Л. П. Карсавин о роли психологического фактора в постижении истории

 

Современная социогуманитаристика увлечена проблемами самопознания и самоопределения, поэтому нередко воспринимает себя как антитезу классическому знанию, первооткрывательницу в области символизма, мистики, поведенческих стереотипов разных уровней (от сферы высокой политики до бытовой повседневности), интеллектуальной и социальной истории. Между тем активное становление практически всех современных областей социогуманитарного знания приходится на 1830–1970-е гг. То, что социогуманитаристика рубежа ХХ–ХХI вв. воспринимает (особенно в России) как свое изобретение, на практике часто является следствием простого изменения соотношения научных парадигм. Современная социогуманитаристика по-новому сформулировала для себя ряд научных задач и стала готовить материал для последующего синтеза, делая ставку на образное мышление чаще, чем на рациональное. Однако еще на рубеже XIX и ХХ вв. определилось, что методология социогуманитарного синтеза при всех своих отличиях от естественнонаучных обобщений лежит тем не менее в русле междисциплинарной кооперации и системного анализа.

Примером логики методологических поисков системного осмысления истории может служить трактовка психологического в историософии и конкретно-исторических исследованиях талантливого историка первой половины ХХ в. медиевиста Льва Платоновича Карсавина (1882–1952 гг.). Его личность стала привлекать внимание отечественных исследователей лишь с конца 1980-х гг.[8] Его «Философия истории» до сих пор не заняла подобающего ей места в отечественной исторической науке. Осмысление всей глубины карсавинской историософии еще впереди. Далее речь пойдет об одной стороне его концепции истории – о роли психологического фактора как организующего момента карсавинских историософских размышлений.

Карсавинская концепция истории очень близка современным трактовкам сущности и содержания исторического знания[9]. Она стала ответом на потребность научного осмысления вопроса о сущности человеческой индивидуальности. Неудивительно, что карсавинская историософия складывалась в контексте дебатов о том, что такое психология как наука и как можно понять психологию индивидуума или социальной группы (наций и классов в том числе) в процессе изучения культуры. Со второй трети ХIХ в. историки принимали в тех спорах самое деятельное участие.

Границы дискурсивного поля научных дебатов второй трети ХIХ в. очерчивались проблемами индивидуального и коллективного самосознания, взаимоотношений личности и государства, природы интеллекта и искусства, соотношения политической истории и истории культуры, природы народной души и человеческой индивидуальности. Уже к 1870-м гг. определились и узловые научные проблемы – соотношение естественных наук и наук о духе (их все чаще называли науками, а потом наукой о культуре), понятия эволюции и развития, роль социального и психического в жизни людского общежития, судьба идеи прогресса. Научное сообщество стало четко осознавать связь поставленной проблематики с потребностью европейского общества в становлении новых форм индивидуальной и коллективной идентичности, с формированием национального сознания. В России европейским чувствовало себя образованное общество, получавшее образование (даже духовное!) по европейскому типу. Его фундаментом становилась основательная языковая подготовка, предполагавшая владение несколькими древними и современными языками. Несмотря на то что многие российские интеллектуалы не считали городскую культуру вершиной прогресса, сферой приложения европейской образованности становилась преимущественно городская жизнь с ее многообразием формальных и неформальных связей.

Образованная элита российского общества взяла на себя лидерство в формировании национального самосознания. К 1860-м гг. в отечественном национальном движении основной оппозицией стала борьба двух векторов – прозападного утилитаризма, обеспечивавшего стране ускоренную модернизацию (в первую очередь технологическую), и праславянского романтизма, ориентированного на сохранение самобытности российской культуры, ее нерастворимость в обезличивающей культуре надвигавшейся глобализации. Сторонники каждого направления развития российского государства апеллировали к естественному праву. Одни видели его реализацию в свободе личностной инициативы и развитии либеральных идей и демократических принципов людского общежития, другие – в сохранении традиционного уклада сельской жизни и его носителя, «естественного человека»[10] – деревенского помещика, живущего в гармонии с мужиками. Вплоть до 1880-х гг. в интеллектуальной жизни это противостояние актуализировалось как спор «западников» и «славянофилов», но их оппозиция была лишь видимой частью айсберга противоречий, пронизавших российское общество[11].

