Глава 14. Восходящее солнце

 

С точки зрения турбулентности на финансовых рынках 1940–1970-е годы были относительно «застойными». Следующий крупный пузырь в масштабах всей экономики надулся только в 1980-е годы в Японии. В 1960-е годы это была отсталая аграрная страна фактически без фондового рынка: в конце 1960-х капитализация всего рынка акций Японии была равна капитализации IBM. В 1970–1980 годы говорили не иначе как о японском чуде. А к концу деcятилетия мало кто сомневался, что будущее за Тихоокеанским регионом. По мнению Фабера, волна спекуляции, начавшаяся на рынке японских акций в конце 1980-х годов, перетекла на развивающиеся рынки в 1993 году и достигла кульминации в пузыре на НАСДАКе в США.

Придерживаясь политики дешевой иены, в 1970–1980-е годы Япония завалила весь мир своими товарами. (Затем по этому пути пошли Южная Корея и Китай.) Вплоть до 1980 года экономика страны была очень закрытой, например иностранным инвесторам не разрешалось покупать японские облигации. В 1980 году валютный контроль был несколько ослаблен и начался постепенный отказ от политики слабой иены. В 1985–1986 году иена резко укрепляется. В течение нескольких месяцев ее курс меняется с 259 иен за доллар до 150[125][126].

Вслед за этим падает процентная ставка. Российский экономист Александр Ивантер так объясняет понижение учетной ставки: «Казалось бы, по простой логике, чтобы ревальвировать валюту, надо было поддержать интервенции повышением процентных ставок, увеличив этим привлекательность иеновых активов. Однако внутренняя экономическая ситуация, похоже, не позволила Банку Японии сделать это. В марте 1986-го вниз пошла инфляция (не в последнюю очередь вследствие все той же стремительно дорожающей иены), в июле она уже провалилась ниже нуля. В этой ситуации держать или повышать учетную ставку было, судя по всему, невозможно – тогда на угнетающее воздействие быстро дорожающей иены наложился бы эффект высоких реальных процентных ставок. И Банк Японии энергично снизил ставку вдвое, с 5 до 2,5%, в период с января 1986-го по февраль 1987 года, чтобы хоть как-то компенсировать ревальвацию иены» [ Ивантер 2007].

В 1982 году иностранным брокерским компаниям разрешают стать членами Токийской биржи. К концу 1984 года в Японии зарегистрированы всего 10 иностранных брокеров, на конец 1985-го – 20, на конец 1986-го – 36 и из них шесть – члены биржи [ Mera 2000b, р. 35]. В 1984 году иностранным банкам наконец разрешается покупать японские облигации. Возникают различные новые для японского рынка инструменты, в том числе деривативы. Выпускаются «типично японские» бумаги – самурайские облигации, облигации «суши», свопы «харакири» (неужели такой инструмент можно продать инвестору? – Е.Ч.) и многие другие.

В 1980–1989 годах японская экономика активно растет. За десятилетие она выросла на 48%, что дает среднегодовой рост около 4% (максимальный темп – 6,8% – был достигнут в 1988 году).

К концу 1984 года индекс Nikkei 225 (индекс «голубых фишек») достигает 10 000 пунктов. В 1985–1989 годах на рынке самый настоящий бум. В декабре 1989 года, а это пик рынка, индекс Nikkei приближается к 40 000. Рост индекса составил 27% за год и 500% за 10 лет. P/E рынка в целом – 80, в 1987 году P/E достигал 90, что было пиком по этому показателю. Дивиденды составляют 0,38% от уровня цен на акции. Соотношение рыночной стоимости и балансовой стоимости активов подтягивается к шести [ Chancellor 2000, р. 317]. Акции компаний текстильного сектора на пике стоят 103 годовые прибыли, компаний сферы услуг – 112, морских перевозчиков – 176, а рыболовецких артелей и компаний бумажной отрасли – 319 [ Там же, р. 300–302]. Первичное IPO Japan Airlines в 1987 году проходит по P/E 400, а Nippon Telephone and Telegraph в 1986-м – по 250 [ Wood 2006, р. 11], и это еще не на пике рынка! На момент пика японский рынок является самым крупным рынком в мире, его капитализация составляет 42% мировой (в 1985 году – 15%) и равняется 1,5 ВНП (в 1985 году – 29%) [ Там же, р. 8]. Между тем один из ведущих японских брокеров Nomura Securities дает такой прогноз: Nikkei достигнет 80 000 к 1995 году [ Chancellor 2000, р. 317].

Как всегда это случается при «тотальном» буме, инвесторам продаются слишком далекие от реальности идеи, которые якобы должны принести огромные деньги, но в отдаленном будущем. В случае c Японией, сделавшей ставку на развитие новых технологий, это неопробованные технологии: сверхпроводимость, холодная ядерная реакция, линейный двигатель, средство от рака и средство от спида.

Я отчетливо помню, что когда в 1988 году я слушала лекции по «экономике империализма» на экономическом факультете МГУ, профессор обстоятельно рассказывала нам про экономическое и технологическое превосходство Японии, но сводила японские инновации к одному основному фактору – переходу к системе поставок комплектующих just in time, что позволяло японским корпорациям не держать запасов. Было понятно, что социалистической экономике до этого, как пешком до Луны, – с нашими сбоями и перебоями все производство в стране моментально встало бы. Мы уже и тогда понимали, что нам Японию не догнать и не перегнать никогда. Бум закончился, но, к сожалению, это утверждение своей актуальности не потеряло[127].

