Не жалуйся и не ропщи во время работы

 

Говоря, что заповедь старшего — спасение, пре­подобный Макарий хочет избавить нас от нашего собственного суждения и мнения, от признания за со­бой какого-либо права. Это важно прежде всего при исполнении порученного нам послушания. Если я, вы­полняя свою работу, не соглашаюсь с мнением стар­шего по послушанию или эпитропа, то обязательно найду какого-нибудь брата и пожалуюсь ему, что эпи­троп жестокий, бездушный человек, который меня не понимает. Однако лучше оставаться непонятым, но спастись, чем быть понятым и погибнуть.

В монастыре спасение зависит от того, как я вос­принимаю данную мне заповедь, потому что успех за­ключается в послушании без рассуждения, и в первую очередь это касается работы. Итак, когда работаешь, «не жалуйся и не ропщи». Иначе ты всегда будешь не­счастным. Хотя бы ангелы окружали тебя, хотя бы свя­тые за тебя молились, но ты останешься неудачником, духовным мертвецом, и даже хуже — мертвец хоть всплывет на поверхность воды, а ты камнем пойдешь ко дну, как будто к твоей шее привязана тяжелая ноша. Так что никогда не отказывай, о чем бы тебя ни попро­сили. Если ты будешь считать, что с благоразумием и рассуждением можно и отказать, то далеко зайдешь. Или мерилом нашего спасения будет послушание, или лучше вовсе не становиться монахом!

 

Не гордись и не хвастайся тем, что сделал что-то хорошо. Не радуйся, когда твой труд приносит доход, и не огорчайся, когда он бы­вает причиной убытка. (5)

 

Никогда не знаешь, чего ожидать от гордого че­ловека. Бывает, смотришь в окно — солнце светит, а выйдешь из дома — уже дождь льет. Вот таков и че­ловек, который гордится, в том числе и монах. А ты не только не гордись, но и не радуйся удаче и не пе­чалься о потере. Святой снова подчеркивает, как важ­но внутреннее спокойствие и кротость. Сделал что-то доброе? Скажи с кротостью: Не мне, Господи, а имени Твоему дай славу. Работа не ладится? Понес убыток? Это не имеет никакого значения. Ты воин Христов.

Далее святой продолжает рассуждать о взаимоот­ношениях в братстве.

 

 

 

Никакие близкие отношения не должны увле­кать тебя в мир, но вся твоя любовь должна принадлежать братству. Смотри на мона­стырь как на рай. Будь твердо уверен в том, что твои духовные братья — родственники тебе в вечности. (6)

 

Оставляя мир, всякий человек расстается с лю­бимыми людьми. Обычно мы близко общаемся лишь с некоторыми и не ко всем испытываем расположение и интерес. Из всех родственников я, может быть, жа­лею только сестру, оставшуюся незамужней, или млад­шего брата-инвалида, или мать, которую бьет отец. Я могу скорбеть о подруге, которая не познала Христа, а я не успел обратить ее к вере. Могу также чувство­вать себя обязанным некоторым людям, с которыми тесно общался в миру.

Но все это нужно выбросить из головы, пото­му что даже одно воспоминание о мире, о всех тех, кого ты оставил, равносильно бегству в мир, выхо­ду за крепкие монастырские стены. Духовные связи и дружба, которые были у тебя в миру, миссионерские и церковные интересы несовместимы с монашеским жительством, это сор для инока. Все, что засоряет монашеское сознание, ты должен выбросить в мусор­ное ведро. А кроме того, не вступай в тесное общение и с посетителями монастыря. Пусть для тебя не суще­ствует ничего, кроме братства. Пусть любовь связы­вает тебя только с братством — больше ни с кем.

Когда в монастыре сближаются двое, это прелюбо­деяние. Если монах чувствует, что другой для него — опора, поддержка, то он тем самым оставляет Бога, от­рекается от монашеского звания, разрывает соглаше­ние, которое заключил со Христом. Когда в монасты­ре меня интересует какой-то определенный человек, и я о нем думаю, забочусь, тогда я отвергаю веру в Бога — лучше было десять раз жениться и развестись. Да, я могу пожертвовать собой ради кого-то, могу про­лить ради него свою кровь, но только если этого тре­бует монастырь. Например, заболел какой-то брат и у меня возникает помысел: «Интересно, хорошо ли его кормят?» Тотчас я иду к нему и спрашиваю об этом. Это не какой-то мелкий проступок, но страшный грех. Я подбросил в сердце брата горящих угольев, чтобы в нем вспыхнул пожар, чтобы из него излилась лава, которая разрушит мир в братстве. Я посеял в сердце брата помыслы, что о нем плохо заботятся, тогда как другому дали подходящую для него еду. То, что сделал змей в раю, совратив человеческий род с пути, веду­щего к Богу, теперь делаю и я. Проявляя о ком-то осо­бенную заботу, я, сам того не понимая, постепенно расслабляю душу этого человека и отвращаю его от любви ко Христу — так что и Бог тоже отвращается от него, и человек уже не может преуспевать в духовной жизни. Предположим, в миру, до ухода в монастырь, я был привязан к какому-то человеку. Позднее я уз­наю, что этот человек грешит, и принимаюсь писать ему письма, чтобы его спасти. Но своим неразумным поведением я только принесу ему вред: Бог покинет его, как Он покинул жителей Гадаринской страны. Для меня должно существовать только братство, воля братства, смирение перед братством.