Современники рубежа ХIХ и ХХ столетий стали понимать относительность долговременного противостояния «западников» и «славянофилов», то ослабевавшего, то обострявшегося вновь. Широкую известность получил афоризм властителя дум демократически настроенной молодежи и воспитателя царских детей В.О. Ключевского, который назвал «славянофилов» и «западников» двуликим Янусом и отметил, что ни одно из его лиц не смотрит вперед. Активный, но малорезультативный интеллектуальный спор, оказавшийся лишь каплей в море российских противоречий, вкупе с непоследовательными либеральными и контрлиберальными реформами достаточно быстро привел российское общество к потере равновесия. Модернизационный рывок необходимой мощности обеспечили русские революции, охватившие почти столетие (1905–1991 гг.). В них, в отличие от интеллектуальных бесед, ученых дискуссий и кабинетных проектов реформ, главным оказался вопрос не об этичности и цене преобразований, не о мировом значении русской культуры и самоценности славянской цивилизации, даже не о русской нации, а о частной собственности и свободе предпринимательства.

Проблемы психологии были актуализированы европейской социогуманитаристикой в связи с изучением социальных катастроф, имевших глобальные последствия: Великой французской буржуазной революции и наполеоновских войн, изменивших карту Европы, позже – Первой мировой войны, ставшей концом трех великих европейских империй. Для российских ученых с начала ХХ в. приоритетными стали вопросы русской революции и гражданской войны. В «Философии истории» эти проблемы присутствуют не явно, как бы в снятом виде, Л.П. Карсавин не разбирает их специально. Но когда ему нужно привести знакомый слушателям или читателям пример, обязательно возникает мотив полемики с историками-материалистами, объектами его критического внимания часто становятся понятия, вводимые в оборот историками-марксистами. Проблемы психологии для автора становятся ключевыми, их он кладет в основу иерархии всеединства, по его мнению, обеспечивающую историческому познанию научность, доказательность и возможную полноту[12]. Именно психическое придает истории то, что Л.П. Карсавин называет «качествованием» и считает основой исторического познания. Он говорит, что субъект истории познается изнутри, поскольку способен репрезентировать себя вовне через сознание и самосознание.

На протяжении практически всего ХIХ в. проблема души человека рассматривалась учеными с позиций романтической эстетики. В последней трети ХХ в., когда для российской культуры вновь стали актуальными проблемы психологии, обращение интеллектуальной элиты к проблеме души сначала привело к возрождению консервативного романтизма (почвенничества, дополненного множеством этнически ориентированных доктрин о национальной исключительности) и мистицизма. К концу ХХ в. антиглобализационный порыв российского общества оказался настолько сильным, что европейский характер российской интеллектуальной жизни с трудом сохраняет себя в российской социогуманитаристике. Евразийский поворот отечественной научной мысли, как и в конце 1920-х – начале 1930-х гг., может стать новым трамплином для рывка отечественной науки в европейское научное пространство. Л.П. Карсавин, человек глубокой религиозности, с 1922 г., после насильственной высылки из России, отдавший известную дань мистицизму и ставший одним из апологетов евразийства[13], свое место в историософии занял благодаря европейскому стилю своего исторического мышления. Его научная логика похожа на стиль мышления одного из лучших психологов первой трети ХХ в. – Л.С. Выготского (1896–1934 гг.). При всем несходстве терминологий и, казалось бы, объектов исследования их взгляды объединяет представление о конкретной науке как о теории срединного уровня. Похожим образом Л.П. Карсавин и Л.С. Выготский подходят и к проблеме сознания, рассматривая его при помощи понятий целостности, историзма и системности, ратуя за его диалектическое изучение.

Исследовательскую школу Л.П. Карсавин прошел на историко-филологическом факультете Петербургского университета под руководством профессора И.М. Гревса (1860–1941 гг.).