Параллельный бум происходит и в сфере недвижимости. Некоторые ученые, например Койчи Мера (Koichi Mera), даже считают, что бум на рынке недвижимости был первичен по отношению к буму на рынке акций. В течение 1970-х годов цены на недвижимость были более-менее стабильными по всей стране, подъем начался с Токио в начале 1980-х. В двух центральных районах, офисном Чиодаки и Чуо-ку, где находятся модные магазины, рост цен на коммерческую недвижимость составил 1 3–16% в 1983 году, 2 5–27% – в 1984-м, 4 4–48% – в 1985-м, 59–65% – в 1986 году. Всего в 1983–1986 годах цены в основных коммерческих районах Токио выросли примерно в 3,3 раза. Затем последовал рост цен на жилую недвижимость, сначала в Токио, а потом и в окрестностях, распространялся он от более богатых районов к менее богатым. Цена земли в престижных жилых районах достигла 10 тыс. долларов за сотку. Цены в Осаке начали расти на 1,5 года позже, но к 1990 году прирост был больше, чем в Токио [ Mera 2000b, р. 2 9–30]. В Осаке затевают строительство нового аэропорта. Он становится единственным аэропортом в Японии, работающим 24 часа в сутки, и крупнейшим азиатским хабом. (Ниже в главе «Анатомия финансового пузыря» мы найдем среди симптомов бума, приведенных Марком Фабером, строительство нового международного аэропорта…)

На пике рынок недвижимости оценивался в 2 трлн иен, что в четыре раза выше, чем оценка всей недвижимости США на тот же период. Земля под королевским дворцом в Токио стоила больше, чем вся Калифорния или Канада. Недвижимость в Гинзе, престижном районе Токио, стоила около 50 млн иен за метр. Под Токио на глубине 100 м планировалось построить целый подземный город – это казалось рентабельным [ Chancellor 2000, р. 300–302]. Планировался также масштабный редевелопмент в районе Токийского залива.

Стоимость земли такова, что рядовой японец не может себе позволить купить квартиру в столице. Согласно официальным данным, цена квартиры в многоквартирном доме в Токио (без учета удаленных районов) в 1985 году составляла 4,2 среднего годового дохода, в 1990-м – 8 таких доходов [ Mera 2000b, р. 5 1–52][128].

Это имеет катастрофические социальные последствия. Многие люди вынуждены селиться за сотни километров от города и ездить туда на работу. Дорога из дома в офис и из офиса домой занимает в среднем три часа. Тем, кто осмеливается в такой ситуации брать ипотеку, предлагаются кредиты на много поколений, которые начинают выплачивать бабушки и дедушки, а закончат – их внучата. Те же, кто отказывается от таких условий, в большинстве случаев не могут позволить себе иметь детей – им негде жить. Рождаемость резко падает. Среди других последствий пузыря – резкое усиление экономического расслоения населения и увеличение разрыва между теми, кто владеет недвижимостью, и теми, у кого ее нет. Кроме того, страшно дорогими становятся государственные инфраструктурные проекты, ведь землю под них нужно выкупать по рыночным ценам. Развитие инфраструктуры замедляется.

Несмотря на то что люди хронически не высыпаются, проводя время в дороге на работу и с работы, не могут позволить купить себе квартиру, в Японии складывается убеждение, что экономическое чудо озолотило японцев: 99% населения страны теперь – это средний класс.

В 1989 году на Японию приходилось около 50% всех прямых иностранных инвестиций в мире [ Edelstein, Paul 2002, р. 70]. Японцы активно инвестируют в недвижимость в США, особенно их привлекают из-за своего географического положения Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Гавайи, а из-за типа недвижимости – статусные офисные здания, гостиницы и гольф-клубы. В 1986 году компания Mitsui покупает здание Exxon на Манхеттене за 610 млн долларов, что на 260 млн долларов превышает цену, запрашиваемую продавцом. Переплата объясняется желанием попасть в «Книгу рекордов Гиннесса». В 1990 году девелоперская компания Cosmo World с японским капиталом (ее основной акционер –японская Itoman, основанная выходцем из банка Sumitomo) покупает Pebble Beach – группу отелей и гольф-клубов в Калифорнии за астрономические 831 млн долларов.

Бум охватывает сектор роскоши, в частности гольф-клубы (этот вид бизнеса представляет собой нечто среднее между недвижимостью и услугами в секторе роскоши). Всего в Японии на 1989 год насчитывается 1700 клубов, из них 160 построены в 1989–1990 годах. На начало 1991-го в стадии получения разрешений находится еще 1200 проектов. В стране насчитывается 1,8 млн членов гольф-клубов. Один клуб продает 30 тыс. членских мест вместо обещанных 1800 – таков спрос. Стоимость членства в клубе доходит до 250 млн иен, совокупная стоимость всех членств составляет 200 млрд долларов! [ Wood 2006, р. 60].

То, что цены на активы непомерно высоки, не так заметно на фоне потребительских цен, которые также растут, особенно на товары и услуги для богатых. Стакан виски в баре в центре Токио стоит 300 долларов [ Chancellor 2000, р. 301].

Бум в секторе недвижимости и на рынке акций перекидывается на рынок произведений искусства. Японцы вздувают цены на картины на мировых рынках. Особенным спросом пользуются импрессионисты и постимпрессионисты. Эти события прекрасно описывает известный российский искусствовед Григорий Козлов в своей книге «Покушение на искусство».

«В 1987 году аукцион “Кристис” выставил на торги в Лондоне один из вариантов “Подсолнухов” Ван Гога. Картина была написана в 1888 году, и это совпало с годом основания японской страховой корпорации “Ясуда”. Упустить такой “подарок” к своему столетнему юбилею она не могла. На специальном заседании правления “Ясуды” ее президент Гото Яшио заявил: “Ван Гог будет нашим, чего бы это не стоило”.

“Кристис” грамотно разыграл карту: продажа “Подсолнухов” происходила в день рождения Ван Гога. Картина с 1983 года находилась на временном хранении в Лондонской национальной галерее. По традиции, если вещь удостаивалась такой чести, то она уже не покидала стен прославленного музея: ее выкупало либо государство, либо вся нация вскладчину по подписке. Аукцион стал настоящей битвой за первенство на арт-рынке. Картина была оценена в 10 млн долл. На торгах цена взлетела в четыре раза, но японцы не отступили. Победа обошлась “Ясуде” в 40 млн долл.

Картина ушла в Токио. Великобритания, а в ее лице и вся Европа были посрамлены Страной восходящего солнца. Впервые картина художника-модерниста, проданная на открытых торгах, побила рекорды старых мастеров… Ни до, ни после случая с “Подсолнухами” рекордная цена не увеличивалась сразу в 4 раза.

Картина Ван Гога заняла почетное место в специальной галерее на 42-м этаже небоскреба “Ясуда” в центре Токио. Во время празднования 100-летнего юбилея в октябре 1988 года на нее в считаные дни пришли посмотреть 160 000 человек. За “Подсолнухами” – по-английски “Sunflowers” – закрепилось почетное название “Ясуда-сан”. Страховая корпорация обеспечила себе место в Мифе.

