Воплощения и персонификации Смерти в обряде и фольклоре. Семантическая сфера Смерти: невидимость, слепота, тьма, белизна

Семантической сфере жизни в обряде противопоставлена смерть. Как известно, смерть может воплощаться в образе Смерти, Смерточки («Смертоцька — видение все белое, как копна. Выше головы — лента белая. Показывается на крестах (перекрестках дорог», костр. [Завойко 1907, 39]; «видение все в белом» [там же]; «деўка даўгалицая, деўка у нагах и с косою. Растапыра! Растрепаны валасы пу плечам тваим, ўся ты ў белым»,смол. [Добровольский 1894, 306]) или «нечистого» мертвеца, вынимающего душу у человека; в образе орудия пресечения жизни («У смерти может быть пять орудий: грабли, коса, метла, лопата, пила. От косы — легкая смерть, от пилы — трудная», старосимб. [Гнатюк 1912, 212]); в образе напитка, который она дает испить умирающему. Характерен такой текст, объединяющий несколько разных предметных значений смерти: «Смерть имеет вид человека с косой... на конце косы — капля смерти» (пинск. [Булгаковский 1890, 190]). В случае персонификации смерти неизменна ее женская природа; старость и молодость могут в равной мере быть ее характеристиками.

Неантропоморфные образы смерти: белый столб (Пара) (идет ночью по кладбищу, может ударить человека — гом. [ПА-76]), белый шар (покойник, встающий по ночам из могилы. Катается белым шаром и наводит страх больше на женщин, редко на мужчин, олон. [Хрущев 1869,19]), воздушная полоса («Встречник — нечистый злой дух, который в виде как бы воздушной полосы мчится стрелой по проезжим дорогам за душой умирающего грешника, особенно самоубийцы», влад. [Завойко 1911,109]) — свидетельствуют о синкретическом представлении смерти — воздуха — души — нечистого покойника. Славянская смерть сама когда-то умерла (или же «сама была под землей»: ее закопал Арид (?), с тех пор она исхудала, стала уродлива, а была красивой — костр. [Смирнов 1920, 30]). После кончины воплощением смерти становится сам покойный («Если мертвец посмотрит, весь мир умрет» [Булгаковекий 1890,186]; «Если глаза у покойника открыты — он нызираиць жертву» [Демидович 1896, 2,136]); его окружение, дом, вещи («Кто выпьет воду, стоявшую в доме при покойном, умрет» [Ни-кифоровский 1897,286]; «Целебные травы в доме при покойном замирают (теряют целебную силу)», снят. [Гнатюк 1912, 231]); молодым нельзя ходить на похороны, не то у них детей не будет. Оппозиция жизнь/смерть здесь предстает как жизнь/не-жизнь (гибель), плодородие/неплодородие.

Другой семантический круг значения смерти противопоставлен как жизни, так и «иному миру»: это путь, промежуточная зона, промежуточное состояние умершего. Как можно судить по южнославянскому обряду, период этот не кончается погребением: окончательно «умершим» человек становится через 3, 5, 7 или 9 лет после погребения; вампир окончательно «окостеневает» через 3 года. Редкие восточнославянские реликты такого представления о продолжительной промежуточной стадии «не-вполне смерти», т. е. не вполне оживления, говорят о том, что это разделение можно считать исходно общеславянским: «До 9 лет душа только замирает илишь через 9 лет совсем оставляет тело» (пинск. [Булгаковский 1890, 101]); поторó-ча-потéрча (некрещеные дети) через семьлет превращаются в мавок-семилеток (ю.-зап. [Чубинский 1877,713]).

Наконец, третий семантический круг смерти совпадает со значением иного света, житья вековечного, просонья глубокого, онного соживленьица. Здесь оппозиция жизнь/смерть читается как жизнь/вечная жизнь (или жизнь человеческая/жизнь космическая); она изоморфна оппозициям видимое/невидимое, близкое/далекое, красное/белое, день/ночь, земля/небо или земля/преисподняя.

