Сокровища господина Марьянна 4 страница

 

Над горизонтом поднималось солнце.

Его лицо все еще было мокрым, несколько капель стекло на пол. Женщина исчезла. На его шею была накинута петля. А за его спиной, пока он приходил в себя, какой‑то голос декламировал:

 

Ворона и Лисица

Книга I, басня 2

 

Уж сколько раз твердили миру,

Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,

И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

 

Вороне где‑то бог послал кусочек сыру;

На ель Ворона взгромоздясь,

Позавтракать совсем уж было собралась,

Да призадумалась, а сыр во рту держала.

На ту беду Лиса близехонько бежала;

Вдруг сырный дух Лису остановил:

Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.

Плутовка к дереву на цыпочках подходит;

Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит

И говорит так сладко, чуть дыша:

«Голубушка, как хороша!

Ну что за шейка, что за глазки!

Рассказывать, так, право, сказки!

Какие перушки! какой носок!

И, верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,

При красоте такой и петь ты мастерица, –

Ведь ты б у нас была царь‑птица!»

Вещуньина с похвал вскружилась голова,

От радости в зобу дыханье сперло, –

И на приветливы Лисицыны слова

Ворона каркнула во все воронье горло:

Сыр выпал – с ним была плутовка такова.[18]

 

Дрожа, Ландретто с трудом балансировал на спинке стула. Веревка была продета через крючок отсутствующей люстры привязана к ручке входной двери. Достаточно было одного дуновения, чтобы стул опрокинулся и Ландретто вместе с ним. Голову его как будто сжимали тиски, ладони вспотели. Веревка натирала шею.

– К… кто вы? Что вам нужно? – сдавленным голосом спросил он.

Сначала он услышал лишь дыхание, затем раздался голос:

– Мы немного поговорим о вашем господине, если вам будет угодно.

– О… о моем господине?

– Не валяйте дурака. Я имею в виду Черную Орхидею.

– Как вам стало известно?…

– Ну, это же Париж, – ответил голос. – Мы также поговорим… о вашем втором господине. И о вашей измене.

– Моей измене?

Ландретто затрясло. Долю секунды ему казалось, что он сейчас кувыркнется. Он оступился одной ногой, но в последний момент удержался, насколько это было возможно со связанными за спиной руками, все больше задыхаясь. Высунув язык, он жадно хватал воздух. К тому же он пытался повернуть голову, чтобы увидеть Баснописца, который сидел у него за спиной, держа в руке конец веревки.

– Вы меня прекрасно поняли. Милый маленький лакей… Вы знаете, что мое дело – это обнаруживать и описывать человеческие недостатки… Начнем же! Между нами не должно быть недомолвок и притворства… Мне известно, что ваша родословная была просто‑напросто выдумана… Вы, королевский учитель верховой езды да еще и офицер в порядке исключения… Смешно! Вы, потомок благороднейшего рода, синьор Пармы! Я знаю, что вы обязаны всем этим письмам венецианских сенаторов и благодушно короля, который предпочел закрыть на все глаза… Но ведь он всегда закрывал глаза. Он всегда был слепцом, не так ли? Ландретто издал неопределенное урчание.

– На самом же деле, ничтожный Ландретто, вы врун и Иуда… Без роду без племени, так ведь? Вы с рождения были сиротой…

Часто дыша, обезумев от боли и гнева, Ландретто не находил слов; на глаза наворачивались жгучие слезы. Баснописец рассмеялся. Он встал и начал ходить по кругу. Паркет скрипел у него под ногами.

– И вот вы попали в ловушку из‑за самой обыкновенной танцовщицы, которую вы тщеславно сочли неравнодушной к вашим прелестям, жалкий лакей, и к вашему костюму с золотыми пуговицами! Вы фальшивы, Ландретто, насквозь фальшивы… Марионетка, марионетка, маленький паяц! Вот кто вы на самом деле! Вы присвоили себе чужой голосок! И через вас придет зло. Скажите‑ка… В обличье какого животного мне следует вас представить?

Ландретто застонал.

– Ваше молчание красноречиво, мой Иуда. Я нахожу вас вполне смирным. Видите ли, я тоже люблю сочинять стихи. Хотя в вашем положении трудно было бы хлопать крыльями.

Баснописец подошел к стулу, рукой потрогал веревку, все еще привязанную к крюку на потолке и к ручке двери.