«Смотри на монастырь как на рай». Святой гово­рит так потому, что знает: если по немощи ты сбли­жаешься с кем-нибудь одним в монастыре, то в один прекрасный день можешь подвергнуться искушению уйти из монастыря. Также и тот, кто жалуется, что его не любят, не понимают, не слушают, уйдет из монасты­ря, чтобы найти себе избавление, покой и признание. Как ты не сомневаешься в том, что солнце восходит и заходит, так будь уверен и в том, что в этом случае ты уйдешь из монастыря. Но куда бы ты ни пошел, что бы ты ни делал, везде найдешь ад. Рай только там, где ты живешь, а правилом жизни пусть будет для тебя исполнять желания ближних. Речь святого Макария не допускает иных толкований.

«Будь твердо уверен в том, что твои духовные бра­тья — родственники тебе в вечности». Братья твоего монастыря — вот твои родственники в вечности. Не должно быть никаких забот, мыслей или попечений о людях вне монастыря, а также о каком-то конкрет­ном человеке в монастыре, но только о всем братстве.

Видите, что все монашеские правила говорят об од­ном и том же? Хотя у всех них, конечно, свой язык, свой слог, свой замысел. Теперь приведем в качестве иллю­страции к обсуждаемому правилу несколько примеров.

Тебе меняют послушание, соответственно меняет­ся твой руководитель, и от этого ты огорчаешься. Или сменяют твоего помощника, или старшего по послу­шанию, и снова ты огорчаешься. О чем это говорит? Ты привязался к человеку! Зачем тогда было целый год подвизаться? К чему твоя боль, подвиги? Где твои успехи? Все пропало даром, потому что никто не увен­чивается, если незаконно будет подвизаться. А ты преступил главное условие духовной жизни в общежи­тии, забыл, какую свободу дарует нам Церковь!

Другой пример. Кто-то до ухода в монастырь пода­вал много милостыни. Придя в монастырь, он узнаёт, что милостыня — дело братства, игумена, а для рядо­вого монаха она считается величайшей гордостью. Если этот новоначаль­ный не откажется от своего мирско­го представления о милостыне, то он начнет считать себя жестоким человеком. Душа его будет лишена радости, потому что он сохранил мирское сознание, привязанность к своим мирским обычаям. У нас много таких мирских привычек, и нередко наше представление о мо­нашестве формируется под их вли­янием. Но так мы возвращаемся в мир. Поэтому Христос говорит: Если кто приходит ко Мне и не воз­ненавидит отца своего и матери...

 

 

 

и братьев и сестер, а притом и самой своей души, тот не может быть Моим учеником. Значит, существу­ет такая ненависть, которая является добродетелью, евангельская ненависть ради Христа.

«Будь твердо уверен в том, что твои духовные бра­тья — родственники тебе в вечности». Часто слышишь, как родители жалуются, что их дети в монастыре ду­мают только о Христе, а про них забыли. На самом деле то, что их сын или дочь думают о Христе, — ра­дость для них, но в то же время им нелегко. Как же правильно к этому относиться? Святитель Василий Великий говорит, что монах должен оставить роди­телей, а те должны стать родителями всему братству. Это означает, что родители соединяются с телом брат­ства. Если, например, мы сломали ногу и врач вставил в нее металлическую спицу, мы ходим и не думаем о ней, как не думаем вообще о членах своего тела. Так и наши родители — мы перестаем о них думать, потому что они в монастыре всегда с нами. Для беспокойства о родителях нет причины: мы становимся единым те­лом, соединяемся так тесно, так непосредственно, что совсем перестаем о них вспоминать, потому что они для нас реально видимы.

Помнить можно только о Боге, потому что Он неви­дим. Если бы мы просто вспоминали своих родителей, это не принесло бы покоя их сердцу. А вот когда роди­тели и дети становятся членами единого тела, одного монастырского братства, их связь становится глубокой и прочной. Тогда где будут дети — там и их родители, и где родители — там и дети. Прекрасно, когда роди­тели не просто позволяют чадам уйти в монастырь, но сами посылают их туда. Это делает им величайшую честь, и за это они получат на небе особый венец.

