Час моего нисхождения, захождения: ибо еще один раз

Хочу я пойти к людям.

Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать

Знамения, что мой час настал, -- именно, смеющийся лев

Со стаей голубей.

А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время.

Никто не рассказывает мне ничего нового, -- поэтому я

рассказываю себе о самом себе. --

Когда я пришел к людям, я нашел их застывшими в старом

Самомнении: всем им мнилось, что они давно уже знают, что для

Человека добро и что для него зло.

Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о

Добродетели, и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко

Сну говорил еще о "добре" и "зле".

Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не

Знает еще, что добро и что зло, -- если сам он не есть

Созидающий!

Но созидающий -- это тот, кто создает цель для человека

И дает земле ее смысл и ее будущее: он впервые создает

Добро и зло для всех вещей.

И я велел им опрокинуть старые кафедры и все, на чем

Только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над

их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами,

Над их избавителями мира.

Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми,

Кто когда-либо, как черное пугало, предостерегая, сидел на

Дереве жизни.

На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью

и ястребами -- и я смеялся над всем прошлым их и гнилым,

Развалившимся блеском его.

Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек

Я свой гнев на все их великое и малое -- что все лучшее их так

Ничтожно, что все худшее их так ничтожно! -- так смеялся я.

Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне,

Поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! -- моя

Великая, шумящая крыльями тоска.

И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха;

Тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем

восторг:

Туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна

мечта, на юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники:

туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, --

Так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и

бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! --

Туда, где всякое становление мнилось мне божественной

пляской и шалостью, а мир -- выпущенным на свободу,

невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, --

Как вечное бегство многих богов от себя самих и опять

Новое искание себя, как блаженное противоречие себе, новое

внимание к себе и возвращение к себе многих богов. --

Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над

Мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно

игравшая с жалом свободы. --

Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага,

духа тяжести, и все, что создал он: насилие, устав,

необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. --

Разве не должны существовать вещи, над которыми

Можно было бы танцевать? Разве из-за того, что есть легкое и

Самое легкое, -- не должны существовать кроты и тяжелые

Карлики?

Там же поднял я на дороге слово "сверхчеловек" и что

человек есть нечто, что должно преодолеть,

Что человек есть мост, а не цель; что он радуется

Своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним

зорям:

Слово Заратустры о великом полдне, и что еще навесил я на

Человека как на вторую пурпурную вечернюю зарю.

Поистине, я дал им увидеть даже новые звезды и новые ночи;

И над тучами и днем и ночью раскинул я смех, как пестрый шатер.

Я научил их всем моим думам и всем чаяниям

Моим: собрать воедино и вместе нести все, что есть в

человеке отрывочного, загадочного и ужасно случайного, --

Как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их

быть созидателями будущего и все, что было, -- спасти,

Созидая.

Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что "было",

пока воля не скажет: "Но так хотела я! Так захочу я". --

Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их

называть избавлением. --

Теперь я жду своего избавления, -- чтобы пойти к

Ним в последний раз.