– Ах! Дорогой Ландретто!.. Я решил немножко поиграть с вашим господином; он заслуживает особого обращения. И вы тоже, маленький лакей. Ландретто… Вы послужите мне приманкой.

В этот момент открылась дверь; Ландретто решил, что настал конец, но Баснописец немного ослабил веревку, чтобы позволить посетителю войти в комнату. Тогда Ландретто подумал, что начинается новый кошмар. Вошедший был горбатым и кривым существом, половина его лица была изуродована тремя параллельными рубцами. Ландретто узнал его. Этого горбуна… он уже сто раз встречал его у туалетов щвейцарских гвардейцев! Внезапно он осознал иронию судьбы: они каждый день бывали в Версале! А этот запах! Сейчас, прищурившись, беззубо улыбаясь, горбун смотрел на него с идиотской ухмылкой. Казалось, он молча наслаждался этим спектаклем.

За спиной Ландретто голос опять изменился, когда раздался смех, – но теперь это была странная фистула. Баснописец вытянул руки и начал прерывисто махать ими. Он с наслаждением подражал крикам вороны – пронзительным и жутким. Рукава его черного плаща представляли собой крылья птицы; он продолжал размахивать ими; его лицо было скрыто под капюшоном.

– Этьенн – это… мой личный лакей. Он гораздо более преданный, чем вы. Друг мой, в виде какого животного я вас изображу? Молитесь! Молитесь, чтобы Этьенн вновь не открыл эту дверь! И давайте вместе продекламируем.

Горбун пристально смотрел на него.

Баснописец опять рассмеялся, затем вновь принял серьезный вид и произнес ледяным тоном:

– «Вороне где‑то бог послал кусочек сыру…» Продолжайте, Ландретто!

 

Философствования в саду

 

Террасы южного партера, Версальские сады

Букингемский дворец, Лондон

 

«Ищи смерти аромат».

«Лилия, асфодель, белладонна, аронник, болотный ирис».

«Только цветы… и еще базилик».

Картина получалась довольно несуразная. Но Пьетро знал, что сопереживание врагу и понимание того, как он действует, были основными составляющими успеха. В данном случае действия Баснописца говорили сами за себя: он любил рассказывать истории. Преимущественно патологического характера. Пьетро понял одну важную вещь – попытки прочувствовать его также означали отказ от привычных способов мысли; в интересах следствия требовалось научиться думать, так сказать, поэтическими образами. Конечно, это была черная поэзия. Мыслить по аналогии с «Баснями» и с литературными загадками, разумеется; вот в чем заключалось его творение. Он убивал во французском стиле. Его сила, его утонченность, его жеманность тоже играли свою роль. Возможно, ингредиенты этих духов по‑своему рассказывали басню. Может быть, в этом заключался смысл приглашения – этого «совета», который Баснописец дал Виравольте: «Ищи смерти аромат». В данный момент Виравольта нуждался не столько в экспертном мнении парфюмера, сколько ботаника. А что может быть лучше, с научной точки зрения, чем обратиться к одному из цветоводов Версаля?

 

Едва прибыв во дворец, покинутый как придворными, так и жандармами, Пьетро сразу направился в сады. Был май месяц, лучший сезон для деревьев и цветов. Зимой пруды были покрыты льдом, а клумбы покоились под покровом снега; дровосеки распиливали упавшие деревья. Весной проводили инспекцию системы каналов, фонтанных трубопроводов, копали и вспахивали землю, спускали на поверхность Большого канала часть флотилии, включая баркасы, лодки и гондолы Светлейшей Республики. К тому времени, когда Пьетро вошел в сад, была закончена установка деревянных скамеек в Южном партере;[19]прогулочные коляски украсили цветочными арками и узорчатой шелковой тканью; вынесли на воздух знаменитую королевскую коллекцию апельсиновых деревьев, которые были для этого пересажены в другие кадки. Сады цвели под лучами солнца, но смерть короля все еще оставляла повсюду свой грустный отпечаток. Версаль выглядел спящей красавицей в заколдованном царстве.

 

Спускаясь с террас к Южному партеру, Пьетро заприметил одного из все еще интенсивно трудившихся садовников. Он попросил у него совета, и садовник порекомендовал ему обратиться к своему коллеге, работавшему чуть поодаль.