Три года спустя был поставлен новый рекорд. И опять японцами. Все тот же “Кристис” по случаю столетия со дня самоубийства художника выставил на торги его “Портрет доктора Гаше”. На этот раз в Америке. И вновь несколько лет картина находилась на временном хранении в самом богатом музее страны – в нью-йоркском Метрополитене, из которого никогда еще избранная вещь не уходила в другие руки. Настал черед американцев мериться силами с японцами, и они тоже проиграли. За десять минут торгов цена выросла до 82 с половиной миллионов долларов, которые заплатил невозмутимый, никому не известный японец, ни слова не говоривший по-английски. Газеты запестрели заголовками “Второй Перл-Харбор” и “Японцы идут”.

Сутки пресса не могла узнать, кто купил Ван Гога, пока репортеры не прознали, что японца зопут Хидето Кобаяши, он арт-дилер из Токио и купил “Портрет доктора Гаше” для мультимиллионера Риойи Сайто. Владелец одной из крупнейших в мире корпораций по производству бумаги “Дайшова” (Daishowa Paper Manufacturing) увидел картину в 1980 году в Метрополитене. “Когда я узнал, что картина написана в последний год жизни великого Ван Гога, я затрепетал. Я почувствовал, что обязан обладать ею”, – рассказывал Сайто. Через десять лет ожидания час настал. “Купи мне ее, цена значения не имеет”, – напутствовал он Кобаяши.

Когда картину доставили в Токио, Сайто в одиночестве несколько часов созерцал шедевр Ван Гога. Потом “Портрет доктора Гаше” завернули в холст, положили в ящик из красного дерева и спрятали в никому неизвестное хранилище где-то в окрестностях Токио. Не вешать же Миф на стенку, дурной вкус.

Западная пресса оценила победу Сайто на аукционе как переход экономической власти в мире к Японии. И для самой Японии эти запредельно дорогие приобретения стали символом “экономического чуда”. Символом превращения страны в великую державу. Гигантский скачок цен на Ван Гога, спровоцированный японцами, стал венцом Мифа о Ван Гоге: “Самый дорой художник в мире, который ничего не стоил при жизни”» [ Козлов 2007, с. 308–311].

«Японские коллекционеры были не слишком “продвинутыми”: искусство должно указывать на богатство и эксклюзивность и быть легко узнаваемым… В Японии спекулянты искусством оставались верны “брендированным” художникам, в основном импрессионистам и постимпрессионистам. Когда одного ростовщика спросили, почему он хочет потратить более 300 млн долларов на картины конца XIX века, он ответил: “Импрессионистская живопись лучше идет к современным интерьерам”. Простой вкус на статусные работы не требовал знаний, таким образом, рынок был открыт для неофитов, и, с другой стороны, это гарантировало, что спекулятивная лихорадка была концентрированной, что вызывало рост цен на избранных художников. Один автомобильный дилер заделался галеристом и в интервью художественному журналу договорился до того, что он лично “контролировал цены на Ренуара”.

Финансовые компании кредитовали под залог произведений искусства, кредит составлял половину их стоимости. Японский девелопер Maruko даже выпустил финансовый инструмент – доли по 100 тыс. долларов в картине Модильяни “La Juice”, оцененной в 12 млн долларов. Maruko создал фонд в 5 млрд иен для покупки работ Пикассо, Шагала, Ренуара и других мастеров. Представитель компании заявил: “пайщики фонда, являющиеся инвесторами в недвижимость и клиентами компании, не интересуются именем художника при отборе работ для покупки. Они хотят не картину, а рост курсовой стоимости”». Картины фонда отдавались в залог под кредиты, на которые скупались акции и недвижимость [ Chancellor 2000, р. 314].

Прогнозу Nomura Securities о том, что цены на акции удвоятся, не суждено сбыться. В первые биржевые дни 1990-го японские акции посыпались. В течение первого же года падения рынок акций потерял 38% своей стоимости. В 1990–1992 годах акции падают более чем в два раза, достигая уровня 14 300 (согласно индексу NIKKEI). Падение в реальном выражении (с учетом инфляции) составляет около 66% [ Shiller, Kon-Ya, Tsutsui, 1996]. В 1995–1996 годах они немного восстанавливаются, поднимаясь до уровня 22 000, но с тех пор находятся ниже этой отметки. Минимальное значение – около 7160, это показатель на осень 2008 года. Получается, что прошло без малого 20 лет со времени предыдущего пика, а он так и не был превышен.

За акциями последовали цены на землю и недвижимость. Падение началось во второй половине 1991 года, с лагом по отношению к фондовому рынку. Сильнее всего цены упали там, где больше всего выросли, – в Осаке. За три года на 50% на коммерческую землю и на 40% – под жилую застройку. В Токио падение составило 38 и 28% соответственно [ Mera 2000b, р. 2 9–30]. Примерно параллельно падали ставки аренды. Дна цены достигли только в 2006 году, о причинах этого – ниже.

Cosmo World продает Pebble Beach с убытком в 300 млн долларов. Средняя цена членства в гольфклубе тоже падает – на 50% к началу 1992 года [ Chancellor 2000, р. 321]. Itoman банкротится в октябре 1990 года. После ее банкротства выясняется, что ее подразделение недвижимости купило тысячи картин, чьи оценки были сфальсифицированы, а полученные под них займы ушли на финансирование недвижимости.

Все спекулянты картинами испытывают проблемы. В марте 1992 года некто Масахико Савада, который пытался «загнать в угол» рынок Ренуара, объявлен банкротом с долгом в размере 600 млн долларов, его картины арестованы. Галерея Yasumichi Morishita закрывается в 1994 году, а ее коллекция, когда-то оцененная в 30 мрлд иен, переходит к кредиторам [ Chancellor 2000, р. 321–322].

За счет чего же удалось так раздуть пузырь? В каком-то смысле надувание пузыря напоминает замкнутый круг – чем выше цены на акции, тем больше кредитов можно взять под их залог и вложить в недвижимость. Это толкает цены на недвижимость вверх, и чем они выше, тем выше залоговая стоимость недвижимости, тем больше кредитов можно взять и вложить их в акции… Так в Японии ситуация и развивалась, но это верно для любой экономики в любой момент времени. Что же специфического было в Японии в 1985 годах, что пузырь не лопнул раньше?

Во-первых, это крайне дешевые деньги. По большей части размещения облигаций японских корпораций проходят в Лондоне. Размещения идут под очень низкие проценты: инвесторы ожидают продолжения укрепления иены – это раз; к облигациям обычно прилагаются варранты – то есть права на получение определенного количества акций – это два. Поскольку акции в цене растут, варранты крайне привлекательны для инвесторов, и они жертвуют процентной доходностью. При пересчете на иены процентные ставки оказываются отрицательными! В 1985–1990 годах японские компании привлекли 85 трлн иен новых денег через кажущиеся бесплатными инструменты с варрантами [ Wood 2006, р. 182].