Для И.М. Гревса научными авторитетами были профессор Санкт-Петербургского университета В.Г. Васильевский, читавший общий курс истории средних веков, и знаменитый французский медиевист Н. Фюстель де Куланж[14]. Большую роль в становлении самого И.М. Гревса сыграло «Братство Приютино», в которое входили студенты разных факультетов Петербургского университета: историки, филологи, юристы, естественники. Наибольшую известность из членов Приютинского братства приобрели биолог В.И. Вернадский, историк А.А. Корнилов, востоковед С.Ф. Ольденбург. Интеллектуальная атмосфера Приютинского братства повлияла и на кружок учеников и единомышленников, сложившийся позже вокруг самого И.М. Гревса[15]. Л.П. Карсавин не всегда разделял идеалы своего учителя. Тем не менее научная проблематика, заданная его школой, особенно тот уровень научного обобщения, который поддерживали И.М. Гревс и его лучшие ученики (О.А. Добиаш-Рождественская, П.М. Бицилли, Г.П. Федотов, Н.П. Оттокар, А.И. Хоментовская, А.И. Петрункевич и др.), оказывали влияние на все карсавинские произведения. В своих работах Л.П. Карсавин выступал прежде всего как эмпирик. Его историософия строилась на теософских идеях всечеловечества, но была целиком подчинена задачам работы с источниками и исторической конкретикой.

Как и сегодня, для истории ХIХ в. не являлось актуальным жесткое разграничение исторического и историко-культурного знания. Осознавая себя частью литературного творчества, историки при помощи исторической беллетристики создавали массовое историческое сознание, а конкретику развивали, постигая историю литературных текстов. Не случайно большинство историков ХIХ в. (например, Н.М. Карамзин, Н.А. Полевой, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский) обладали литературными способностями, писали стихи и прозу. Поэтический дар, потребность писать стихи и прозу имел и Л.П. Карсавин[16]. Более того, в его работах представления об историке (он иногда писал – о «настоящем историке») соседствуют рядом с такими понятиями, как «психолог-художник» и даже «художник-романист»[17]. Его исторические повествования, начиная с очерков 1912–1915 гг.[18], читаются как художественные тексты. Увлекательны и его метафизические сочинения. Совсем иначе написана «Философия истории», в ней другая лексика, другой язык.

Для понимания культурологического контекста, в котором рождалась карсавинская историософия, важно отметить, что его младший современник Л.С. Выготский свою профессиональную карьеру начал с литературоведческих работ, посвященных «Анне Карениной» и «Гамлету». Его первой диссертацией стала «Психология искусства» (1925 г.). Школа Л.С. Выготского вошла в историю психологии под именем культурно-исторической. Именно работы этого замечательного ученого, прожившего столь недолгую жизнь, по мнению исследователей его творчества, вывели российскую психологию из состояния узкоакадемической, университетской науки, «о практическом приложении которой говорить было немыслимо»[19], на общеевропейский уровень.

Л.С. Выготского называют последним энциклопедистом отечественной психологической науки. Его произведения позволили причислить российскую психологию к крупнейшим достижениям европейской науки. Как и творческое наследие Л.П. Карсавина, работы Л.С. Выготского были оценены по достоинству спустя многие десятилетия после их создания. Дело не только в политической конъюнктуре. И стиль научного мышления, который предложили оба ученых своим коллегам, и уровень научного обобщения, который они считали научным и объективным, до сих пор малодоступны массовому профессиональному сознанию. Ученые видели в научном исследовании как минимум два ряда понятий. Одни понятия рождаются из «обобщения вещи» (Л.С. Выготский называл их житейскими), другие становятся «обобщением мысли» (только их Л.С. Выготский считал действительно научными)[20]. На «обобщении мысли» строит свою историософию и Л.П. Карсавин. Он подчеркивает, что выявление причинно-следственных связей – вовсе не завершение работы историка, а лишь один из ее этапов, причем далеко не самый важный. Для Л.П. Карсавина установление причинности – лишь низшее преодоление разорванности исторических фактов[21]. Начало исследования, но никак не его конец.

К культурно-исторической теории психологии, сформулированной Л.С. Выготским в 1920-х гг., отечественная наука шла от культурно-исторической школы европейской социогуманитаристики, сложившейся во второй трети ХIХ в. в сфере изучения литературы, искусства, эстетики и истории. Профессиональные взгляды Л.П. Карсавина тоже складывались в ее рамках. Ученому удалось соединить социально-психологическую науку с индивидуальной психологией, психологию исторического познания с исторической психологией средневековой религиозности, поэтому карсавинская историософия не завершается герменевтикой и не сводится к ней. Она включает в себя герменевтику как одну из своих составных частей, а историка рассматривает как часть историко-культурной реальности, субъект исторической активности.