– Вы увидите… Это нормандец, один из учеников великого версальского садовода. Но иногда он строит из себя аристократа; дело в том, что, невзирая на его внешность землекопа, он чрезвычайно образован. Он гордится тем, что какое‑то время служил садовником у Вольтера в Ферне. И с тех пор он притворяется философом… В некоторой степени он представляет себя в роли своего бывшего господина, но нужно признать, что для человека, который занимается посадкой растений, он довольно учен. Не удивляйтесь, если он пустится в пространные рассуждения! Он черпает вдохновение в своем труде.

«Вот такой‑то мне и нужен», – подумал Пьетро.

И он направился к нормандцу в шляпе и с засученными рукавами, который метлой из веток очищал газон от упавших шипов и лепестков. По его рукам струился пот. Другие садовники вырывали граблями сорные травы. Зубцы грабель оставляли в песке ровные линии. В обычное время в этом гудящем улье сталкивалось множество работников: землекопы и каменщики приветствовали водопроводчиков, садоводы поигрывали большими ножницами, когда мимо них катили свои тележки продавцы режущих инструментов. Скрытые в укромных уголках парка, невидимые за нарядными зелеными изгородями, не покладая рук трудились над украшением зеленых кабинетов специалисты по изготовлению гротов, бронзовых дел мастера, золотильщики, жестянщики или художники. Заезжие рыбаки поставляли для аллей речной песок. Но сегодня все было тихо.

– Эй, дружище, позвольте представиться… Пьетро Виравольта де Лансаль. Мне говорили, что среди обитателей этого леса вы в некотором роде… феникс.

Садовник выпрямился.

– Виравольта… Вы случайно не господин из Венеции?…

– Он самый. Я хочу представить на ваш суд одну небольшую загадку…

 

Виравольта незамедлительно объяснил причину своего недавно пробудившегося интереса к цветам. Он не сообщил ему непосредственно об убийствах, однако объяснил, что странный цветочный аромат стоил жизни одному отвергнутому любовнику; что, по его мнению, ингредиенты были выбраны не случайно, но с определенным замыслом и путем логических рассуждений. Чтобы еще больше заинтриговать садовника, Виравольта добавил, что он ведет расследование по поручению его величества.

– Которого? – спросил нормандец.

– Нового, разумеется.

Затем он назвал ингредиенты загадочных духов. Ему хотелось узнать мнение садовника о свойствах и, по возможности, значениях цветов, использованных в процессе их приготовления. Нормандец слушал его внимательно. На лбу у него проступили морщины. Он стоял, положив одну руку на другую и опираясь на свою метлу. Пьетро рассеянно глядел на две пряди волос, выбившиеся у него из‑под шапки.

 

Наконец садовник улыбнулся, кивнул и снял свой головной убор.

– Имеют ли цветы какой‑нибудь смысл? Но, господин де Лансаль…

Садовник молча посмотрел на него, затем вновь заговорил, разводя руками.

– Взгляните туда… на Зеркальные пруды, напротив террас, перед самым дворцом. В том месте пересекаются две основные оси этих садов. Неужели вы думаете, что они были спланированы таким образом совершенно случайно? Совсем нет…

Он прищурил глаза.

– Имеют ли цветы какой‑либо смысл? Эти сады суть леса символов! Они говорят с нами, господин де Лансаль! Они обладают моральным смыслом, как того желал в свое время наш великий «король‑солнце»…

– Неужели? – спросил Пьетро наигранно шутливым тоном.

– Ну конечно, – вновь заговорил садовник. – Эту землю, как поэму, шлифовали, взрыхляли, увлажняли! Взгляните, к примеру, на дорожку, идущую с севера на юг… Вас, наверно, удивит, если вам скажут, что это путь запутавшегося человека, забывшего Бога и общее благо во имя внешнего и иллюзорного мира. Пойти по этой дороге уже означает сбиться с пути, все принести в жертву человеку, отказаться от Бога и забыть Его. Это не тот правильный путь, за который ратовал великий Людовик!

– Значит, верно, что вы философ!

Нормандец засмеялся.

– Да нет, к сожалению! Но не скрою, что я служил у господина Вольтера; мне доставляло бесконечное удовольствие ухаживать за его плантациями. Порой вечером, на закате, мы беседовали, пока я копал, а он сидел в своем кресле, положив ноги на стул… Но оставим это.

– Продолжайте, прошу вас.

– Господин Ленотр, который разбил эти сады, был художником, господин де Лансаль! Хотите верьте, хотите нет – мой дед служил у него. Это мне напоминает один анекдот…

Пьетро кашлянул.

