Отчуждение условий труда от труда с развитием капитала 1 страница

Тот факт, что при развитии производительных сил труда предметные условия труда, опредмеченный [овеществленный] труд должны возрастать в процентном отношении к живому труду (это, собственно говоря, есть тавтологическое положение, ибо что иное означает рост производительной силы труда, как не то, что требуется меньше непосредственного труда для созда­ния большего продукта и что, следовательно, общественное богатство все более и более выражается в созданных самим трудом условиях труда), с точки зрения капитала представ­ляется не так, что один момент общественной деятельности, опредмеченный [овеществленный] труд, становится все более мощным телом для другого момента, субъективного живого труда, а так, что — и это важно для наемного труда — объективные условия труда приобретают все более колоссальную само­стоятельность по отношению к живому труду, самостоятель-ность, выражающуюся уже в самом их размере, и что общественное богатство во все более мощных скоплениях противостоит труду как чужая и господствующая сила. Ударение ставится не на опредмеченности [овеществленности], а на отчужденности [Entfremdet-, Entäußert-, Veräußertsein], на принадлежности огромного предметного могущества, которое сам общественный труд противопоставил себе как один из своих моментов,— на принадлежности этого могущества не рабочему, а персонифици­рованным условиям производства, т. е. капиталу.

Поскольку на основе капитала и наемного труда созидание этого предметного тела для деятельности осуществляется в рам­ках противоположности по отношению к непосредственной ра­бочей силе, поскольку этот процесс опредмечивания [овеще­ствления] труда на деле выступает как процесс отчуждения труда со стороны рабочего или присвоения чужого труда со стороны капитала, — постольку извращение является действительным, а не мнимым, существующим не только в представлении ра­бочих и капиталистов. Но, очевидно, этот процесс извращения есть лишь историческая необходимость, необходимость лишь для развития производительных сил, начинающегося с опреде­ленной исторической отправной точки, или основы, но отнюдь не абсолютная необходимость для производства, а, напротив, преходящая необходимость, и результатом и целью (имманент­ной целью) этого процесса является устранение самой этой основы, равно как и этой формы процесса.

Буржуазные экономисты настолько в плену представлений определенной стадии исторического развития общества, что необходимость опредмечивания [овеществления] общественных сил труда представляется им неразрывно связанной с необхо­димостью их отчуждения по отношению к живому труду. Но вместе с устранением непосредственного характера живого труда как лишь единичного, или всеобщего лишь внутренне, или лишь внешне, вместе с превращением деятельности индивидов в непо­средственно всеобщую или общественную, с предметных моментов производства совлекается эта форма отчуждения; они тем самым превращаются в собственное органическое общественное тело, где индивиды воспроизводят себя как отдельные единицы, но как общественные единицы. Условия подобного воспроизводства их жизни, подобного их производительного жизненного про­цесса, созданы лишь самим историческим экономическим про­цессом — как объективные, так и субъективные условия, кото­рые представляют собой лишь две различные формы одних и тех же условий.

Отсутствие собственности у рабочего и собственность опредме-ченного [овеществленного] труда на живой труд, или присвоение чужого труда капиталом — как то, так и другое лишь выра­жает на двух противоположных полюсах одно и то же от­ношение — суть основные условия буржуазного способа произ­водства, а вовсе не безразличные для этого способа производства случайности. Эти способы распределения представляют собой те же условия производства, лишь sub specie distributionis[cxxv]. Поэтому крайне нелепо, когда, например, Джон Стюарт Милль говорит:

«Законы и условия производства богатства имеют характер физических истин... Не так обстоит дело с распределением богатства. Оно зависит ис­ключительно от человеческих установлений» (/. St. Mill. Principles of Political Economy. Vol. I. London, 1848, стр. 239, 240).

«Законы и условия» производства богатства и законы «рас­пределения богатства» суть одни и те же законы в различной форме, и как те, так и другие изменяются, подвержены одному и тому же историческому процессу; вообще представляют собой лишь моменты определенного исторического процесса.

Не требуется особой проницательности, чтобы понять, что, отправляясь, например, от возникшего из разложения крепост­ничества свободного труда, т. е. от наемного труда, машины могут возникнуть лишь в рамках противоположности по отно­шению к живому труду, как чужая для него собственность и враждебная ему сила; другими словами, что машины должны противостоять рабочим как капитал. Но столь же легко понять, что машины не перестанут быть агентами общественного про­изводства, когда, например, станут собственностью ассоциирован­ных рабочих. Но в первом случае их распределение, т. е. то, что они не принадлежат рабочему, есть также и условие способа производства, основанного на наемном труде. Во втором случае измененное распределение исходило бы от измененной, новой основы производства, возникшей лишь в результате историче­ского процесса.

[10) РАЗНЫЕ ВЫПИСКИ О ДЕНЬГАХ, КОЛОНИЯХ, О СБЕРЕЖЕНИИ СЫРЬЯ В РЕЗУЛЬТАТЕ УЛУЧШЕНИЯ ЕГО ПЕРЕРАБОТКИ, О РОСТОВЩИЧЕСТВЕ, КРЕДИТЕ, ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОМ ПОТРЕБЛЕНИИ И Т. Д.]

Золото, на образном языке перуанцев, это — «слезы, пролитые солн­цем» (W. Н. Prescott. History of the Conquest of Peru. 4th edition. Vol. I, London, 1850, стр. 92).

«Без применения орудий или машин, привычных для европейца, ка­ждый индивид» (в Перу) «мог бы сделать очень мало; но работая большими массами и под общим руководством, они, благодаря неутомимому упор­ству, достигали поразительных результатов» (там же, стр. 127).