Иногда духовники или даже епископы, думая о церковных нуждах, пытаются отговорить от монаше­ства своих духовных чад, избирающих этот путь. Они не могут понять, что, вступая в монастырь, человек приближается ко Христу. Апостол Павел говорит, что кто хочет, может вступить в брак, но, если человек хо­чет воссесть рядом с Самим Христом, ему лучше стать монахом. Итак, уходя в монастырь, человек делает это ради Христа, и духовным отцам нужно радоваться и считать своим счастьем то, что их чада вступают на безопасный путь, и о них уже не нужно беспокоиться. А если бы они сами пытались устроить жизнь своих чад, но безуспешно, их сердце никогда не имело бы покоя.

Мать, которая долго не может пристроить свою незамужнюю дочь, тревожится за нее, а выдав ее за­муж, говорит: «Слава Богу!» — и успокаивается. Та­кие же чувства следовало бы иметь духовным отцам и епископам, когда их чада уходят в монастырь. Тем не менее, часто случается противоположное, потому что сами они никогда не имели подлинного опыта мо­нашеской жизни, дарующего уверенность в спасении. Они не постигли того, что монашество — это духовное возвышение человека, бегство от мира сего. Монахи, живя в этом мире, сами не от мира, но рождены Богом, они уже сейчас шествуют к Нему и в Нем движутся и действуют. Духовники беспокоятся и болеют за Цер­ковь, отговаривая своих чад от монастыря, но о таких духовниках, клириках, архимандритах и епископах можно только пожалеть. Там, где следовало бы радо­ваться, они огорчаются.

Впрочем, многие родители ведут себя иначе. Они понимают, что для их детей уход в монастырь — это лучший способ устроить свою жизнь. Когда дети не устроены в жизни, их можно сравнить с плодом во чреве матери. Младенцу надо родиться, выбраться на свет. Если он находится во чреве более девяти ме­сяцев, родители начинают беспокоиться, огорчаться, тревожиться: не случилось ли чего плохого. Молодой человек, не вступивший в брак и живущий в миру, по­добен такому младенцу, еще не увидевшему света. И мало того, вещественный свет тленен — это энергия, которая истощается. Солнце, испуская лучи, расходует собственное вещество, которое когда-нибудь иссякнет. Луч распространяет солнечную энергию, и от нее ни­чего не остается. Поэтому нам нужно переселиться в тот мир, где ни сущность, ни энергия не истощаются. И это происходит при нашем восхождении на небо.

Родителям следует молиться Богу, чтобы их дети нашли свое место в жизни: или вступили в супруже­ство, или стали монахами. И поэтому пусть они благо­дарят Бога, когда их дети уходят в монастырь, потому что те вступают на безопасный путь, путь удобный, для всех доступный, ведущий не просто в какие-то уголки мира, а на небеса. Уход человека в монастырь, всту­пление в монашескую жизнь — грандиознейший шаг. У человека меняется и душевное зрение, и душевный слух, и чувствования, и переживания. Он как бы за­ново рождается. Начав жить монашеской жизнью, он становится совершенно иным. Одна женщина много лет жаловалась своему сыну-монаху, что тот ее забыл и не понимает, сколько она претерпела, чтобы его ро­дить и воспитать. Когда же она сама приняла постриг, ей дано было чувство, что ее сын всегда находится ря­дом с ней.

Для нас важно знать то, что говорят о монаше­стве святые отцы. Вообще, когда кто-то уходит в мо­настырь, его не должно интересовать, что скажет об этом тот или иной человек, — главное, что говорят об этом святые отцы, через которых вещает Сам Бог.

 

 

 

Далее святой Макарий продолжает:

 

Почитай настоятеля монастыря, как Са­мого Бога, и люби его, как отца. Одинаково люби всех братьев, с которыми, будь уверен, встретишься и ты во славе Христовой. (7)

 

Любовь — это свойство и потребность сердца. Монаху не будет жизни, если он не любит своего на­стоятеля, отца. Но чтобы любовь была истинной, не­обходимо уважение к отцу, то есть страх перед ним. Если ты уважаешь его, но при этом не любишь, твой путь весьма труден. Если любишь, а уважения не ис­пытываешь, твоя любовь никуда не годится. Уважение к личности игумена — это поклонение Самому Перво­образу, Христу, а любовь — самоумаление и забвение себя: у меня нет и тени недоверия к игумену, я полно­стью отдаю себя в его распоряжение.

Святой Макарий заповедует почитать игумена, «как Самого Бога», чтобы показать, что нет предела по­чтению и любви. Когда мы любим Бога от всей души и сердца, то в нашем сердце не остается места для че­ловеческих пристрастий. Поэтому мы любим игумена, любя в его лице Самого Бога. Мы почитаем игумена, почитая в нем Самого Бога. Здесь совершается таин­ство любви к Богу. Игумен просто участник таинства, он, скажем так, хлеб и вино, которые незримо и та­инственно претворяются во Христа. Конечно же, ты не поклоняешься игумену, как Богу — но ты воздаешь ему ту любовь, какой ты обязан любить Бога.