– Ах да, простите. Итак… например, если вы пойдете в западном направлении от террасы Латоны, вы увидите, что перед вами открываются три пути…

 

На мгновение отпустив метлу и прислонив ее к плечу, он повернулся, развел руками; он все активнее жестикулировал, указывая Пьетро на разные уголки сада.

– Северный путь, под суровым взглядом Паллады, – это путь ответственности и труда. Юг завлекает вас в мир удовольствий и непоследовательного мышления… А прямо перед вами, господин де Лансаль, находится единственный истинный путь – Прямой Путь, Королевская аллея! Эти сады представляют собой великую Басню. Они рассказывают вам некую историю! И как я вам говорил, у нее есть мораль…

– Отлично… Но вернемся к моим цветам, если вам угодно…

Пьетро сосредоточился, чтобы вспомнить весь комплекс ингредиентов тех смертоносных духов.

«Лилия, асфодель, белладонна, аронник, болотный ирис. Только цветы… и еще базилик».

 

Нормандец терпеливо слушал его, затем прикусил губу:

– Да, господин де Лансаль, в самом деле, у цветов есть свой язык… Видимо, эта загадка восходит к той эпохе, когда человек стремился с их помощью разгадать тайну Природы! Работая в этом саду, скажу вам, господин де Лансаль, я веду с ними разговоры и, возможно, ищу в этом частичку самого себя.

– Вы никогда не останавливаетесь…

Нормандец вновь улыбнулся.

– Садовник, философ… Это, в общем‑то, одно и то же, не так ли? Нашу профессию не выбирают случайно. Но повторите еще раз: каковы же цветы ваших духов?

– Вот… Лилия.

Нормандец снова выпрямился и почесал голову.

Затем он оперся локтем о свою метлу.

– Лилия. Это просто. Говорят, что она родилась из капельки молока, брызнувшего из груди Геры в тот момент, когда Зевс позволил Гераклу пить грудное молоко спящей богини, чтобы превратить его в бессмертного… Одна капля пролилась и образовала Млечный Путь. Другая упала на землю, и из нее родилась лилия. Афродита позавидовала белизне и наградила ее огромным пестиком…

– Очень красивым.

– Она также означает высшее благородство, конечно, поскольку это цветок нашего славного короля… В Средние века ее изображали с тремя лепестками, обозначавшими Веру, Мудрость и Рыцарство. Лазурный герб с тремя золотыми лилиями – это Франция! И она встречалась во всех садах, символизируя любовь рыцарей… Как и роза, разумеется.

Пьетро вспомнил о красной розе, которую постоянно оставлял после себя Баснописец.

– Роза, вы говорите… А что можно сказать об этой комбинации?

– Ну, скажем… Если лилия – это король, то роза – это королева Королева цветов, цветок Афродиты и ее красоты. Купидон, сын Stfapca и Венеры, весной носил венец из роз как Приап. Приап, бог плодородия и садов – мой святой покровитель!

– Но роза и лилия? Нет ли здесь какого‑нибудь… политического значения?

Садовник задумался.

– Ну, разве что… Роза играла важную роль в Англии.

– В Англии?

С минуту Пьетро хранил молчание.

– Плантагенеты, господин де Лансаль.

– Ах да… Роза разделила одну семью на два лагеря… Война Алой и Белой Роз во времена Генриха Шестого! Red for Lancaster, white for the York.[20]Два лагеря, боровшихся за престол!

– Точно.

– Король, война, любовь, Англия… Это декларация? Я тут ничего не понимаю.

– Роза и лилия. Это противостояние двух держав, господин де Лансаль. Двух коронованных особ…

Пьетро вздохнул и поглядел на свой башмак, постукивая его носком по пыльной земле.

– Боюсь, я завяз бог знает в каком болоте. Лучше я постараюсь взглянуть на все это с иной точки зрения…

– Не отчаивайтесь. А другие?

– Был еще… асфодель.

– Цветок обитателей елисейских полей. Цветок мертвых героев.

«Связь с убийствами, – сказал себе Пьетро. – С убийствами тайных агентов?»

– Асфодель – это растение траура. И к тому же цветок потерянной любви. Он находится вместе с розой в загробных кущах… Его сажали недалеко от могил, и, по поверью, усопшие насыщались его корнями. Некоторые сорта, такие как Asphodelus ramosus, ассоциируются с королевским статусом… Это все?