Во-вторых, это специфика расчета резервов японскими банками. В резервы разрешено включать вложения в акции, которые все время растут в цене. Это значит, что резервы все время увеличиваются и банки могут выдавать больше кредитов, а это ведет к увеличению предложения дешевых денег.

В третьих, нормы бухгалтерского учета разрешают показывать на балансе стоимость активов по исторической или текущей рыночной стоимости. По показателю Q Тобина акции казались сравнительно дешевыми, так как аналитики оценивали, что у японских компаний совокупная рыночная стоимость активов превышала балансовую стоимость активов примерно на 3,3 трлн иен. Это один из аргументов в оправдание высоких котировок. Как пишет Марк Фабер, как раз незадолго до конца бума на японских рынках акций и недвижимости пришло время Japan Inc., когда книги, документирующие превосходство японской системы, и многочисленные исследовательские отчеты оправдывали высокую оценку японских акций [ Faber 2008, р. 153].

Торговля акциями с особых счетов (tokkin) не облагается налогом на прибыль. Возникают так называемые еigyo tokkin счета – средства на них находятся в управлении у брокеров. В Японии на рынке брокерских услуг существует олигополия – это «Большая четверка» брокерских компаний – Nomura, Daiwa, Nikko и Yamaichi. Между тем конкуренция за клиентов между ними сильна. Доходит до того, что по счетам еigyo tokkin гарантирована минимальная доходность в размерах, превышающих проценты по кредитам (8%) [ Wood 2006, р. 119]. Это стимулирует приток денег на подобные счета, что вызывает рост стоимости активов и далее по кругу (см. выше). Общий размер денег на еigyo tokkin достигает 4 трлн иен (300 млрд долл.). На рынке играют 30 млн человек, из них 8 млн – новички, пришедшие на рынок во второй половине 1980-х годов[129]. При этом большая часть акций находится в перекрестном владении, а акций в свободном обращении мало.

Что касается роста цен на недвижимость, то земля, быстро или медленно, росла в цене вот уже более 30 лет. В 1956–1989 годах лишь один год (в 1974-м) цены падали, отсюда у инвесторов возникло убеждение, что они падать не могут в принципе [ Chancellor 2000, р. 293]. Ниже я суммирую все известные мне аргументы в пользу продолжения роста цен, выдвигавшиеся в конце 1980-х, и более поздние аргументы, обосновывающие, почему пузыря на рынке недвижимости не было[130]:

• изменение к лучшему экономических перспектив Японии в середине 1980-х годов (преодоление последствий нефтяного кризиса без особого стресса для экономики, уход с поста мэра Токио, который имел социалистические взгляды, политика дерегулирования премьер-министра Ясухиро Накасоне, преодоление резкой ревальвации иены в 1985–1986 годах, самый длинный период низких процентных ставок за всю историю [ Mera 2000b, р. 33];

• «физическая» нехватка земли (плотность населения в Японии превышает плотность населения в США в 25 раз; ВНП Японии на километр площади в 15 раз выше, чем в США [ Edelstein, Paul 2002, р. 71];

• серьезные ограничения на девелопмент, в частности ограничения на процент застраиваемой территории (но это ограничение действует во всех городах мира! – Е.Ч.) и перекос пропорций между сельскохозяйственными землями и землями под коммерческую застройку;

• высокая себестоимость строительства офисов (в городе не было крупных участков: чтобы получить 50 соток, минимально необходимых для строительства небоскреба, нужно было выкупить участки у 10–20 собственников. Многие из участков использовались под мелкий семейный бизнес и передавались по наследству из поколения в поколение. Собственники отказывались их продавать, так как лишились бы своего бизнеса. Землю можно было выкупить только за огромные деньги. К процессу выкупа привлекали и якудзу – японскую мафию) [ Mera 2000b, р. 36];

• в результате «физической нехватки» земли, законодательных ограничений и высокой стоимости строительства возникает нехватка коммерческих площадей в Токио (доля свободных коммерческих площадей в Токио в 1982 году оценивалась в 1%, в 1985 году – 0,2%, соответственно арендные ставки росли) [ Там же, р. 33];

• тотальное доминирование Токио в экономике страны, которое означает, что спрос на офисы в городе будет всегда;

• налоговое законодательство стимулирует владение, а не куплю-продажу земли[131], соответственно, цена не может упасть, потому что нет предложения;

• распространенное среди японцев убеждение, что с землей расставаться нельзя и это лучшее наследство, которое можно передать последующим поколениям; если земля и продается, то родственникам, а если владелец – юридическое лицо, то материнской компании;

• скупка земли корпорациями для постройки общежитий для своих служащих, которые не могут позволить себе покупку квартиры, тем более что земля на балансе вызывает рост стоимости акций.

Как мы видим на этом примере, диагностировать пузырь гораздо тяжелее, чем кажется. Ведь во всех этих аргументах есть рациональное зерно.

Инвестиции в землю «в моменте» страшно выгодны, так как кредиты под покупку земли выдаются в размере 200% стоимости залога [ Chancellor 2000, р. 301]. Размер кредитования недвижимости потрясает воображение. Согласно одним данным, на финансирование операций с недвижимостью приходится более четверти всех выданных банками в 1984–1990 годах кредитов. В 1991 году эти ссуды достигли 3/4 портфеля кредитов промышленным компаниям [ Ивантер 2007]. Согласно другому источнику, на пике займы под недвижимость составляли 1/5 портфеля [ Edelstein, Paul 2002, р. 70].

В качестве объяснений умопомрачения на японском рынке называют и групповое сознание японцев. Страну именуют «обществом консенсуса». Вспоминают лозунг Второй мировой войны: «Cто миллионов сердец бьются как одно». Чувство принадлежности к большой группе дает и чувство безопасности, часто ложное (мы говорили об этом в главе 11). На пике бычьего рынка японские инвесторы любили повторять японскую поговорку: «Если мы переходим на красный свет все вместе, то нам нечего бояться» [ Mahar 2004, р. 191].