Культурно-историческая школа, родившаяся в германских университетах и гостиных, осознавшая свою научную самостоятельность в Англии и Франции, в России набрала популярность, благодаря усилиям С.П. Шевырева (1806–1864 гг.), Ф.И. Буслаева (1818–1897 гг.), Н.С. Тихонравова (1832–1893 гг.) и А.Н. Пыпина (1833–1904 гг.)[22]. Эти авторы работали с памятниками русской литературы. На рубеже ХIХ и ХХ столетий усиливающаяся научная специализация, казалось бы, развела медиевистику не только по хронологическому, но и по страноведческому принципу. Тем не менее была проблема, которая объединяла интересы специалистов по европейскому и русскому средневековью, а историю модерна помогала осознавать как всеобщую историю. Это спор о природе психологии и способах ее изучения. Важной вехой той полемики, протекавшей в салонах и научных кружках и выплеснувшейся на страницы периодики и научных публикаций, был спор между историком К.Д. Кавелиным и физиологом И.М. Сеченовым.

Позиция К.Д. Кавелина нашла отражение в книге «Задачи психологии»[23]. В ней он отстаивал право социогуманитаристики изучать личность не через физиологию и детерминизм, а через нравственность и свободу выбора.

И.М. Сеченов сделал ряд замечаний на книгу К.Д. Кавелина, а затем написал специальный трактат «Кому и как разрабатывать психологию»[24]. С ним науковеды связывают становление и профессионализацию современной психологической науки[25], а со спорами о роли психологии в социогуманитаристике связывают становление культурологических знаний. Но и профессиональное психологическое знание опиралось на фундамент культурно-исторической школы. В «Истории и теории психологии» рядом с именами психологов-эксперименаторов стоят имена П.Д. Юркевича, В.С. Соловьева, М.М. Троицкого, С.Л. Франка и др.[26]

Крупная полемика вокруг проблем психологии, природы исторического процесса и исторического познания связана с работами Н.И. Кареева. В 1883 г. он представил научной общественности свою диссертацию «Основные вопросы философии истории»[27]. Только за 1883–1884 гг. на эту работу было опубликовано 15 рецензий литературных критиков и исследователей разных специализаций[28]. На протяжении последней трети XIX – первой трети ХХ в. Н.И. Кареев завоевал славу крупнейшего специалиста по теории истории. Одна из историософских работ Н.И. Кареева появилась почти тогда же, когда была опубликована и карсавинская «Философия истории» – в 1925 г.[29]

В современной отечественной социогуманитаристике о многочисленных работах Н.И. Кареева по теории истории вспомнили не историки. О них стал писать В. Чивилихин в некогда нашумевшем романе «Память». Он не сумел вернуть теорию истории, разработанную Н.И. Кареевым, ни в практику исторического исследования, ни даже в курсы по теории и методологии истории. Тем не менее теоретико-методологические труды Н.И. Кареева создавали поле полемики, в котором в начале ХХ в. родилась целая серия историософских работ[30]. К ней относятся и теоретико-методологические работы Л.П. Карсавина.

Представления Л.П. Карсавина о роли психологического фактора в истории формировались под влиянием немецкой науки о духе и французской философии искусства. Он хорошо знал и цитировал в своей «Философии истории» психологов-естествоиспытателей, начиная с А. Гумбольдта и В. Вундта, философов, отводивших определенное место психологии в своих концепциях наук и искусства (О. Конта, И. Тэна, Ф. Ницше), историков, писавших о психическом в истории и историческом познании (Э. Трельча, Н. Фюстель де Куланжа, Л. фон Ранке, Г. Риккерта и др.). Однако наибольшее влияние на него оказал, пожалуй, В. Дильтей (1833–1911 гг.). Это видно не только из того, что Л.П. Карсавин, как и В. Дильтей, считал, что существуют две психологии. Одна из них базируется на лабораторных экспериментах, обращена к физиологии, подчиняется законам естественнонаучного детерминизма, может быть описана и лежит вне сферы социогуманитаристики. Другая отражает духовный мир человека и может служить методологическим основанием для изучения культуры других эпох, позволяя исследователю вчувствоваться в иную историческую реальность и понимать ее. Для Л.П. Карсавина В. Дильтей был прежде всего историком, учеником Л. фон Ранке (1795–1886 гг.). Из работ немецкого коллеги российский историк называет и цитирует «Введение в науки о духе», написанное в 1883 г.[31], по его образцу свое первое теоретическое сочинение тоже именует «Введением»[32].

