Помню, мы встретились с ним в санатории в Архангельском, в бывшем имении Юсупова, которому Пушкин посвятил свою оду «К вельможе».

В руках у Качалова была книжка. Он раскрыл книгу, надел пенсне и принялся неторопливо читать, едва скользя глазами по строчкам.

Это были два маленьких рассказа Горького «Могильщик» и «Садовник». Первые строчки рассказа Качалов прочел ров­ным, спокойным голосом, не играя, а именно читая. Но вот книга отодвинута, пенсне сброшено, и вместе со стеклами ис­чез знакомый нам качаловский облик. Перед нами предстал одноглазый кладбищенский сторож Бодрягин, страстный лю­битель музыки. Горький нежданно осчастливил героя щедрым подарком — гармоникой. Захлебнувшись от радости, Бодрягин не говорит, а будто выдыхает слова.

Василий Иванович перелистывает еще несколько страниц книги. На смену кладбищенскому сторожу является садовник — обстоятельный, деловитый, в чистом переднике, то с лопатой, то с лейкой, то с большими ножницами в руках. Дело происходит в различные месяцы 1917 года в Петрограде, в Александровском саду. Под треск пулеметной стрельбы, под грохот и рев пролета­ющих мимо грузовых машин садовник неуклонно и добросовест­но занимается своим хозяйством, да при этом еще по-отцовски поучает пробегающего по саду солдата:

Ружье-то почистил бы, заржавлено ружье-то.

Качалов читал все это, вернее играл, с такой необыкновенной точностью памяти и наблюдения. И дело было не только в талан­те и мастерстве большого актера. Главное было в том, что рас­сказы Горького читал его современник, родственно переживший с ним одни и те же события, мысли и чувства, повидавший на своем веку те же города, те же дороги, тех же людей.

Василий Иванович закрыл книжку и превратился в прежнего Качалова — спокойного, холодновато-любезного, слегка рассе­янного. А когда он ушел, пожилой военный врач, приехавший на несколько дней с фронта, сказал мне:

Вот уж никак не думал, что попаду на качаловский кон­церт, да еще такой блестящий. Ведь это тот самый Василий Ива­нович Качалов, ради которого я в студенческие годы простаивал ночи у театральных касс. Иной раз продрогнешь, промокнешь под дождем, а все стоишь. Может быть, посчастливится полу­чить билетик на галерку!

О русской интеллигенции*

Что такое интеллигенция? Как я ее вижу и понимаю? По­нятие это чисто русское, и содержание его преимущественно ассоциативное, эмоциональное. Я пережил много исторических событий, насмотрелся чересчур много удивительного и поэтому могу говорить о русской интеллигенции, не давая ей точного определения, а лишь размышляя о тех ее лучших представите­лях, которые, с моей точки зрения, могут быть отнесены к раз­ряду интеллигентов.

К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадле­жат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам.

Не свободен интеллигентный человек только от своей со­вести и от своей мысли. Человек должен иметь право менять свои убеждения по серьезным причинам нравственного поряд­ка. Если он меняет убеждения по соображениям выгодности, то это высшая безнравственность. Русская интеллигенция в целом выдержала испытание нашим смутным временем, и мой долг человека — свидетеля XX века — восстановить справедливое к ней отношение.

Какими высокими и мужественными интеллигентами были интеллигенты из потомственных дворян! Я часто вспоминаю Георгия Михайловича Осоргина, расстрелянного 28 октября 1929 года на Соловках. Он уже находился в камере смертни­ков, когда к нему неожиданно для соловецких властей приехала жена, урожденная Голицына. Неожиданность произошла от полного беспорядка в тогдашних лагерях: власти на материке не знали, что по своему произволу предпринимали начальни­ки на острове. Так или иначе, но под честное слово дворянина Осоргина выпустили из камеры смертников на свидание с же­ной, обязав не говорить ей, что его ожидает. И он выполнил свое обещание, данное палачам. Через год после краткого свидания Голицына уехала в Париж, не зная, что на следующий же день Георгий Михайлович был зверски расстрелян.