Интересные объяснения того, почему в 1987–1989 годах в Японии пузырь продолжал надуваться, находим у макроэкономиста Роберта Бреннера (Robert Brenner) в книге «Бум и пузырь: США в мировой экономике» («The Boom and the Bubble: The US in the World Economy»), очень критичной по отношению к финансовой политике США. Бреннер пишет: «В начале 1987 года страны “Большой семерки”, и в особенности Япония, старались избежать краха доллара. При этом опасались не только давления на экспортные отрасли Германии и Японии, но и международного финансового коллапса. Однако падение доллара нельзя было бы остановить, если бы инвесторы стали перекладываться в другие валюты. А бегство от доллара началось. Осенью 1987 года ФРС США подняла процентные ставки, но бегство продолжалось из-за аналогичных действий центробанков Германии и Японии, которые скомпенсировали повышение процентных ставок в США, а также из-за кризиса на фондовом рынке октября 1987 года.

В этой ситуации фондовые рынки спасла только интервенция Федеральной резервной системы США и японских властей, но это было краткосрочным воздействием. Если бы не желание японского правительства снизить и без того исторически низкие процентные ставки и вынудить японских инвесторов увеличить размещение капитала в США, несмотря на высокую вероятность потерь от дальнейшего обесценения доллара, настоящий финансовый кризис конца 1980-х годов можно было и не предотвратить. Эти начинания не обошлись без потерь для японской экономики: они усилили надувание пузыря на японском рынке в 1980-е годы и привели к ошеломляющим убыткам в сотни миллиардов долларов, когда американская валюта наконец упала по отношению к иене в первой половине 1990-х годов. А меры эти применялись исходя из того посыла, что в их отсутствие будет нарушено не только равновесие в экономике США, но и мировая экономическая стабильность в целом» [ Brenner 2002, р. 8 4–85].

Есть и «технический» момент. Известно, что по переоцененным акциям большая доля продаж вкороткую может привести к резкому росту цен в самом конце пузыря (подробнее об этом – в главе 16). Именно так произошло во второй половине 1980-х годов, когда многие профессионалы поняли, что японский рынок акций переоценен. Арбитражеры, которые продали вкороткую японские акции, но захеджировались от изменения фундаментальных факторов тем, что вложились вдлинную в американский рынок, понесли колоссальные убытки на крахе американского рынка в октябре 1987 года. Американский рынок просел тогда больше японского, кстати, из-за интервенции японского правительства. Инвесторов вымыли с американского рынка, и они были вынуждены закрывать позиции в Японии (то есть покупать акции), что спровоцировало еще больший их рост.

Но разумеется, пузырь не может надуваться бесконечно. «Умные» западные деньги постепенно выводятся из страны, и в какой-то момент оттоки начинают превышать приток новых денег. Как выражается Уоррен Баффетт, «на всякий пузырь найдется спица». Нобору Такешита – министр финансов, который поддерживал пузырь своими действиями (и декларировал, что сам он «ни разу в жизни не продал акции»), уходит в отставку, а новый премьер полон решимости «проткнуть пузырь». В 1989 году дважды повышена учетная ставка – в мае и декабре, с 2,5 до 6% (первый раз еще старым премьер-министром, второй раз – новым, Сосуке Уно). Некоторые аналитики считают, что это было избыточной реакцией, если принимать во внимание уровень инфляции только на товарных рынках (индекс потребительских цен устойчиво рос, но не превысил 4% годовых), а также наметившиеся признаки торможения роста ВВП [ Ивантер 2007]. В результате наступает затяжной медвежий рынок. Торможение наступает и в экономике.

Вот как описывает последствия схлопывании пузыря в Японии Ивантер: «В середине 1991 года, через 18 месяцев после начала оглушительного схлопывания пузыря на фондовом рынке, Япония вступила в полосу тяжелой рецессии. Первоначально все ожидали обычного циклического спада – никто в стране и за ее пределами не мог предположить, что страна, четыре десятилетия подряд поражавшая мир небывалыми темпами роста, технологическими новинками и экспансией капитала, окажется ввергнутой в мучительную многолетнюю полосу стагнации. Неуправляемое сдутие пузыря активов вызвало паралич финансовой системы, что самым негативным образом отразилось на экономике, прежде всего на компаниях, ориентированных на внутренний рынок и лишенных доступа на международные рынки кредитов и капитала…

Посткризисная декада дала прирост лишь в 12% (1,1% в среднем за год) – это примерно в три раза ниже, чем за тот же период у США, и в два раза ниже, чем в странах ЕС. Четырехкратное падение темпов. Недаром за десятилетием 90-х в Японии прочно закрепился ярлык “потерянное”.

Для многих японцев это выражение имело вовсе не метафорический смысл. В конце 90-х число самоубийств в стране превысило 300 тысяч в год (свыше 800 человек в день!), вдвое превзойдя уровень начала 70-х. Значительная часть из них была связана с банкротствами работодателей или невозможностью рассчитаться с долгами» [ Ивантер 2007].

Я бы не назвала схлопывание пузыря оглушительным. Акции падали три года, и это довольно медленно для пузыря такого масштаба. И у тех инвесторов, которые поняли, что тренд развернулся, было вполне достаточно времени, чтобы закрыть свои позиции[132],[133]. Да и экономический рост в 1,1% в год не так уж плох на фоне событий на фондовом рынке.

Падение цен не было таким быстрым и резким, как можно было бы ожидать, ведь нижний пик пришелся на 2006 год. Это связано с тем, что японские банки упорно продолжали рефинансировать займы, обеспеченные залогами в виде недвижимости, не требуя адекватного по стоимости залога. Банкам было законодательно разрешено не списывать плохие займы. В результате заглохло кредитование новых проектов. Падение растянулось на долгие годы и сопровождалось спасением государством многих банков. Министерство финансов предотвращало банкротства банков через слияния – если банк был на грани краха, то ему подыскивали партнера для объединения.