В современной истории философии социогуманитаристика того времени характеризуется как поле господства конструктивизма. Его неотъемлемой частью называют развитие историзма, а средством его становления – противопоставление гегелевской философской системы философии И. Канта и, по кантовскому образцу, критику исторического разума. Такую структуру можно видеть в знаменитой работе немецкого теолога и историософа Э. Трëльча (1865–1923 гг.) «Историзм и его проблемы» (опубликована в 1922 г.)[33]. В ней речь идет о проблемах историзма в немецкой науке и о ее влиянии на европейскую науку. Сходную структуру можно найти и в недавнем труде отечественного ученого Н.Е. Копосова «Как думают историки»[34]. В нем говорится преимущественно о французской школе исторической мысли, а она рассматривается в контексте европейской социогуманитаристики. И Э. Трëльч, и Н.Е. Копосов пишут о многоликости конструктивизма. Современный автор пытается выстроить линию изменения исторического мышления в парадигматике конструктивизма от его становления до отрицания (деконструктивизма). Для этого он проводит читателя через «три попытки критики исторического разума – критическую философию истории, школу Анналов и «лингвистический поворот»[35]. Во взглядах Л.П. Карсавина, изложенных в его конкретно-исторических и теоретических работах 1910-х–1920-х гг., есть то, что роднит их не только с критической философией истории, но и с более поздними взглядами историков школы Анналов, с представлениями К. Ясперса (психолога по своему базовому образованию) об осевом времени. Есть в них и элементы деконструктивизма. Сам Л.П. Карсавин считал, что его теория истории принадлежит к «систематическому конструированию». От устоявшихся подходов к историческому исследованию оно отличается тем, что опирается на принцип историзма («является историческим», – пишет ученый), строится по законам новой диалектики, отличной от рационалистической, и на любом уровне логического обобщения описывает органическую целостность всеединства[36].

Понятия «изменение» и «развитие» историк рассматривает в сопоставлении с представлениями науки своего времени о системах. Изменению, по Л.П. Карсавину, подвержены атомарно-элементарные механические системы, составленные под влиянием внешних обстоятельств[37]. Термин «развитие» ученый предпочитает использовать для характеристики органических систем. Он называет их субъективно-органическими продуктами всеединства. В отличие от механических систем, такие системы, по мнению Л.П. Карсавина, развиваются изнутри и в каждый момент своего существования становятся «качественно иными»[38].

Использование понятий изменения и развития позволили ученому четко провести грань между разной природой изучаемых систем и отделить системы механические от органических. В карсавинском сопоставлении изменения и развития видны попытки найти способы изучения конкретных органических систем в контексте исторического исследования.

Потребностями изменения природы научной работы историка продиктованы и поиски новой терминологии, которой изобилует карсавинская «Философия истории». Эта терминология кажется на первый взгляд искусственной и странной. Карсавин создает ее, частью калькируя с немецкого и используя правила немецкого словообразования, частью русифицируя латинские слова и термины, иногда просто использует собственную фантазию. В его научном языке появляются довольно странные слова и словосочетания. Чего стоит, например, часто повторяемое «качествование качествует». Менее бросается в глаза, скажем, термин «стяжение», но и его значение в карсавинском контексте далеко от общепринятого.

Попытка ученого, великолепно владеющего навыками художественного повествования, создать для разговора на историософские темы новый научный язык, далекий от благозвучия, заслуживает особого внимания.