«Одинаково люби всех братьев». Как игумен и Бог соединяются для тебя воедино, так и все брат­ство пусть будет в твоих глазах единым целым, чтобы ты любил всех братьев равно. Ты не должен одного брата любить меньше, а другого больше, об одном помнить, а о другом забывать, одному желать что-то подарить, а о другом и не думать. Твоя любовь должна быть безусловной по отношению к каждому брату.

Когда тебе трудно общаться с каким-то братом, это значит, что у тебя есть пристрастия и нет един­ства с братством. Если гвоздь вбит хорошо, он неза­метен и никому не мешает. А если плохо, то можно за него зацепиться и порвать одежду. Вот и мы, когда любим одного больше, а другого меньше, похожи на плохо вбитый гвоздь. Но Бог до конца возлюбил всех нас, и другой, индивидуальной, любви не существу­ет. Имея такую всеобъемлющую любовь друг к другу, мы приобретаем уверенность в том, что встретимся во славе Христовой. Как здесь мы все вместе, так все встретимся и во славе Христовой. Если мы — Цер­ковь, то и там, на небе, будем Церковью. Любовь — естественное следствие нашего полного соединения со Христом, того, что мы все в Господе, все движемся в Нем. Значит, преподобный Макарий хочет призвать нас не просто любить один другого и думать друг о друге, но чувствовать себя одним человеком, телом Христовым.

Подчеркнув, что мы должны любить и почитать игумена и братьев, дальше святой Макарий рассужда­ет о некоторых проявлениях этой любви в повседнев­ной жизни.

 

«Не отвращайся от трудной работы» и не проси отдыха из-за того, что ты утом­лен продолжительными бдениями покрыт потом от упражнения в добродетелях, или из-за того, что засыпаешь на ходу. Знай, что, если ты идешь отдыхать изнуренным, ты упокоишься со Христом. (8)

 

Если ты работаешь нехотя, без души, медленно и безуспешно, то в монастыре ты потерпишь круше­ние. Тот, кто нерадив, у кого сплошные неудачи на послушании, не преуспеет и в любви к Богу. Именно усердный труд помогает обрести смирение, укрощает страсти и вообще делает человека неутомимым. Если же ты работаешь спустя рукава, то тем самым удаля­ешься от Бога.

Наравне с трудом святой Макарий ставит бдение. Совершай свое бдение усердно, говорит он, и, даже если у тебя будут слипаться глаза, радуйся этому. Если ты идешь спать выбившимся из сил от бдения и рабо­ты, то ты действительно почувствуешь, что находишь покой во Христе. В противном случае ты ни в чем не преуспеешь.

В монастыре нашим единственным чаянием дол­жен быть Христос. Все остальное лишь средства, одна­ко именно эти средства помогают нам обрести Бога. В мируте же самые занятия, что и в монастыре, ложатся на человека тяжким бременем, изнуряют его, заставля­ют забывать о Боге. В монастыре никто не заставляет, не принуждает, каждый уважает свободу другого, тогда как в миру все наоборот: дети заставляют и принужда­ют родителей, родители — детей, начальник — подчи­ненного, подчиненный — начальника. Насилие, отсут­ствие свободы вынуждает человека искать отдушину в работе. Но если труд человека не очень продуктивен, то его увольняют. Выплачивают ему компенсацию и говорят: «Иди куда хочешь». В монастыре так не по­ступают. Поэтому необходимо, чтобы мы сами следили за собой, особенно когда рабочего времени мало. Если человек трудится много, это входит у него в привычку; если же он трудится мало, то с непривычки и малый труд кажется ему долгим. Итак, если мы сами (а не дру­гие) не будем понуждать себя, то мы и в этой жизни время потеряем, и вечной жизни лишимся. Давайте будем стараться не терять на послушании ни минуты. Постоянно заботясь о внутреннем мире и о добрых от­ношениях с людьми, приложим все усилия к тому, что­бы наша работа становилась все более плодотворной. Тогда наш труд уподобится непрестанно восходящему ввысь фимиаму, обратится в молитву, в том смысле что труд будет сопровождаться молитвой.

Но те из нас, кто во время работы теряет трезвение, разговаривает, отвлекается на посторонние дела, едва ли преуспеют в духовной жизни. Если мы, как монахи, передаем монастырю свои наследственные права, по­скольку они принадлежат Богу, то тем более должны отдавать ему наши труды и поты, как принадлежащие одному Богу. Иными словами, трудясь вполсилы, мы не отдаем Христу того, что должны Ему.

Христос, хотя ничем не был нам должен, отдал нам Свою кровь. Нам ли не отдать Ему нашего време­ни, нашего труда, нашего пота? Что другое мы можем Ему дать? Святость, которой у нас нет? Нашу мнимую любовь, которая есть лишь наша мечта, желание? Свя­того Духа, Который и так Божий? Только своим усерд­ным трудом на послушании и во время келейного пра­вила мы можем показать, что действительно каемся и любим Бога. Ибо все, что мы можем дать, принад­лежит Ему, и если мы даем меньше, чем можем, то мы не исполняем своего долга пред Господом.