Коичи Мера, считающий, что пузыря на рынке недвижимости не было, чтобы защитить свою позицию, должен был тогда обосновать падение через изменение фундаментальных факторов. Он отмечает, что к 1991 году процентные ставки по коммерческим кредитам резко возросли, примерно в два раза по сравнению с уровнем 1987 года, что было вызвано повышением учетной ставки. По его мнению, падению цен всячески способствовало государство – своей политикой регулирования сектора. Так, в 1990 году было введено регулирование, по которому банки не могли увеличивать портфель займов под недвижимость быстрее, чем совокупный портфель (правда, эта норма была отменена в 1991 году, когда цены на землю стали падать). Органы местной власти получили право контролировать цену сделок с недвижимостью на 80% урбанизированной территории. По данным Мера, в 1992 году из 270 000 рассмотренных сделок в 32% случаев власти предложили понизить цену [ Mera 2000b, р. 38, 39]. В ходе налоговой реформы 1991 года были увеличены ставки на прибыль от продажи земли для физлиц и для корпораций, при этом корпорациям запрещалось учитывать эту прибыль в одном «котле» с убытками; устранялась льгота по вычету процентов по обслуживанию ипотечных кредитов из дохода и для физлиц, и для корпораций; была повышена кадастровая оценка земли для целей расчета налога на наследство; отменялись некоторые отсрочки по уплате налога на прибыль от продажи земли. Койчи Мера считает, что эта реформа была направлена на то, чтобы сделать владение землей непривлекательным [ Там же, р. 4 0–43]. Другие ученые отмечают, что в 1991 году в Токио и других городах увеличилось предложение земли под застройку государственными органами. Так, под коммерческую застройку были переданы земли, находящиеся в собственности министерства транспорта и других министерств и государственных органов; помимо этого министерство сельского хозяйства перевело сельскохозяйственные земли в городской черте в разряд коммерческих [ Edelstein, Paul 2002, р. 71].

Мера критикует позицию правительства. По его мнению, сдувать цены не следовало – это только «сделало всех беднее» [ Mera 2000b, р. 53]. Мне это напоминает высказывания нашего премьера по телевизору через несколько месяцев после начала финансового кризиса в России. Он сказал примерно следующее: «Мы постараемся защитить тех, кто инвестировал в недвижимость». Но ведь жертвами такой политики станут те, кто нуждается в улучшении жилищных условий. Почему бы государству не защитить их?

Я согласна с позицией сторонников версии об изменении фундаментальных факторов частично – в том, что владение недвижимостью стало менее привлекательным, а предложение увеличилось. Но я не стала бы утверждать, что если процентные ставки «в моменте» – низкие и оценка недвижимости, исходя из этих ставок, – высокая, это не пузырь. Строго говоря, оценка активов должна учитывать прогноз будущих ставок. Даже если опираться на классическую теорию, то она предписывает выбирать норму дисконтирования на основе долгосрочных трендов по процентным ставкам. Кроме того, вопрос о переоценке и о росте процентных ставок – это вопрос о курице и яйце. Ведь можно использовать и обратную логику: не недвижимость упала в цене в результате роста процентных ставок, а рост процентных ставок был вызван схлопыванием пузыря (залоги обесценились, увеличилась доля плохих долгов, возникли проблемы с ликвидностью, деньги подорожали), и удорожание кредитов – это симптом пузыря, а не причина его схлопывания.

Во-вторых, государство одной рукой ужесточало налоги, которыми облагалась недвижимость, а другой – разрешало банкам не списывать плохие кредиты, обеспеченные недвижимостью, то есть разрешало держать ее, а не продавать. Неизвестно, какой из этих эффектов сильнее. Кроме того, когда мы будем обсуждать понятие финансового пузыря, то увидим, как он влияет на реальную экономику через так называемый эффект благосостояния. Экономика может перегреться. Таким образом, высокую оценку недвижимости нельзя оправдывать ни отсутствием свободных площадей, ни высокими ценами на аренду. Все это может измениться в очень короткий срок, как только рынок развернется. Сторонники гипотезы об отсутствии пузыря в своем анализе перегрев реальной экономики в конце 1980-х годов не учитывают.

Большинство экономистов считают причиной затяжной рецессии в Японии довольно жесткую монетарную политику властей. Ставка была снижена с июля 1991-го по февраль 1993 года в шесть приемов, с 6 до 2,5%, но этого было явно недостаточно. И лишь в 1995 году она упала до нуля, но было уже поздно. В стране началась дефляция, в результате реальные процентные ставки стали положительными, а снижать ставку дальше было некуда.

Тяжесть кризиса в финансовой системе достигла апогея в 1997–1998 годах. В 1997 году обанкротился десятый по размеру банк страны Hokkaido Takushoku Bank. Плохие долги японских банков в 1998 году оценивались государственными органами в 87 трлн иен [ Mera 2000b, р. 90]. В 1997-м пошла ко дну и четвертая по размеру активов под управлением японская брокерская компания Yamaichi Securities. Когда обанкротилась Yamaichi, выяснилось, что министерство финансов активно помогало компании скрывать убытки – их не только разрешили не раскрывать широкой публике, но и давали советы относительно того, как их спрятать [ Там же, р. 90]. В 1990 году пять крупнейших банков мира из десяти были японскими, сейчас – только один [ Ивантер 2007].

Мера считает, что причиной азиатского кризиса 1998 года было как раз то обстоятельство, что Япония пришла к пику кризиса в финансовой сфере. Многие думали, что если Япония не перевернет тренд, то наступит глобальный кризис [ Mera 2000b, р. 93]. Интересные параллели получаются. Пик кризиса в Японии в 1997 году породил глобальный кризис 1998 года, который пришел из Азии и затронул только развивающиеся рынки – в дополнение к азиатским странам Россию и Латинскую Америку, а также отдельные финансовые компании, делавшие слишком большие ставки на этот регион. То, что кризис был не сильным, неудивительно, – ведь и не слишком сильно рвануло в эпицентре. В 2000 году в США обрушился рынок технологических компаний, затем последовало 11 сентября 2001 года, и американское правительство, в особенности Гринспен, приложили все силы, чтобы предотвратить кризис. Его удалось отсрочить на восемь лет, примерно как и в Японии. Но на этот раз взрыв в эпицентре был очень мощным, поэтому современный кризис затронул не только развивающиеся страны, а подкосил всех.

Интересные соображения по поводу японского варианта схлопывания пузыря, который выражался, как говорится в известной английской пословице, в отрезании хвоста по частям, высказал в своих мемуарах «Эра турбулентности» Алан Гринспен. По его мнению, если бы власти Японии действовали решительно, заставили закрыть плохие займы, распродав (почем получится) залоги, то падение было бы глубже, но и выздоровление произошло бы быстрее. В результате экономика в целом выиграла бы, а не находилась в летаргическом сне вплоть до 2005 года. Гринспен считает, что такой план не был принят из-за местных культурных устоев, а не по экономическим соображениям. В японской культуре считается, что ни при каких обстоятельствах ни корпорация, ни человек не должны терять лицо, и эти соображения стали доминирующими. Правительство решило не идти путем, который привел бы к разорению, то есть «потере лица» многих корпораций и физических лиц. И такая экономическая политика была вполне осознанной [ Greenspan 2008, р. 289–291].