Семантический мотив невидимости, характеризующий как «загробный мир», так и «душу», и Смерть, которая «не кажась ходит», смол. [Добровольский 1894,109], соотнесен с мотивом слепоты или конкретизирован в нем. «До Суда нет муки, но все (умершие) слепы» (влад. [Завойко 1917, 89]). Мертвецы слепы, «черти, видящие живых (Вий), — как бы шаманы среди них» [Пропп 1946,60]. В лексике, связанной с погребальным обрядом, сохранено это представление «слепоты»: слiпий мак — мак, которым посыпают могилу босуркуна (укр. [Богатырев 1971,272]); ср. полес. мак-видюк (ведун), глухой мак — другое название того же магического средства. Можно предположить, что в метеорологическом термине слепой дождь, который имеет и такие характерные именования, как ровен, топл´эник сýшица [Азимов 1983, 215], эпитет соотнесен с этой характеристикой «мира мертвых»[47], то же можно предположить и об укр. слепец 'воробей', который Д. К. Зеленин истолковывает как заместительное именование на основе табу, имеющее продуцирующую направленность (чтоб не видел посевов) [Зеленин 1930, 6]. Имея в виду связь птиц (и воробья, в частности: «Як воробей прилетае, так кажа, што дид, чи диця, чи сынок прилетае, у кого хто помер» (гом. [Седакова 1983, 260]) с душами, можно иным путем интерпретировать эту метафору. Мотив слепоты и невидимости находит драматическое воплощение в «играх при покойном», для многих из которых необходимо завязывание глаз или отворачивание водящего.

Невидимость связана также с темнотой. Темнота загробного мира составляет мотивацию многочисленных обрядовых актов со свечами и зажиганием света в доме в течение обрядового времени. Наряду с общераспространенным представлением о необходимости зажигать свет, помогающий умершему пройти темный путь в загробье, зафиксировано и более редкое запрещение света в это время: женщине, жегшей свет после погребения, явился отец и сказал, что все мертвецы перешли лужу, а он нет, потому что у нее горел свет (гом. [Седакова 1983, 257]). Как имитируемая слепота, так и темнота необходима для многих забав при вмэрци.

Белый цвет — постоянный атрибут смерти. Он присутствует во всех «видениях», «явлениях» Смерти, в заложных и связанных с мертвецами демонах; он представлен традиционной одеждой покойного, знаками траура (вывешенными наружу белыми полотнами, полотенцами). Для облегчения трудной смерти умирающего накрывают белым (с-рус [Бурцев 1902, II, 171]). Белому цвету как атрибуту смерти в обряде противопоставлен красный: красными нитками перевязывают гроб или подпоясывают покойного, перевязывают кружки, из которых пьют на похоронах (косов. [Гнатюк 1912, 282]), опоясывают участников погребальной процессии; особенно обильно представлен красный цвет на похоронах незамужних и холостых; красным должна утираться беременная во время похоронной процессии; красный исключен из одежды семьи, носящей траур, и т. п. Такое символическое распределение цветов можно считать универсальным[48]. Б. А. Успенский, однако, трактует красный цвет в погребальном обряде как синоним золота и атрибут загробного мира [Успенский 1982, 60-61]. Это истолкование не противоречит первому[49]: в сфере профилактических актов и предметов обряда мы постоянно сталкиваемся с тем, что смерти противополагаются предметы, принадлежащие ее же сфере (например, печь, хлеб, могильная земля — см. главу 4). Противопоставление одноприродных явлений вообще характерно для данной картины мира; так, вампиров убивает сын вампира, вампираджия; огненного змея побеждает его сын и т. п.

Разумеется, мы далеко не полно описали славянские представления о смерти и загробном мире: здесь выбраны лишь те содержательные мотивы и метафоры, которые имеют непосредственное отношение к прагматике погребального обряда.

Итак, в своем содержании обряд может быть обобщенно описан следующим образом: это раздел, деление живых с умершим, души с телом, области смерти с областью жизни; затем, путь души в соответствии с ее долей, в область смерти, характеризуемой прежде всего как невидимое.

Как другие переходные обряды, погребальный моделирует переход таким образом, что его действия не исчерпываются линейным одновекторным движением: он обращен не только к новому пространству смерти, но и к покидаемому пространству жизни. В обряд включен ряд действий, направленных против основного движения обряда: так, родные не отдают тела при выносе гроба (чернов. [Гнатюк 1912,343]); на второй и следующие дни по погребении могилу побуждают (блр.), совершают розбуд (блг.); в сороковой день душу приглашают в дом (особенно на Русском Севере) и т. д. (Ср. подобные действия в свадебном обряде, моделирующие затрудненный и как бы против воли совершаемый переход в новый локус.) Это движение, помеха уходу умершего, его удержание в области жизни — «побочная тема» погребального обряда, подхватывается календарным поминовением и развивается в нем как «основная тема» (см. [Седакова 1979]).