– Нет. Белладонна.

– Это ядовитое растение, самый токсичный цветок, вроде аконита! В просторечии он называется «красивая дама» – и этим все сказано. А его научное название – Atropa belladonna. Но послушайте, букет получается довольно опасный!

– И духи опасные.

– Это растение посвящено старшей из трех Парок. Ее обязанность – перерезать ниточку судьбы смертных. Это все?

– Аронник.

– У него лишь одно значение – западня.

Пьетро непроизвольно отступил на несколько шагов.

Западня…

«Западня – это Версаль. И я попал в нее», – подумал он.

Затем, качая головой, он посмотрел садовнику прямо в глаза.

– Остается еще один цветок. Болотный ирис… а также трава – базилик.

Нормандец прищурился.

– Подождите‑ка… Я вам только что рассказывал о лилии. Но самое интересное, знаете ли, то, что геральдический цветок королевского дома Франции – не совсем лилия. На самом деле это ирис. Точнее, определенная разновидность ириса. А именно болотный ирис с желтыми цветами и остроконечными листьями.

– Королевская лилия – это ирис?

– Да. Его название также восходит к греческому пантеону. Как лилия и аквилегия, он означает девственность, но еще и муки крестного пути и воскресения. Его ассоциируют с первородным грехом. Во всяком случае, эту конкретную разновидность… болотный ирис… Это цветок с ползучими корнями, с едким, отвратительным запахом. Из него изготовляли мази, которыми умащивались ночные существа. Это колдовской цветок, господин де Лансаль. Цветок шабаша!

– Ни один из моих цветов не означает… убийство?

– Насколько я понимаю, нет. Но есть эквивалент.

– Ах так?

– Базилик. Ненависть.

 

Пьетро с минуту стоял неподвижно, почесывая лоб. Он все больше сомневался в своей интуиции. Впрочем, она ему не так уж много подсказала. Однако… он как будто чувствовал, что сквозь эту завесу пытается пробиться луч истины.

Ищи смерти аромат.

Роза и лилия. Столкновение между двумя державами. Две Короны. Асфодель – цветок мертвых героев. Белладонна – яд. Аронник – западня. Болотный ирис – для великого шабаша Баснописца. И все это присыпано базиликом – ненавистью.

 

Погрузившись в размышления, Пьетро не знал, теряет ли он рассудок или находится на пути к разгадке; он не сводил глаз с песка под ногами. Ему было неспокойно. От вещества, которое убило Ланскене, и ингредиентов, входивших в его состав, до цветов, скрывавших какую‑то басню, – казалось, с самого начала расследования он двигался в фарватере смертоносных духов. В фарватере еле намеченном… и опасном.

– Благодарю вас, мой друг. Возможно, вы оказали его величеству огромную услугу, хотя я еще не знаю точно, какую именно.

– Мое рвение и моя честь к услугам его величества… даже если я и философ, – ответил садовник с ноткой сарказма в голосе.

Пьетро повернулся на каблуках и, собираясь уже распрощаться с садовником, вдруг добавил:

– Ну, раз уж я здесь… – Он улыбнулся. – А орхидея? Особенно черная…

Нормандец в свою очередь улыбнулся.

– Она означает усердие, господин де Лансаль. Редкостное усердие.

Они помолчали.

Затем Пьетро засмеялся.

Нормандец вновь взялся за свою метлу, а Виравольта в раздумьях удалился.

 

Он уже собирался подняться по ступеням, ведущим к террасам, когда внезапно появившийся из‑за балюстрады ловек с лицом, обмотанным шарфом, схватил его за руку. был наполовину скрыт в тени.

Черная Орхидея инстинктивно потянулся к своей шпаге.

Из‑под шарфа послышался голос:

– Сюда, В. Я вас искал.

Несколько секунд Виравольта не двигался, не откликаясь на зов; мужчина вздохнул и открыл лицо.

На сей раз Виравольта его сразу узнал.

– Если вы закончили резвиться среди цветов…

Это был граф де Брогли.

– Виравольта, мне нужно с вами поговорить.

