I. Федор Павлович Карамазов

 

 

Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда

Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще

у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся

ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу

об этом "помещике" (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти

не жил в своем поместьи) лишь то, что это был странный тип, довольно часто

однако встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного,

но вместе с тем и бестолкового, - но из таких однако бестолковых, которые

умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни

эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был

самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а

между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми

деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из

бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не

глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, - а именно

бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.

Он был женат два раза и у него было три сына, - старший, Дмитрий

Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй.

Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода

дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что

девушка с приданым, да еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не

редких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла

выйти замуж за такого ничтожного "мозгляка", как все его тогда называли,

объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом

"романтическом" поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к

одному господину, за которого впрочем всегда могла выйти замуж самым

спокойным образом, кончила однако же тем, что сама навыдумала себе

непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега

похожего на утес в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней

решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить

на Шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею

намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь

прозаический плоский берег, то самоубийства может быть не произошло бы

вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два

или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило

не мало. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения

отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей может быть

захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных

условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия

убедила ее, положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой

чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той,

переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут и

больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а

это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные

пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен,

ибо страстно желал устроить свою карьеру, хотя чем бы то ни было;

примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же

до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было - ни со стороны невесты, ни

с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай

этот был может быть единственным в своем роде в жизни Федора Павловича,

сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть

к какой угодно юпке, только бы та его поманила. А между тем одна только эта

женщина не произвела в нем со страстной стороны никакого особенного

впечатления.

Аделаида Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа

своего она только презирает и больше ничего. Таким образом следствия брака

обозначились с чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже

довольно скоро примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между

супругами началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали,

что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и

возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь,

подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч,

только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы

канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно хороший городской дом,

которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался

перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта, и

наверно бы добился того из одного так-сказать презрения и отвращения к себе,

которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными

вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только

чтоб отвязался. Но к счастию вступилось семейство Аделаиды Ивановны и

ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили

нередкие драки, но по преданию бил не Федор Павлович, а била Аделаида

Ивановна, дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная

замечательною физическою силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора

Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору

Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый

гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей

губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду

Ивановну, при чем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было

сообщать супругу о своей брачной жизни. Главное, ему как будто приятно было

и даже льстило разыгрывать пред всеми свою смешную роль обиженного супруга и

с прикрасами даже расписывать подробности о своей обиде. "Подумаешь, что вы,

Федор Павлович, чин получили, так вы довольны несмотря на всю вашу горесть",

говорили ему насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться в

подновленном виде шута и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что не

замечает своего комического положения. Кто знает, впрочем, может быть было

это в нем и наивно. Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки.

Бедняжка оказалась в Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где

беззаветно пустилась в самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно

захлопотал и стал собираться в Петербург, - для чего? - он конечно и сам не

знал. Право, может быть он бы тогда и поехал; но предприняв такое решение,

тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой,

пуститься вновь в самое безбрежное пьянство. И вот в это-то время,

семейством его супруги получилось известие о смерти ее в Петербурге. Она

как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям от тифа, а по

другим, будто бы с голоду. Федор Павлович узнал о смерти своей супруги

пьяный, говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к

небу: "ныне отпущаеши", а по другим плакал навзрыд как маленький ребенок и

до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к

нему отвращение. Очень может быть, что было и то и другое, то-есть, что и

радовался он своему освобождению и плакал по освободительнице, все вместе. В

большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем

мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.