Итак, труды на послушании и на правиле очень важны для наших отношений с Богом. Когда ты тру­дишься и исполняешь свое правило с полной отдачей, тогда чувствуешь, что ты обретаешь покой во Христе. А если во время своего бдения или при работе ты бу­дешь лениться и бездельничать, то будешь ощущать, что Бог далек от тебя. Это закон не только для мона­хов, но и для мирян, хотя в монастыре работают ради Христа, а в миру — чтобы добыть средства для жизни.

 

Больше всего люби монастырские службы. Тот, кто желает молиться как можно чаще, обретет преизобильную милость Христа. (9)

 

Начало и условие преуспеяния в молитве — это наш труд на послушании. Но для того, чтобы молитва и бдение приносили духовные плоды, нам нужно еще одно — настоящая литургическая жизнь. В храме, за богослужением, нас наполняет Христос, и потом, со­крытый в нашем существе, Он Сам действует в нас во время келейной молитвы. Тогда мы исполняемся Божественной славой. Нередко эта слава, блистание Божества, отражается на нашем лице, в наших глазах, и от нас исходит благоухание Святого Духа. Если же монах не получает радости от богослужения, то его собственная молитва будет бессильной. Если он не бе­жит первым на службу, чтобы вместе с возгласом свя­щенника «Благословен Бог наш...» благословить Бога в своем сердце, изгнав всякий помысел, то он не смо­жет потом молиться и келейно. Авва Макарий подчер­кивает важность церковных богослужебных собраний, потому что нередко человек из-за однообразия служб относится к ним несколько формально: он восприни­мает их просто как удобную возможность для личной молитвы, а не как собственно богослужение, то есть соединение в единое со Христом тело.

«Тот, кто желает молиться как можно чаще, обре­тет преизобильную милость Христа». Иначе говоря, ходи в храм, не лишай себя богослужений, которые, подобно тому как паровоз тянет вагоны, тянут за со­бой милость Божию. Они даруют нам молитву — этот проводник милости Божией, и таким образом человек легче входит в область духовных переживаний и пере­стает жить в монастыре как слепец.

 

После утрени братья до второго часа долж­ны заниматься чтением, если, конечно, нет серьезной причины прервать чтение, чтобы исполнить вместе какую-то работу. (10)

 

В этом правиле отражен многовековой монаше­ский опыт, и мы видим, что дух нашего братства от­вечает духу и установлениям святых отцов. Наш рас­порядок дня совпадает с тем, что установил для своих монахов святой Макарий. Предписывая братьям по­сле утрени чтение до второго часа, он хочет уберечь их от увлечения работой. И, естественно, монах должен читать те книги, которые содействуют молитве и подготавливают к ней. Ночное бдение, состоящее из

молитвы и чтения, святой предлагает продолжать до двух часов дня. Поэтому в нашей обители обед начи­нается не ранее, чем в два часа дня по византийскому времени. Церковь заложила прочные основы мона­шеской жизни. Ты можешь все перепробовать, но в результате вернешься к древнему чину. Тропа, проло­женная святыми отцами, ведет прямо на небо, и, как бы ты ни старался изобрести что-то другое, ты только потеряешь время. Путь уже проторен, не нужен ни бульдозер, ни специалисты и консультанты, чтобы прокладывать его заново. Ты просто должен идти по следам святых отцов, и на этом проверенном пути ты обретешь покой.

Преподобный Макарий говорит, что братья долж­ны упражняться в чтении, поскольку оно способству­ет молитве. Разумеется, со временем человек молится дольше, а читает меньше. Мы читаем столько, сколько необходимо, чтобы молиться как можно лучше и со­вершеннее. Но чтение важно еще по одной причине. Кто-то, например, скажет, что способен молиться всю ночь, поэтому чтение ему не нужно. Это неправильно, потому что он может замкнуться в своей молитве, вну­тренне ожесточиться, впасть в высокоумие и сойти со святоотеческого пути. Слово Божие, исходящее из уст пророков, апостолов, великих проповедников и святых отцов, должно непрестанно питать человека, иначе его молитва может оказаться бесплодной. Поэтому святой придает особое значение чтению.