Новая терминология потребовалась исследователю для того, чтобы объяснить свое представление о «систематическом конструировании» в истории. Объясняя, какую конкретику изучает историк, Л.П. Карсавин выходит на изучение «коллективной личности» и вынужден констатировать, что ее репрезентация не всегда зависит от метода, выбранного исследователем. Историк может точно обозначить метод, но не дать картины описываемых явлений и процессов, а может, как В.О. Ключевский в «Боярской думе», «несмотря на отсутствие точных определений», показать «систематизирующий момент»[39]. Объясняя, как индивидуальная личность проявляет себя в коллективной личности, как они соотносятся с всеединой личностью, вновь и вновь показывая, как одно качество изучаемого субъекта переходит в другое, Л.П. Карсавин пишет, что «подобное знание выходит за пределы ума, не соответствуя ограниченности эмпирии»[40]. И опять начинает описывать переходы, прибегает к упрощенным символам, чуть ли не на пальцах пытается изобразить всю сложность иерархии исторических событий, состояний и исторического знания[41], возвращается к исторической конкретике («моментам качествования»), вспоминает способы описания и интерпретации различных сюжетов, вновь возвращается к «качествованиям»… Создается впечатление, что ученый ищет слова, чтобы облечь в них то, что ясно видит внутренним зрением.

Почему же человек, обладающий тонким литературным вкусом, много и увлекательно пишущий, создает текст, перегруженный неологизмами, трудный для восприятия, принимающий форму на глазах у читателя? Пользуясь понятийно-терминологическим аппаратом науки прошедшего столетия, изменяя и дополняя его новообразованиями, Л.П. Карсавин задолго до основателя кибернетики Н. Винера описывает общую теорию систем, причем делает это, используя качественные объекты, которые не поддаются однозначной интерпретации.

Представление Л.П. Карсавина о системности и органичности истории, иерархизированное восприятие источника как одного из «моментов» всеединства, в котором процесс застывает в символическом обозначении своей конкретности, гораздо ближе к современным представлениям об истории, чем к классическому позитивизму. Для автора «Философии истории» история стала полем реализации возможностей человека, способного думать и действовать. Следовательно, исторические факты существуют не только как вещи и даже не столько как вещи. Они созданы взаимосвязями, рожденными человеческой деятельностью, его духом.

Для Л.П. Карсавина всеединство органично. Историк считал возможным описать его конкретные состояния через понятие «качествование». А умаление Абсолюта в исторической конкретности ученый назвал «стяжением». Абсолют и его ипостаси («всеединая личность», например) для Л.П. Карсавина – не только Бог и его отражение в земном существовании человека и его культуре. Это идеал. Но идеал не только потому, что он воплощает совершенство и к нему нужно стремиться. Для Карсавина-историка такой идеал – предельное выражение сущности изучаемого, а следовательно, эталон, позволяющий получить представление о степени приближения конкретного исторического явления, процесса или состояния к своему пределу. То есть, карсавинский всеединый субъект задает шкалу, которая позволяет историку измерять изучаемое и выражать его состояние точнее, чем в абсолютных величинах или цифрах, например.

Предметом истории Л.П. Карсавин считал «социально-психическое»[42]. Потребность в изучении психического историк связывал с крушением привычных представлений о причинности из-за хаоса в физике после открытия теории относительности. Л.П. Карсавин считал необходимым подчеркнуть, что «только на основе психического возможен исторический синтез»[43]. Исторический синтез ученый считал научным. Он способен давать точное знание о прошлом, хотя историк, казалось бы, лишен возможности непосредственного наблюдения. Психическое в истории, по мнению Л.П. Карсавина, связывает воедино всю человеческую культуру и историю. Оно – то дополнительное свойство, которое ищут историки. Психическое редко присутствует или не присутствует вовсе в системах механических. Зато оно неизбежно появляется в органических системах и придает целостность человеку, его личности, взглядам, действиям, культуре.

Взаимосвязь – то, что в общей теории систем изучают по результатам взаимодействия, то, что нельзя выделить опытным путем и взять в руки, то, чего нет при разграничении, и без чего не существует целостность. В истории все многообразие взаимосвязей Л.П. Карсавин связал с психологией личности (субъекта). При этом субъектом может выступать любой актор исторической деятельности, способный порождать мысль и чувства.

Исходной позицией исторического исследования Л.П. Карсавин называл «некую иерархию моментов души», постичь которую историк может не через индивидуальную душу, а через источники и их сопоставление с Абсолютом[44]. В работе историка он выделял интерес к индивидууму, коллективной личности и всеединому субъекту. Иерархию моментов души, по Л.П. Карсавину, объединяет самосознание. Идея психологизма, соединяющая воедино разные стадии самосознания индивидуума, коллективной личности и всеединого субъекта, придает органическую целостность карсавинской историософии.