 

В это самое мгновение особый агент короны входил в сады Букингемского дворца, расположенного в самом центре Лондона. Он прибыл из Франции с чрезвычайно тревожным докладом. Он пересек парк Сент‑Джеймс, затем подошел ко дворцу и попросил аудиенции у его величества Джорджа Уильяма Фредерика, называемого Георгом III, электором Ганновера, королем Великобритании и Ирландии. Затем, выполнив необходимые формальности, он прошел в ворота, попал в лабиринт коридоров и был направлен в сады. О его прибытии сообщили лорду Стормону одному из ближайших советников короля, который занимал пост английского посла во Франции, но в данный момент находился в Лондоне с краткосрочным визитом. Шпион щелкнул каблуками и отрапортовал. Излагая собранные сведения, он время от времени бросал взгляд на вырисовывающийся поодаль силуэт короля в парике и широком красном плаще с золотыми галунами, подбитом горностаем; казалось, Георг III был поглощен созерцанием своих розовых кустов. Король прогуливался по саду в ожидании продолжительной беседы со своими главными министрами, которая должна была состояться через час. Ему доставляло удовольствие шагать по садам и рассматривать сотни видов растущих в нем деревьев и диких цветов. На его руке была защитная перчатка, позволявшая осматривать розовые кусты без риска уколоться. Что касается лорда Стормона, он слушал агента с преувеличенным вниманием, подперев подбородок рукой. Вскоре он отпустил его и возвратился к его величеству.

– Король Франции умер, – сказал он.

– Умер? – задумчиво повторил Георг III. – Значит, это все‑таки произошло.

– Вызывает тревогу, ваше величество… то, что происходит с руководством нашей контрразведки. Я не совсем понимаю смысл некоторых маневров.

– Но чем же занимается лорд Стивенс?

– Понятия не имею. Обещаю разузнать как можно скорее. Похоже, он готовит какую‑то «операцию», пользуясь тем, что ваше величество дали ему карт‑бланш. Операцию, которую он окрестил… Party Time.[21]

Георг III искоса посмотрел на него.

– Party Time? Но ради всех святых, что же это значит.

Лорд Стормон развел руками.

– Боже мой, я ничего не знаю! Но поверьте мне… Я все выведаю.

Его величество щелкнул языком и выпустил из рук розу с шипами.

– Пожалуй, настало время призвать лорда Стивенса к порядку. Докладывайте обо всем непосредственно мне.

Затем король с отсутствующим видом вновь занялся своими розами.

Мрачный Стормон повернулся лицом к садам.

– I will, Your Majesty. Party Time.[22]

 

Национальная лотерея

 

Королевское поместье, Шуази

 

«Возможно ли это?» – думала королева.

Стоя у окна своих апартаментов в Шуази, Мария Антуанетта изо всех сил старалась сосредоточиться.

 

Она только сейчас начинала понимать. Первый шок она испытала, когда свита перед ее отъездом из Версаля потребовала подать «лошадей королевы». Все расплывалось у нее перед глазами. Она держала возле рта носовой платок. Сердце прыгало в груди. Рядом с супругом и в сопровождении графини де Прованс и графа и графини д'Артуа она прошла по залам сквозь ряды придворных. Напряжение не спадало и в карете, везущей ее по направлению к Шуази. Волнуясь, графиня д'Артуа переврала какое‑то слово, и все залились нервным смехом. Пребывание в поместье, находящемся далеко от версальских миазмов, было подобно глотку свежего воздуха. Момент был подходящим для того, чтобы во всем разобраться. Созерцая зелень садов, молодая женщина пыталась собраться с духом. К ошеломлению, связанному с трауром, примешивался ужас данного обета.

Королева Франции!

С минуту она рассматривала раскачивающиеся на ветру верхушки деревьев. Затем села и вновь взялась за перо. Она аккуратно обмакнула его в чернильницу. Одно воспоминание заставило ее улыбнуться. В конце церемонии бракосочетания все члены семьи по очереди подписывали брачный контракт. Король просто написал «Людовик», а наследник старательно вывел: «Людовик Август». Очередь дошла до Марии Антуанетты, и она склонилась, подписываясь как Мария Антуанетта Жозефа Жанна. Но рядом с первой «ж» она посадила огромную кляксу. Возможно, она замешкалась, выводя окончание «етта». Она еще не успела привыкнуть к новой подписи. При рождении ей дали имя Мария Антония Жозефа Жанна. Но в семейном кругу ее всегда звали просто Антуан. При венском дворе была принята французская огласовка имен.

Клякса.

Она прыснула со смеху, перед глазами была пелена.

Все это, казалось, было так давно.

А сейчас она писала матери, императрице Марии Терезии Австрийской.

