и прямо на квартиру Федора Павловича, и всего-то пробыла в

городке с полчаса, но много сделала. Был тогда час вечерний. Федор Павлович,

которого она все восемь лет не видала, вышел к ней пьяненький. Повествуют,

что она мигом, безо всяких объяснений, только что увидала его, задала ему

две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз,

затем, не прибавив ни слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам. С

первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же

дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к

себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и

увезла в свой город. Григорий снес эту пощечину как преданный раб, не

сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись

ей в пояс, внушительно произнес, что ей "за сирот бог заплатит". "А все-таки

ты балбес!" крикнула ему генеральша отъезжая. Федор Павлович, сообразив все

дело, нашел, что оно дело хорошее и в формальном согласии своем насчет

воспитания детей у генеральши не отказал потом ни в одном пункте. О

полученных же пощечинах сам ездил рассказывать по всему городу.

Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив

однако в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому, "на их обучение,

и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы

хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой

подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается,

и проч., и проч." Я завещания сам не читал, но слышал, что именно было

что-то странное в этом роде и слишком своеобразно выраженное. Главным

наследником старухи оказался однако же честный человек, губернский

предводитель дворянства той губернии, Ефим Петрович Поленов. Списавшись с

Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег на воспитание его же

детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в

этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял

в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что

тот долгое время даже и рос в его семействе. Это я прошу читателя заметить с

самого начала. И если кому обязаны были молодые люди своим воспитанием и

образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу,

благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются.

Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной генеральшей, неприкосновенно,

так что они к совершеннолетию их возросли процентами, каждая до двух,

воспитал же их на свои деньги, и уж конечно гораздо более, чем по тысяче,

издержал на каждого. В подробный рассказ их детства и юности я опять пока не

вступаю, а обозначу лишь самые главные обстоятельства. Впрочем о старшем,

Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе

отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что

растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях, и что отец у них

какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч. Этот

мальчик очень скоро, чуть не в младенчестве (как передавали по крайней

мере), стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие способности к

учению. В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима

Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из

московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда

педагогу, другу с детства Ефима Петровича. Сам Иван рассказывал потом, что

все произошло так-сказать "от пылкости к добрым делам" Ефима Петровича,

увлекшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен и

воспитываться у гениального воспитателя. Впрочем ни Ефима Петровича, ни

гениального воспитателя уже не было в живых, когда молодой человек, кончив

гимназию, поступил в университет. Так как Ефим Петрович плохо распорядился и

получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег,

возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно

неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые

его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был

все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться. Заметить

надо, что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, -

может быть из гордости, из презрения к нему, а может быть вследствие

холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой

чуть-чуть серьезной поддержки не получит. Как бы там ни было молодой человек

не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный,

а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об

уличных происшествиях, за подписью "Очевидец". Статейки эти, говорят, были

так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в

этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное

превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью

нашей учащейся молодежи обоего пола, которая, в столицах, по обыкновению, с

утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше

выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с

французского или о переписке. Познакомившись с редакциями, Иван Федорович

все время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в

университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные

специальные темы, так что даже стал в литературных кружках известен. Впрочем

лишь в самое только последнее время ему удалось случайно обратить на себя

вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей, так что его

весьма многие разом тогда отметили и запомнили. Это был довольно любопытный

случай. Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи

съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет

одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и не-специалистов, и

главное по предмету повидимому вовсе ему незнакомому, потому что кончил он

курс естественником. Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда

вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом

вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и в

замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников

решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только

гражданственники, но даже сами атеисты принялись и с своей стороны

аплодировать. В конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся

статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка. Упоминаю о сем случае особенно

потому, что статья эта своевременно проникла и в подгородный знаменитый наш

монастырь, где возникшим вопросом о церковном суде вообще интересовались, -

проникла и произвела совершенное недоумение. Узнав же имя автора,

заинтересовались и тем, что он уроженец нашего города и сын "вот этого

самого Федора Павловича". А тут вдруг к самому этому времени явился к нам и

сам автор.

Зачем приехал тогда к нам Иван Федорович, - я помню даже и тогда еще

задавал себе этот вопрос с каким-то почти беспокойством. Столь роковой

приезд этот, послуживший началом ко стольким последствиям, - для меня долго

потом, почти всегда оставался делом неясным. Вообще судя, странно было, что

молодой человек столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился

в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал,

не знал его и не помнил, и хоть не дал бы конечно денег ни за что и ни в

каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и

сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег. И вот

молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и

оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже особенно удивило не только

меня, но и многих других. Петр Александрович Миусов, о котором я говорил уже

выше, дальний родственник Федора Павловича по его первой жене, случился

тогда опять у нас, в своем подгородном имении, пожаловав из Парижа, в

котором уже совсем поселился. Помню, он-то именно и дивился всех более,

познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с

которым он не без внутренней боли пикировался иногда познаниями. "Он горд, -

говорил он нам тогда про него, - всегда добудет себе копейку, у него и

теперь есть деньги на заграницу - чего ж ему здесь надо? Всем ясно, что он

приехал к отцу не за деньгами, потому что во всяком случае отец их не даст.

Пить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без

него не может, до того ужились!" Это была правда; молодой человек имел даже

видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться,

хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал

иногда приличнее...

Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по

просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в

первый раз от роду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот

самый приезд, но с которым однако же по одному важному случаю, касавшемуся

более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в

переписку. Какое это было дело, читатель вполне узнает в свое время в

подробности. Тем не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное

обстоятельство, мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к

нам все-таки необъяснимым.

Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и

примирителя между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный

иск на отца старшим братом своим, Дмитрием Федоровичем.

Семейка эта, повторяю, сошлась тогда вся вместе в первый раз в жизни, и

некоторые члены ее в первый раз в жизни увидали друг друга. Лишь один только

младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у нас и

попал к нам таким образом раньше всех братьев. Вот про этого-то Алексея мне

всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом прежде чем

вывести его на сцену в романе. Но придется и про него написать предисловие,

по крайней мере чтобы разъяснить предварительно один очень странный пункт,

именно: будущего героя моего я принужден представить читателям с первой

сцены его романа в ряске послушника. Да, уже с год как проживал он тогда в

нашем монастыре и, казалось, на всю жизнь готовился в нем затвориться.