Историческую природу психологии историк описал при помощи понятия «религиозность». Роль Л.П. Карсавина во введении этого понятия в научный оборот подчеркнул А.И. Алексеев в книге «Под знаком конца времен»[45]. Религиозность, по Л.П. Карсавину, – не только принадлежность человека, группы, нации, народа к определенной конфессии. Это – образ жизни, базирующийся на сложной иерархии «качествований». Применительно к религиозности термином «качествование» Л.П. Карсавин обозначал воплощение чувств, мыслей, идей в конкретных действиях конкретных исторических субъектов. Описать такие действия и состояния может, по мнению Л.П. Карсавина, диалектика, которую ученый назвал исторической. «Историческая диалектика – нечто более широкое, чем рационалистическая. Она не отрицает второй, но содержит ее в себе как одно из своих проявлений»[46]. Историческая диалектика необходима, ибо «историческая действительность – становление всеединого человечества в его несовершенстве. В ней человечество не актуализируется вполне, не индивидуализируется во всех своих личностях и не индивидуализирует ни одну из них целиком. Всякая историческая личность не достигает своей полноты: ни само человечество в целом, ни культура, ни народ, ни социальная группа. Ни одна из низших личностей не становится всею высшею личностью и всем человечеством. Поэтому всякая может быть познана лишь стяженно»[47].

Историческая диалектика, которую Л.П. Карсавин не мог описать до конца при помощи понятийно-терминологического аппарата своего времени, дала ему понимание, что ни иерархия, ни развитие в истории не могут объясняться механически. Поэтому в «Философии истории» мы видим принципиально новое понимание иерархии, понятия, ключевого для всякого медиевиста.

Для Л.П. Карсавина иерархия уже не пирамида, стремящаяся к вершине, а поле, концентрирующееся вокруг ядра (самосознания личности) и разворачивающееся вовне[48]. Понятие «стяжения» актуализируется в представлении ученого об иерархии «душ», индивидуальностей, их энергетических полей. В этой иерархии понятия «низший» и «высший» лишены оценочного момента. Они равны в своем существовании, просто в истории в каждый конкретный момент они «качествуют» (т. е. обладают определенными свойствами) по-разному и по-разному проявляют свои «качествования». Современному сознанию, направленному на признание равенства «другого» и понимание культурологической равнозначности его «инаковости», такое понимание иерархичности в культуре и истории более чем близко.

Свое представление об исторической диалектике и иерархичности Л.П. Карсавин связывал с представлениями о познаваемости истории. У него не было сомнений в способности историков получать достоверное объективное историческое знание. Процесс познания истории требует от исследователя понимания, что конкретика дана ему в стяжении, поэтому ученый считал, что историк должен отказаться от бесполезного поиска «низших» и «высших» индивидуальностей. Они доступны историку не в эмпирике, а только в умозрении. Зато «отрицая начальный и конечный моменты развития, мы признаем его центральный момент, благодаря чему получаем возможность периодизировать и познавать исторический процесс»[49]. Таким путем конкретная история становится наукой среднего уровня, которая строит свои знания на выявлении соотношения изучаемого между «низшим» (исходным) и «высшим» (конечным).

«Философия истории» Л.П. Карсавина соответствовала самым современным научным тенденциям своего времени. В ней применительно к исторической науке, названной теорией среднего уровня, разрабатывалась общая теория систем. И происходило это за несколько десятилетий до 1940–1960 гг., когда развитием кибернетики изучение общей теории систем оказалось переведенным на уровень конкретных наук.

Современники указывали на сильное сходство карсавинской концепции со взглядами О. Шпенглера, упрекали ученого в чрезмерном следовании А. Бергсону[50]. Думаю, более важным является другое – сходство логики размышлений, объединяющее столь разные тексты от Л. фон Ранке и В. Дильтея до Л.П. Карсавина и К. Ясперса. Общность текстов показывает, что культурно-историческая школа, конструктивизм и в целом социогуманитаристика 1830-х–1930-х гг. оказали существенное влияние на подготовку профессионального сознания современной эпохи к восприятию общей теории систем, особенно таких ее разделов как информатика и синергетика. Представления социогуманитаристики о психическом и психологии сыграли в этом процессе существенную роль.

Лекция 5