Народная музыка привлекала в Ростов людей со всей России. В середине прошлого века знаток акустики Аристарх Израилев сделал нотную запись ростовских звонов.

Сады и парки*

Садово-парковое искусство — наиболее захватывающее и наиболее воздействующее на человека из всех искусств. Такое утверждение кажется на первый взгляд странным. С ним как будто бы трудно согласиться. Почему, в самом деле, садово-пар­ковое искусство должно быть более действенным, чем поэзия, литература в целом, философия, театр, живопись? Но вдумай­тесь беспристрастно и вспомните собственные впечатления от посещения наиболее дорогих нам всем исторических парков.

Парк окружает вас со всех сторон. Вы и парк обращены друг к другу, парк открывает вам все новые виды. Вас окружает ти­шина, и в тишине с особой остротой возникает шум весенней листвы вдали или шуршание опавших осенних листьев под но­гами, слышится пение птиц или легкий треск сучка вблизи. Все чувства ваши раскрыты для восприятия впечатлений, и смена этих впечатлений создает особую симфонию красок, объемов, звучаний и даже ощущений, которые приносит вам воздух, ве­тер, туман, роса.

Сады и парки — это тот важный рубеж, на котором объеди­няются человек и природа. Нет ничего более захватывающего, увлекающего, волнующего, чем вносить человеческое в приро­ду, а природу торжественно, «за руку» вводить в человеческое общество: смотрите, любуйтесь, радуйтесь.

Есть и еще одна сфера, которую человеку дарит по преиму­ществу парк или даже только парк. Это сфера исторического времени, сфера воспоминаний и поэтических ассоциаций.

Исторические воспоминания и поэтические ассоциации — это и есть то, что больше всего очеловечивает природу в парках и садах, что составляет их суть и особенность. Парки ценны не только тем, что в них есть, но и тем, что в них было. Временная перспектива, которая открывается в них, не менее важна, чем перспектива зрительная.

Отношение к прошлому может быть двух родов: как к неко­торому зрелищу, театру, представлению, декорации и как к до­кументу. Первое отношение стремится воспроизвести прошлое, возродить его зрительный образ. Второе стремится сохранить прошлое хотя бы в его частичных остатках. Первое отношение к прошлому требует вырубить в аллее старые деревья и наса­дить новые: так аллея выглядела. Второе отношение сложнее: сохранить все старые деревья, продлить им жизнь и подсадить к ним на места погибших молодые. Две-три старые дуплистые липы среди сотни молодых будут свидетельствовать: это та са­мая аллея — вот они, старожилы. А о молодых деревьях не надо заботиться: они растут быстро, и скоро аллея приобретет преж­ний вид.

Отношение к прошлому формирует собственный националь­ный облик. Ибо каждый человек — носитель прошлого и но­ситель национального характера. Человек — часть общества и часть его истории.

Культура прошлого и настоящего тоже сад и парк. Недаром «золотой век», «золотое детство» человечества — средневековый рай — всегда ассоциировались с садом. Сад — это идеальная культура, культура, в которой облагороженная природа иде­ально слита с добрым в ней человеком.

Не случайно Достоевский мечтал превратить самые злач­ные места Петербурга в сад. Самый светлый эпизод «Идиота» Достоевского — свидание князя Мышкина и Аглаи — совер­шается в Павловском парке утром. Это свидание нигде в ином месте и не могло произойти. Именно для этого свидания нужен Достоевскому Павловск. Вся эта сцена как бы вплетена в при­ветливый пейзаж Павловска.

Самый счастливый момент в жизни Обломова — его объяснение в любви — также совершается в саду.

В «Капитанской дочке» у Пушкина радостное завершение хлопот Маши Мироновой также происходит именно в «лорреновской» части Екатерининского парка. Именно там, а не в двор- цовых помещениях оно только и могло совершиться.

О русской литературе*

Литература всегда вторгалась в жизнь, а жизнь — в литера­туру, и это определяло характер русского реализма. Подобно рому как древнерусское повествование пытается рассказывать о реально бывшем, так и в новое время Достоевский заставля­ет действовать своих героев в реальной обстановке Петербурга или провинциального города, в котором он сам жил. Тургенев пишет свои «Записки охотника» к реальным случаям. Гоголь объединяет свой романтизм с самым мелочным натурализмом.