Святой Макарий хочет, чтобы монах достиг совер­шенства, а не просто как-то молился. Если Дух Святой воспламенит и просветит тебя и ты взойдешь умом и сердцем в небесные сферы, узришь рай, пребывая еще в теле; получишь откровения, увидишь херуви­мов и серафимов, постигнешь, что такое Святая Тро­ица, что такое ангелы и святые, — тогда оставь книги, просвещение от них тебе уже ни к чему. Войди тогда в какую-нибудь сырую пещеру, закрой глаза, пади ниц, созерцая откровение, которого ты удостоил­ся, пролей обильные слезы, чтобы ты был уже готов воззвать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко. Господи, забери меня из этой жизни, потому что она всего лишь тень и призрак в сравнении с тем вели­чием, которое Ты открываешь мне. Господи, Ты ска­зал нам: Чего попросите, то дам вам, дай же мне по моему прошению». И если это полезно твоей душе, Бог даст тебе. Но если для назидания Церкви тебе нужно остаться пока в этом мире, то Он оставит тебя здесь. Духовная жизнь должна быть полной, зрелой, а не замкнутой в каком-то одном делании или добро­детели.

Если во время чтения тебя попросят прерваться по какой-то важной причине, например ради участия в общих работах, на святогорском языке — ради панкиньи, то оставь чтение. В такой ситуации познается истинный монах. Монаха, который любит молитву и чтение и наслаждается ими, неожиданно могут по­звать на панкинью или дать ему какую-нибудь другую работу. Если при этом он начнет возражать, или огор­чаться, или пойдет неохотно, значит, молитва этого монаха эгоистична, а чтение бесплодно — сухая ветвь на древе жизни. Святой Макарий в своем уставе обра­щает внимание на все.

 

После второго часа каждый должен быть го­тов к своей работе до девятого часа; и то, что ему повелят, должен «исполнять без ро­пота», как учит святой апостол. (11)

 

В этом отношении наш режим также соответству­ет уставу святого Макария. Единственное отличие в том, что мы заканчиваем работать в восемь часов, чтобы подготовиться к вечерне. Смысл работы не в том, чтобы просто что-то делать или своими трудами приносить доход, но в том, чтобы исполнять все, что тебе скажут, не допуская ропота ни внутренне, ни внешне. Проливать пот, исполняя свою волю, — зна­чит угождать себе, действовать по своему разумению. Такой труд нельзя назвать монашеским. Смысл рабо­ты заключается прежде всего в послушании, оставле­нии своего мудрования. Если же в работе я самовыра­жаюсь, тогда я не служу братству и Богу, но совершаю нечто сугубо человеческое.

У кого-то может возникнуть вопрос: «Если вы по­ручите мне сделать что-либо, а эпитроп или старший по послушанию скажет противоположное этому, то как я должен поступить?»

Если это дело не ведет к нарушению духовных принципов монастыря, то надо исполнить поручение эпитропа. Иными словами, главное — не менять об­щего духовного направления. Допустим, я скажу ко­му-нибудь пойти на послушание в семь часов, а эпи­троп попросит его прийти в пять, потому что сегодня придет корабль. Тогда нужно пойти в пять. Такие слу­чаи иногда бывают, и они не меняют нашего духа.

 

Если кто-либо будет роптать> или преко­словить, или как-нибудь противиться при­казанному, он должен быть наказан по рас­суждению старшего и соответственно тя­жести прегрешения. (12)

 

Во время работы всегда возникают трудности. Предположим, мне поручили какое-то дело. Я имею относительно этого дела свое мнение, а эпитроп и игу­мен смотрят на него иначе. Так что же, может быть, нам следует все обсудить друг с другом? Может быть, мне нужно убедить игумена, эпитропа или старшего по послушанию в своей правоте? Ни в коем случае. Если ты это сделаешь, говорит святой, то потерпишь поражение. Это все равно что сбросить рясу и женить­ся. Ведь и Господь говорит, что если кто-то возроптал хотя бы помыслом, то он уже совершил прелюбодея­ние. Ропщущий «должен быть наказан по рассужде­нию старшего». Если его не наказать, то ропот войдет у него в привычку. Уступит ему игумен раз, два — и мо­нах вступит на новую тропу, приобретет навык объяс­няться и все обсуждать, но это подход не монашеский, а мирской. К тому же он станет плохим примером для братства, и тогда всему братству грозит гибель.

 

Его должно отделить от братства на сто­лько, сколько требует характер его согреше­ния, — до тех пор, пока он не смирится, по­каявшись и исправившись. Брату, который будет наказан таким образом, запрещается куда-либо ходить.

 

Какое наказание самое действенное? Отлучение от жизни братства: ни совместной трапезы, ни совмест­ной работы. Почему ропотник должен есть отдельно? Потому что ему необходимо понять, что в монастыре прекословия быть не может. Епитимия длится до тех пор, пока брат не раскается, пока не придет к игумену и не скажет: «Отче, я согрешил, я понял свою ошибку, прошу прощения у братии». Ведь если человек пона­деялся на свой здравый смысл и исполнил свою волю, он согрешил против братства. Эту волю он вбил, как некий клин, между собою и братством. Поэтому ему запрещается общаться с братством, иначе, куда он ни придет, начнет жаловаться: «Игумен меня ни во что не ставит. Я пошел к нему рассказать о своих огорче­ниях, а он меня прогнал». Конечно, все это ложь. Про­сто этот монах захотел навязать монастырю свой ав­торитет, забыв при этом о Боге, о сущности работы, об авторитете братства, о достоинстве старца. В итоге он становится тяжелым человеком, теряет свое монаше­ское достоинство.