 

«Я не могу не восхищаться тем, как распорядилось Провидение, избрав меня, Вашего последнего ребенка, для самого прекрасного королевства в Европе. Еще в большей степени, чем когда‑либо, я сознаю, чем я обязана заботе своей августейшей матери, которая с таким вниманием и тщательностью устроила мою судьбу…»

 

Она тут же встала и в задумчивости принялась поправлять букет лилий.

 

Конечно, Людовик XV скончался. Марию Антуанетту не покидало ощущение, что с ним закончилась и часть ее собственной жизни. Она любила Папочку‑Короля, который всегда был внимателен и доброжелательно настроен по отношению к ней – несмотря на некоторую фальшь. И ей было грустно, она чувствовала себя немного потерянной. Не так ли она чувствовала себя всегда с момента приезда во Францию? Но сегодня, несмотря на противоречивые эмоции, она испытывала смутное удовлетворение.

«Сколько раз? Сколько раз мне приходилось начинать борьбу?»

Вначале, будучи еще маленькой овечкой, склонной к спонтанным реакциям и стремящейся проявить себя с самой лучшей стороны, она должна была научиться повадкам, интригам и тактике французского двора. Сразу после прибытия она стала подопечной старой графини де Ноай, своей фрейлины, – мадам Этикет, как она ее называла. Во дворце члены королевской семьи были в равной степени и господами, и рабами. Протокол не менялся со времен Людовика XIV. Как Мария Антуанетта вскоре осознала, этикет находился в эпицентре сложной борьбы за власть. Ей потребовалось некоторое время, чтобы разобраться во всех этих нюансах Узница своих обязанностей, длящихся с утра и до самого вечера, она просыпалась между девятью и десятью часами, накидывала платье и читала молитву, завтракала, наносила визит придворным дамам и причесывалась около одиннадцати. В полдень начиналась церемония туалета: перед многочисленной публикой она наносила белила и мыла руки. Она научилась разным видам приветствия, от кивка до грациозного поклона, в зависимости от ранга посетителя. Затем она одевалась и направлялась в собор на службу, гуляла, занималась разными делами, обедала, а сну предшествовала маленькая вечеринка. Мастерица реверансов, не знающая равных в обращении со шлейфом или юбкой с двойным кринолином, Мария Антуанетта довела до совершенства некоторые приемы, которые помогли ей стать несравненной. С четырнадцатилетнего возраста она была первой дамой Версаля. Она лучше всех умела выполнять «скользящие па», создавая иллюзию парения. Кроме того, она быстро поняла, насколько Версаль падок на сплетни и пересуды. Его напудренные обитатели испражнялись за занавеской, а затем тянулись к вам мокрыми от мочи руками.

Она чувствовала свою уязвимость в важнейшем деле – способности произвести на свет наследника. Мать убедила ее в том, что от этого зависит франко‑австрийский альянс, а также равновесие между всеми европейскими нациями. В своих письмах, адресованных дочери, императрица неустанно повторяла, что семейное счастье определяется достоинствами супруги. Мария Антуанетта не справлялась со своей задачей. Поговаривали о «моральной фригидности» и даже об импотенции ее мужа; упоминали фимоз. Вначале ни король, ни придворные не проявляли особого беспокойства, объясняя трудности застенчивостью наследника. И все же в конце концов ситуация стала тревожить короля. Его внук целыми днями пропадал на охоте. Придворные обязанности были для него пыткой. Над его покоями оборудовали кузницу, и если в прелестях своей супруги он мало разбирался, то в кузнице проводил долгие часы, со знанием дела занимаясь изготовлением ключей и разбором замков. Иногда он помогал дворцовой прислуге выполнять грязную работу и часами предавался мечтаниям над книгами по истории или географии. Невзирая на предостережения своей матери, беспокоившейся о ее здоровье, Мария Антуанетта увлеклась псовой охотой. Это занятие позволяло ей находиться в приятном окружении и участвовать в пикниках, на которых не было места протокольным правилам, к великой досаде графини де Ноай. Ей досаждала политика и вообще дела. Впрочем, она в них и не разбиралась. Людовик пробовал разные способы лечения: ванны, зелья, даже металлические опилки. Кто‑то даже намекнул на возможность операции, но хирурги пришли к выводу, что интимным отношениям супругов не мешает никакое физическое препятствие. В конце концов, может быть, Людовик не хотел проявлять свою мужскую силу? Не хотел быть похожим на своего деда?