По мнению Ивантера, «история японского кризиса – это во многом история о том, как опасно переоценивать силу экономики, пережившую надувание пузыря». Я полагаю, что это утверждение верно для каждого макропузыря и очень актуально для нашей страны.

 

* * *

 

Страх перед натиском Японии нашел великолепное выражение в детективе Майкла Крайтона (автора «Парка Юрского периода»), который называется «Восходящее солнце» и у которого я заимствовала название для этой главы. Этот детектив, увидевший свет в 1992 году, написан как предупреждение США: эта страна одна за одной сдает целые отрасли японцам. Действие происходит в Лос-Анджелесе. На 46-м этаже небоскреба, построенного вымышленной японской корпорацией «Накамото» для своей штаб-квартиры в США, совершено убийство молодой девушки. Насильственная смерть наступает в разгар вечеринки по поводу открытия здания.

О могуществе корпорации и ее связях в США говорит один только список гостей: «Этажом ниже убийства, на сорок пятом, – просто светопреставление. Наверное, человек восемьсот. Кинозвезды, сенаторы, конгрессмены – называй дальше. Слышал, там Мадонна и Том Круз. Сенатор Хеммонд. Сенатор Кеннеди. Элтон Джон. Сенатор Мортон. Мэр Тома там. Прокурор штата Уайленд там»[134].

На место действия вызывают полицейских. Один из них – капитан Джон Коннор – специализируется на делах с участием японцев, он говорит по-японски, хорошо знает страну, ее культуру, особенности бизнеса и понимает японский менталитет. В книге Коннор является выразителем мыслей автора. Он много рассказывает своим молодым, не столь искушенным коллегам о достижениях японской экономики, стиле ведения бизнеса. И конечно же раскрывает преступление.

Итак, полицейские оказываются в здании. Небоскреб этот – воплощение достижений современных технологий. «Черт побери, да оно самое передовое в мире! Это тот еще народ, скажу я вам. Они все делают правильно. У них самая лучшая противопожарная система. Самая лучшая защита от землетрясений. И конечно, самая лучшая электронная система безопасности: лучшие камеры, лучшие детекторы, все самое лучшее», – восхищается один из помощников Коннора.

Вот что происходит, когда полицейские вызывают лифт, чтобы подняться на 46-й этаж, где совершено убийство: «Прозвонил тихий звонок, и лифт сказал:

– Енюсан кай.

Грэм посмотрел на светящиеся цифры над дверью:

– Вот дерьмо!

– Еонюеон кай, – сказал лифт. – Мосугу-де годзаймасу.

– Что он сказал?

– “Мы почти приехали”.

– Перемать, – сказал Грэм. – Если лифту хочется говорить, он должен говорить по-английски. Здесь все еще Америка.

– Пока да, – отозвался Коннор, глядя на панораму города.

– Еюго кай, – сказал лифт.

Двери открылись».

А это платный телефон в вестибюле: «Это была одна из новых будок, у которых две трубки, по одной на каждой стороне, позволяющая двоим говорить по одной линии одновременно. В Токио такие будки поставили давно, а теперь они начали появляться по всему Лос-Анджелесу. Конечно, компания “Пасифик Белл” больше не является главным провайдером американских общественных платных телефонов. Японские производители проникли и на этот рынок».

Такой вывод делает Крайтон.

Как выяснится позднее, японцы явно не заинтересованы в установлении настоящего виновного[135]и всячески препятствуют следствию, в том числе и через свое технологическое превосходство. Продвинутая начинка здания играет свою роль. В частности, японцы так фальсифицируют записи цифровых и беспроводных камер слежения, что подделку удается обнаружить далеко не сразу.

В 1991 году такие камеры еще в новинку в США. Полицейские обращаются к местному охраннику у мониторов слежения Коулу, и тот растолковывает им, как работает система:

«– Вчера утром этих камер на сорок шестом этаже еще не было, – сказал Коул. – Они стояли по всему зданию. Днем их кто-то перенес. Знаете, их легко переносить, потому что они не подсоединены к проводам.

– Камеры без проводов?

– Да. Внутри здания сплошь сотовая передача. Так задумано. Вот почему у них нет аудио: по сотовой связи они не могут передавать всю полосу. Посылают только картинку. Но зато могут перемещать камеры для своих целей. Смотреть на то, что хотят видеть. Вы этого не знали?»

Когда же полицейские пытаются сделать копии с записей камер, они сталкиваются с тем, что ни одна лаборатория США не знакома со стандартом записи. Коннор идет в передовую, как он думает, лабораторию, и получает от ворот поворот от специалиста:

«– Видите серебристый цвет? Это лента с напыленным металлом. С очень высокой плотностью записи. Могу поспорить, что формат включает компрессию и декомпрессию в реальном времени в самом проигрывателе. Я не смогу сделать вам копию, потому что не смогу подобрать формат, то есть не смогу переписать сигнал эквивалентным образом, чтобы гарантировать его читаемость. Копию-то я сделаю, но не уверен, что она будет точной, потому что не смогу подобрать совпадающие форматы. Поэтому, если дело имеет отношение к законности, а я предполагаю, что так и есть, вам придется отнести ленты туда, где их могут скопировать по-настоящему.

– Куда, например?

– Должно быть, это новый патентованный формат D-4. Если так, то единственное место, где их могут скопировать, это “Хамагучи”.

– “Хамагучи”?

– Исследовательская лаборатория в Глендейле, собственность “Каваками Индастриз”. У них имеется любое видеооборудование, известное человеку».

Видно, без японцев даже в таком деле не обойтись!

Но Коннор прекрасно понимает, что там ему ничем не помогут (групповое сознание нации?). Он находит самую лучшую лабораторию, которую пока еще возглавляет американец. Она работает на американскую аэрокосмическую промышленность, работала над видео и фотографиями Юпитера. Там ему действительно помогают, но вот что приходится выслушать: «Мы всегда понемногу теряем людей, они переходят в IBM в Армонке или в “Белл-Лабс” в Нью-Джерси. Но и эти лаборатории больше не обладают самым лучшим оборудованием и финансами. Теперь все это у японских исследовательских лабораторий вроде Hitachi на Лонг-Бич, Sony в Торрансе или Canon в Инглвуде. Теперь они нанимают основную массу американских исследователей… Все понимают, что лучший способ унести нашу технологию – внутри чьей-то головы. Но что же можно поделать?.. Исследователи хотят исследовать. Америка больше не выполняет так много НИОКР, как раньше. Бюджеты стали скуднее. Поэтому выгоднее работать на японцев. Они хорошо платят и искренне уважают исследования. Если вам нужно оборудование, вы его сразу получаете. Во всяком случае, так говорят мне мои друзья».