Если же его отделить об общения с братством раз, другой, третий, что ему останется делать? Или стать на­стоящим монахом, или, не выдержав, уйти. И если он остается нераскаянным, то лучше уж ему уйти, чтобы, познав горечь мирской жизни, прийти в чувство, чем оставаться в монастыре, ведя немонашескую жизнь, не преуспевая в послушании, бдении и молитве.

Наказание, которое предписывает это правило, продиктовано не жестокостью, но уважением к свобо­де личности. Например, я поручаю человеку какую-то работу, а он начинает возражать: «Этого я не могу, того не хочу, третье меня утомляет». Если я в этом случае уступлю, то впредь буду вынужден уступать ему всег­да, потому что он привыкнет идти такой дорогой. Но, следуя по ней, он вступит на стезю скорбную, мрач­ную, ведущую к падениям. Душа и сердце такого мона­ха превратятся в развалины, он лишится свободы духа, радости на духовном пути. Чтобы предотвратить эту катастрофу и направить человека на путь спасения, мы ставим его в условия, при которых он либо исправля­ется и становится настоящим монахом, либо покидает монастырь. Если он уйдет, то поймет свою ошибку, по­чувствует, подобно Еве, горечь преслушания.

Когда Ева съела горький плод и пала, она поняла, чего лишилась, и возжелала прежней близости к Богу.

 

 

 

Тогда Бог дал Адаму и Еве первоевангелие, предска­зав, что от их семени произойдет спасение и их самих, и всего человеческого рода. Если бы Бог не изгнал Еву из рая сразу по падении, то Ева решила бы, что запрет­ный плод есть можно. «Раз Бог меня простил, — по­думала бы она, — Он простит меня снова». И продол­жала бы вкушать смерть и растить ее в себе. Значит, отлучение от Бога, тленность и смерть, которой стали подвержены Ева и Адам, оказались величайшим благо­деянием Божиим для первозданных людей и всего че­ловеческого рода, «чтобы зло не стало бессмертным».

Так происходит и в монастыре: если игумен усту­пает, то монах непрестанно вкушает горечь, разочаро­вание, болезнь, тление, смерть, живет во тьме. Когда человек сильно страдает, его лицо мрачнеет, во взоре отражается боль и ты понимаешь — с ним что-то не то. Но если для жизни в миру, как жизни скорбной, стра­дание естественно, то жизнь в монастыре — это жизнь в радости. И если монах предпочитает вместо радости ежедневно пребывать в смерти, то лучше отпустить его из обители. Нет нужды жить несчастливо в монасты­ре — несчастье он может найти и в миру.

Так ли поступаем с монахами мы? По крайнему нашему долготерпению, доброте и снисхождению не совсем так, как говорит здесь преподобный Макарий. Когда ваш ум сворачивает налево, когда вы настаива­ете на своей воле, мы говорим вам правду. Если вы все больше погружаетесь во тьму, в заблуждение и эгоизм, тогда мы становимся чуть более строгими, отвергаем ваше мнение или делаем вид, будто нас не интересует, что вы делаете, будто мы вас не понимаем. И послед­няя степень: мы оставляем вас делать то, что вы хотите. Каждая из этих степеней — ступенька лестницы, по ко­торой вы идете к смерти.

Таким образом, по сути дела, мы ведем себя так же, как советует святой Макарий, просто пользуемся други­ми средствами. Святой требовал отделить нарушителя от братьев, а мы не запрещаем общения, но при этом устраиваем так, что человек вдруг сам обнаруживает, что он отделен от братства. Он не чувствует взыграний Святого Духа, его сердце бьется, но из него уходит Хри­стос, и тогда человек понимает, что потерял Бога. Ви­дите, в частностях мы можем действовать иначе, чем говорит правило, но смысл и результат одинаков. Един­ственное отличие в том, что мы дольше ждем от челове­ка внутренней борьбы, его победы над собой. Но время идет, болезнь усиливается, рак дает все больше мета­стазов, и хотя мы снова и снова делаем операции, про­водим лучевую терапию и химиотерапию, но все бес­полезно: мы только продлеваем жизнь, исполненную скорбей и сердечных страданий, тогда как самое лучшее было бы помолиться, чтобы Господь взял страдальца из этой жизни. Да и что это за жизнь — без ощущения Бо­жественного присутствия и без радости о Боге?

Поэтому не может монах быть лишенным радо­сти и свободы. Без этого духовная жизнь невозможна. И если кто-то из нас не имеет радости и свободы, то он вправе задуматься, зачем он вступил на этот путь. Конечно, этот путь его жизни не может быть ошибоч­ным, ведь он указан Христом и Церковью — просто мы сами идем по нему неправильно.