Особенности эти переходят и в литературу советского и пост­советского периода. И эта конкретность только усиливает нрав­ственную сторону литературы — ее учительный и разоблачи­тельный характер. В ней не ощущается прочности быта, уклада, строя. Действительность постоянно вызывает нравственную неудовлетворенность, стремление к лучшему в будущем.

Литература, созданная русским народом, — это не только его богатство, но и нравственная сила. Она помогает народу во всех тяжелых обстоятельствах, в которых он оказывался. К этому нравственному началу мы всегда можем обращаться за духовной помощью.

Русская литература как бы сжимает настоящее между про­шлым и будущим. Неудовлетворенность настоящим составляет одну из основных черт русской литературы, которая сближает ее с народной мыслью, типичными для русского народа поис­ками счастливого царства, где нет притеснения начальников и помещиков.

Сами писатели не уживались на одном месте. Постоянно был в дороге Гоголь, много ездил Пушкин. Даже Лев Толстой, казалось бы, обретший постоянное место жизни в Ясной Поля­не, уходит из дома и умирает. Затем Горький...

Говоря о тех огромных ценностях, которыми русский народ владеет, я не хочу сказать, что подобных ценностей нет у других народов. Но ценности русской литературы своеобразны в том отношении, что их художественная сила лежит в тесной связи ее с нравственными ценностями. Русская литература — совесть русского народа. Она носит при этом открытый характер по от­ношению к другим литературам человечества. Она теснейшим образом связана с жизнью, с действительностью, с осознанием ценности человека самого по себе.

Русская литература (проза, поэзия, драматургия) — это и рус­ская философия, и русская особенность творческого самовыра­жения, и русская всечеловечность.

Русская классическая литература — это наша надежда, не­исчерпаемый источник нравственных сил наших народов. Пока русская классическая литература доступна, пока она печатает­ся, библиотеки работают и для всех раскрыты, в русском народе будут всегда силы для нравственного самоочищения.

Место русской культуры определяется ее многообразнейшими связями с культурами многих и многих других народов Запа­да и Востока. Об этих связях можно было бы говорить и писать без конца. И какие бы ни были трагические разрывы в этих свя­зях, какие бы ни были злоупотребления связями, все же именно связи — самое ценное в том положении, которое заняла русская культура (именно культура, а не бескультурье) в окружающем мире. |

Значение русской культуры определялось ее нравственной позицией в национальном вопросе, в ее мировоззренческих исканиях, в ее неудовлетворенности настоящим, в жгучих муках совести и поисках счастливого будущего, пусть иногда ложных, лицемерных, оправдывающих любые средства, но все же не тер­пящих самоуспокоенности.

Русская культура иная по типу, чем культуры Запада. Это ка­сается прежде всего Древней Руси, и особенно ее Х1II—XVII ве­ков. В России были всегда отчетливо развиты искусства. Игорь Грабарь считал, что зодчество Древней Руси не уступало запад­ному. Уже в его время, то есть в первой половине XX века, было ясно, что не уступает Русь и в живописи, будь то иконопись или фрески. Сейчас к этому списку искусств, в которых Русь никак не уступает другим культурам, можно прибавить музыку, фоль­клор, летописание, близкую к фольклору древнюю литературу.

Федор Иванович Тютчев*

Тютчев — один из самых замечательных русских людей. Жить — значило для него мыслить. И с первым, еще слабым возвратом сил его мысль задвигалась, заиграла и засверкала, как бы тешась своей живучестью.

Всю жизнь он действительно тешился сверкающей игрой своего ума, гнался за ясностью мысли, за ее стройностью. Но своего истинного и исключительного величия достигал, когда внезапно открывалось ему то, чего «умом не понять».

В ту пору, когда сам Тютчев еще не был «открыт», составите­ли хрестоматий рекомендовали его как «выдающегося описате­ля природы». Но для того чтобы понимать его как «описателя», приходилось в его стихах не замечать главного, проходить мимо того, что лежало под кажущейся поверхностью описания. Ино­гда поступали с варварской наивностью: просто зачеркивали то, что было истинным предметом стихотворения и для чего «кар­тина природы» служила только мотивировкой или подготовкой.