II. Первого сына спровадил

 

 

Конечно можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог быть

такой человек. С ним как с отцом именно случилось то, что должно было

случиться, то-есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с

Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь

оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому что забыл о нем совершенно.

Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в

развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный

слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то может быть на

ребенке некому было бы переменить рубашонку. К тому же так случилось, что

родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в первое время. Деда его,

то-есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было

в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком

расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите

пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе. Впрочем если бы

папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его

существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же

мешал бы ему в его дебоширстве. Но случилось так, что из Парижа вернулся

двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов,

многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень молодой

человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный,

заграничный и при том всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал

сороковых и пятидесятых годов. В продолжение своей карьеры он перебывал в

связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России, и за

границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и

рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской

парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не

был в ней участником на баррикадах. Это было одно из самых отраднейших

воспоминаний его молодости. Имел он состояние независимое, по прежней

пропорции около тысячи душ. Превосходное имение его находилось сейчас же на

выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитого монастыря,

с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах, как только получил

наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в

реке, или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс с

"клерикалами" почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.

Услышав все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то

даже заметил, и узнав, что остался Митя, он, несмотря на все молодое

негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в это дело ввязался. Тут-то

он с Федором Павловичем в первый раз и познакомился. Он прямо ему объявил,

что желал бы взять воспитание ребенка на себя. Он долго потом рассказывал, в

виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите,

то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком

ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме

маленький сын. Если в рассказе Петра Александровича могло быть

преувеличение, то все же должно было быть и нечто похожее на правду. Но

действительно Федор Павлович всю жизнь свою любил представляться, вдруг

проиграть пред вами какую-нибудь неожиданную роль, и, главное, безо всякой

иногда надобности, даже в прямой ущерб себе, как в настоящем например

случае. Черта эта впрочем свойственна чрезвычайно многим людям и даже весьма

умным, не то что Федору Павловичу. Петр Александрович повел дело горячо и

даже назначен был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что

все же после матери оставалось именьице, дом и поместье. Митя действительно

переехал к этому двоюродному дяде, но собственного семейства у того не было,

а так как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с

своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и

поручил одной из своих двоюродных теток, одной московской барыне. Случилось

так, что обжившись в Париже и он забыл о ребенке, особенно когда настала та

самая февральская революция, столь поразившая его воображение, и о которой

он уже не мог забыть всю свою жизнь. Московская же барыня умерла и Митя

перешел к одной из замужних ее дочерей. Кажется, он и еще потом переменил в

четвертый раз гнездо. Об этом я теперь распространяться не стану, тем более,

что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а

теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых

мне и романа начать невозможно.

Во-первых, этот Дмитрий Федорович был один только из трех сыновей

Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все же имеет некоторое

состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим. Юность и

молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он не доучился, попал потом

в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на

дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил и, сравнительно, прожил

довольно денег. Стал же получать их от Федора Павловича не раньше

совершеннолетия, а до тех пор наделал долгов. Федора Павловича, отца своего,

узнал и увидал в первый раз уже после совершеннолетия, когда нарочно прибыл

в наши места объясниться с ним насчет своего имущества. Кажется, родитель

ему и тогда не понравился; пробыл он у него не долго и уехал поскорей, успев

лишь получить от него некоторую сумму, и войдя с ним в некоторую сделку

насчет дальнейшего получения доходов с имения, которого (факт

достопримечательный) ни доходности, ни стоимости он в тот раз от Федора

Павловича так и не добился. Федор Павлович заметил тогда, с первого разу (и

это надо запомнить), что Митя имеет о своем состоянии понятие преувеличенное

и неверное. Федор Павлович был очень этим доволен, имея в виду свои особые

расчеты. Он вывел лишь, что молодой человек легкомыслен, буен, со страстями,

нетерпелив, кутила и которому только чтобы что-нибудь временно перехватить и

он хоть на малое время разумеется, но тотчас успокоится. Вот это и начал

эксплуатировать Федор Павлович, то-есть отделываться малыми подачками,

временными высылками и в конце концов так случилось, что когда, уже года

четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз,

чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его

величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже

трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора

Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то

сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не

имеет требовать ничего более и пр. и пр. Молодой человек был поражен,

заподозрил неправду, обман, почти вышел из себя и как бы потерял ум. Вот

это-то обстоятельство и привело к катастрофе, изложение которой и составит

предмет моего первого вступительного романа или лучше сказать его внешнюю

сторону. Но пока перейду к этому роману, нужно еще рассказать и об остальных

двух сыновьях Федора Павловича, братьях Мити, и объяснить, откуда те-то

взялись.