 

Если кто-то из братьев монастыря или из тех, кто живет на келиях, будет упорство­вать в своем заблуждении, то он повинен. (13)

 

Если, к примеру, какой-нибудь монах подпадает под влияние людей, живущих рядом с монастырем, то он заслуживает наказания. Причем если он стал при­слушиваться к родственнику по плоти или к близко­му ему по духу человеку, то его заблуждение является страшным грехом, который пробивает брешь в мона­стырской ограде. Нужно всячески остерегаться усва­ивать чужие мнения и взгляды. Извещения и внуше­ния должны поступать нам через слушание Бога. Толь­ко один человек может управлять нашим сердцем — игумен. Второго быть не может, потому что монах не нуждается больше ни в чьей поддержке.

В миру человек чувствует нужду в опоре, посколь­ку мир лежит во зле. Там большинство людей не по­стится, не молится, не почитает Бога, не имеет люб­ви, сквернословит, богохульствует. Куда ни пойдешь, везде тебя лишают Христа, и потому тебе необходима помощь, как говорит мудрый Соломон: Брат, полу­ чающий помощь от брата, словно город укрепленный Вполне естественно, что христиане, живущие в миру, ради взаимоподдержки организовывают воскресные школы, православные общества, устраивают духовные беседы и совместные трапезы, подобно первым христи­анам. Если ты будешь одинок, то, видя, как все вокруг тебя грешат, ты тоже начнешь грешить. Станешь со­мневаться: «Неужели я один верующий и никто больше не верит?» — и потеряешь веру. Горе одному, — говорит Писание, — когда он упадет, никто не сможет его под­нять. В хорошем обществе мы находим себе опору.

Однако в монастыре недопустимо привязываться ни к брату, ни к родственнику по крови или по духу. Для монаха любая привязанность и сердечная склон­ность к тем или иным лицам — скверна, позор, отпа­дение от любви Божией, ведь таким образом он от­вращает свой слух от Бога, не слушает Его извещений, а ищет поддержки у брата. И это, по сути, не духовная дружба, но совместное впадение в греховную сквер­ну. По-настоящему духовной признается только жизнь во Святом Духе. Поэтому, уходя из мира, необходимо разорвать все узы, чтобы ничего не принести с собой в монастырь, в том числе сердечных привязанностей.

Далее святой Макарий обращается к частным во­просам.

 

Когда подается знак к молитве, тот, кто не оставляет немедленно своего дела, каким бы оно ни было, чтобы приготовиться к службе, пусть к посрамлению своему остается за две­рями храма, ибо молитве не должно предпочи­тать ничего. (14)

 

Когда, как сказали бы мы, постучат в било на служ­бу, ты должен оставить вся­кое занятие, чтобы пригото­виться к молитве. Под «ка­ким бы то ни было делом» подразумевается не только работа, но и вообще любое занятие. Ведь можно тотчас закончить работу, но начать разговаривать с кем-нибудь, а не готовиться к встрече с Богом. В таком случае, даже если ты придешь в церковь пораньше, ты не поймешь происходящего там. Тогда и ходить, собственно, неза­чем. Если ты предваритель­но не зайдешь в келью, чтобы посмотреть, память ка­кого святого сегодня празднуется, почитать его житие, службу, полистать Октоих, то придешь в церковь в по­лузабытьи, а выйдешь из нее в полном забытьи.

 

Пусть все братья стараются быть вни­мательными во время богослужения. Когда мы все вместе собираемся на бдениях, тогда нужно следить вот за чем: если кого-то одо­левает сон, пусть он выйдет из церкви, но не тратит времени на пустословие, а сразу же возвращается к занятию, ради которого пришел сюда, как и остальные. (15)

 

Сон естествен для человека, это не грех. Греш­но другое: не ложиться спать вовремя, увлекшись чтением, собственными помыслами или какими-то

 

 

 

бессмысленными занятиями, после чего и сон уже не идет. И если ночное правило не принесло тебе радо­сти, не нужно оправдываться тем, что ты не мог на­кануне заснуть. Итак, если ты не ложишься вовремя по названным причинам, то согрешаешь. Но когда ты исполнил ночной канон как положено, а потом на богослужении тебя клонит в сон (иногда бывает, что веки как свинцовые, сердце огрубело, не восприни­мает службу, спишь стоя), тогда можно, говорит авва Макарий, выйти на улицу немного освежиться. Только следи за тем, чтобы, встретив там кого-нибудь, не пу­ститься с ним в разговоры. Иначе ты впадешь в состо­яние еще худшее: если в храме тебя борола обычная человеческая немощь, то теперь подступил сам демон.

Мы обыкновенно не позволяем братьям выходить на улицу, потому что они начинают там разговари­вать. Но человеку разумному, умеющему трезвиться, можно выйти. Таким образом, у нас исполняется и это правило святого.