Все разговоры в книге крутятся вокруг того, как прекрасна жизнь в Японии и как ужасно, что японцы быстрыми темпами подчиняют себе общество и экономику США. Вот несколько образцов сентенций первого рода. Коннор, завидев частного охранника, вздыхает: «…у нас сейчас частной охраны больше, чем полиции. Все строят стены и нанимают охранников. А в Японии можно в полночь прогуляться в парке, посидеть там на скамейке и ничего с тобой не случится. Ты в полной безопасности – и днем, и ночью. Можешь ходить куда угодно. Тебя не ограбят, не побьют и не убьют. Не надо вечно оглядываться, не надо ни о чем тревожиться. Не нужны ни стены, ни телохранители. Твоя безопасность – это безопасность всего общества. Ты свободен. Это чудесное ощущение. Здесь нам всем надо запираться. Запри дверь. Запри машину. Люди проводят всю жизнь взаперти, как в тюрьме. Это безумие. Это угнетает. Однако американцы уже очень давно забыли, что это такое – чувствовать подлинную безопасность. Где угодно».

А вот его философствования насчет подготовки к приему в «Накамото»: «В Америке думают, что определенная доля ошибок – это нормально. Ждешь, что самолет опоздает. Что почту не принесут. Что стиральная машина сломается. Все время ждешь, что все пойдет наперекосяк.

В Японии все по-другому. В Японии работает все. На японском вокзале, если встанешь на отмеченное место платформы, то когда поезд остановится, двери откроются прямо перед тобой. Поезда приходят точно в срок. Багаж не теряется. На деловые встречи не опаздывают. Крайние сроки выдерживаются. Все происходит по плану. Японцы образованы, подготовлены и мотивированы. Они делают дело. Они не отлынивают…

А сегодня – очень важный день для компании “Накамото”. Можешь быть уверен, что они запланировали все до малейших деталей. У них приготовлены вегетарианские шедевры, которые любит Мадонна, и приглашен фотограф, которого она предпочитает. Поверь мне: они подготовились ко всему. У них имеются планы на любой крайний случай. Знаешь, какие они: садятся кружком и обсуждают бесконечные возможности – что, если пожар? Или землетрясение? Сообщение о заложенной бомбе? Отключение электричества? Бесконечное обсуждение самых невероятных событий. Это словно мания, но когда наступает финальная ночь, то оказывается, что они продумали все и все контролируют. Очень плохо оказаться не в форме».

Озабоченность тем, что «японцы идут», выражает сенатор Мортон – участник комитета, одобряющего сделки по покупке американских компаний иностранными (недаром он важный гость на приеме в «Накамото»!): «Да, могу вам точно сказать, почему я встревожен масштабами японского овладения американской индустрией. Если мы потеряем способность создавать собственные продукты, то потеряем контроль над собственной судьбой. Вот так просто. В 1987 году мы, например, узнали, что Toshiba продала русским ключевую технологию, которая позволит советам сделать беззвучными винты их подлодок. Русские ядерные подлодки теперь сидят почти на берегу, а мы не можем их засечь, потому что они получили технологию от Японии. Конгресс впал в ярость, американский народ стоял на ушах. В самом деле, это было возмутительно. Конгресс планировал экономические санкции против Toshiba. Однако лоббисты американских компаний выступили в их защиту, потому что американские компании, вроде Hewllett-Packard и Compaq, зависят от Toshiba в области компьютерных чипов. Они не могли поддерживать бойкот, потому что у них нет других источников снабжения. Фактически мы не смогли нанести ответный удар. Они продали жизненно важную технологию нашему врагу, и мы не смогли с этим ничегошеньки поделать. Это проблема. Сегодня мы зависим от Японии, а я считаю, что Америка не должна зависеть ни от одной нации».

Коннор играет в гольф в клубе, который когда-то был американским, а теперь стал японским – мы говорили об этой тенденции выше. Его видение ситуации: «Продажа клуба “Сансет-Хиллс” была самым недавним надругательством над Лос-Анджелесом. Гольф-клуб Западного Лос-Анджелеса в 1990 году был продан за громадную сумму наличными: двести миллионов долларов. В то время новые японские владельцы сказали, что никаких перемен не будет. Но сегодня американские члены заменялись с помощью простой процедуры: как только уходил американец, его место переходило японцу. Членство в клубе “Сансет-Хиллс” продавалось в Токио за миллион долларов за место, и это рассматривалось как выгодная сделка: очередь была длинная».

Вот еще один характерный диалог «о роли японцев в жизни Америки». Он происходит в лифте «Накамото»:

«– Ага. Теперь они скупают округ Ориндж.

– Да-да, они уже окружили Лос-Анджелес, – смеясь, сказала одна из женщин.

– Ну, что-то около. Вон их здание “Арко”, –сказал один, указывая в стекло.

– Кажется, сейчас у них в кармане семьдесят – семьдесят пять процентов даунтауна Лос-Анджелеса.

– И еще больше на Гаваях.

– Черт побери, да они просто владеют Гаваями – девяносто процентов Гонолулу и все сто процентов побережья Кона. Строят гольф-клубы как бешеные.

Одна из женщин сказала:

– Этот прием будет завтра по TВ? Там было полно камер.

– Напомни, чтобы не пропустить.

Лифт сказал:

– Мосугу-де годзаймасу.

Мы прибыли на гаражный этаж, и люди вышли. Коннор посмотрел вслед и покачал головой.

– Ни в какой другой стране мира, – сказал он, – не услышишь, как спокойно обсуждают то, что их города и штаты продаются иностранцам».

Я жила в Лос-Анджелесе в 1992–1993 годах. Отголоски японского бума были еще слышны. Из-за разницы во времени я пыталась дозваниваться в Москву вечером. Сделать это было очень трудно – все линии заняты. Знакомые американцы объясняли мне, что это из-за японцев. Якобы они начинали звонить в свои японские штаб-квартиры поздно вечером, тоже из-за разницы во времени…