{Деньги, встречавшиеся у мексиканцев (наряду с преобла­давшей у них меновой торговлей и восточной земельной собст­венностью), представляли собой

«регулируемые [властями] средства обращения различной стоимости. Они состояли из прозрачных трубочек с золотым песком, из кусочков олова, нарезанных в форме буквы Т, и из мешков какао, содержавших определен­ное количество зерен. «О, счастливая монета, — говорит Петр Мученик («De Orbe Novo»[cxxvi]), — которая доставляет роду людскому приятный и полезный напиток и оберегает своих обладателей от адской язвы скупости, так как ее нельзя ни закопать в землю, ни долго сохранять»» (W. H. Pres-cott. History of the Conquest of Mexico. 5th edition. Vol. I, London, 1850, стр. 123).

«Эшвеге в 1823 г. оценивает общую стоимость брильянтов, добытых за 80 лет, в сумме, едва ли превосходящей 18-месячную продукцию сахара или кофе в Бразилии» (Н. Merivale. Lectures on Colonization and Colonies. Vol. I, London, 1841, стр. 52). «Первые» (британские) «колонисты» (в Се­верной Америке) «сообща обрабатывали расчищенные земли вокруг своих деревень... Этот обычай преобладал в Виргинии до 1619 г.» и т. д. (там же, том I, стр. 91—92).

«В 1593 г. кортесы сделали Филиппу II следующее представление: «Кортесы в Вальядолиде 1548 года просили ваше величество не разрешать впредь ввоза в королевство свечей, стеклянных товаров, ювелирных из­делий, ножей и тому подобных вещей, которые привозятся из-за границы с целью обмена этих столь бесполезных для человеческой жизни вещей на золото, как будто бы испанцы были индейцами»» (Sempéré. Considérations sur les causes de la grandeur et de la décadence de la monarchie Espagnole. Tome premier. Paris, 1826, стр. 275—276).

«В плотно заселенных колониях работник, хотя и свободный, есте­ственно зависим от капиталиста; в слабо населенных колониях эта отсут­ствующая там естественная зависимость должна заменяться искусствен­ными ограничениями» (H. Merivale. Lectures on Colonization and Colonies. Vol. II, London, 1842, стр. 314).}

[VII—45] Римские деньги: aes grave[cxxvii], фунт меди (emere per aes et libram[cxxviii]). Это был асс[cxxix]. В 485 г. от основания Рима серебряные дена­рии; денарий = 10 ассам. (Таких денариев было 40 на фунт серебра; в 510 г. от основания Рима 75 денариев на фунт серебра; каждый денарий еще = 10 ассам, но 10 ассам по 4 унции в каждом.) В 513 г. асс сокращен до 2 унций; а денарий все еще равнялся 10 ассам, составляя лишь ¹/₈₄ фунта серебра. Последнее число, ¹/₈₄, удерживалось до конца республики, но в 537 г. денарий стоит 16 ассов в 1 унцию, а в 665 г. — только 16 ассов в ¹/₂ унции... Серебряный денарий в 485 г. от основания Рима = 1 франку 63 сантимам; в 510 г. = 87 сантимам; в 513 — 707 гг. = 78 сантимам. От Гальбы до Антонинов = 1 франку (Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I. Paris, 1840, стр. 15, 16, 448, 450).

Во времена первого серебряного денария 1 фунт серебра относился к 1 фунту меди как 400: 1. В начале 2-й Пунической войны = 112: 1 (там же, том I, стр. 76, 81—82).

«Греческие колонии на юге Италии получали из Греции и Азии непо­средственно или через Тир и Карфаген то серебро, из которого они чеканили монеты, начиная с VI и V века до Р. X. Несмотря на это соседство, римляне по политическим причинам воспрещали употребление золота и серебра. Народ и сенат чувствовали, что столь удобное средство обращения вызовет концентрацию, увеличение количества рабов, упадок древних нравов и земледелия» (там же, стр. 64, 65).

«Согласно Варрону, раб есть говорящее орудие, животное — орудие полунемое, плуг — орудие немое» (там же, стр. 253, 254).

«Ежедневное потребление [хлеба] у римского горожанина несколько превышало 2 французских фунта; у сельского жителя оно превышало 3 фунта. Парижанин съедает 0,93 фунта хлеба; сельские жители в 20-ти де­партаментах, где питаются главным образом пшеницей, — 1,70 фунта» (там же, стр. 277). «В Италии (современной) — 1 фунт 8 унций, там, где питаются главным образом пщеницей. Почему римляне ели сравнительно больше? Первоначально они ели пшеницу сырой или лишь размоченной в воде; затем они научились ее поджаривать... Впоследствии постигли искусство молоть зерно и вначале ели сырое тесто, приготовленное из этой муки. Для размельчения зерна пользовались ступкой или двумя камнями, ударяя одним по другому или вращая один на другом... Это сырое тесто, puls, римский солдат заготовлял себе на несколько дней... Затем изобрели сито для просеивания зерна, нашли способ отделять отруби от муки; нако­нец, добавили дрожжи, но вначале ели хлеб сырым, пока случай не научил тому, что выпечка хлеба препятствует его окислению и способствует кон­сервированию. Лишь после войны против Персея в 580 г. в Риме появились пекари» (там же, стр. 277—279). «До христианской эры римляне не знали ветряных мельниц» (там же, стр. 280).

«Пармантье доказал, что во Франции со времени Людовика XIV ис­кусство размола сделало большие успехи и что разница между прежним и новым размолом достигает половины хлеба, получаемого из того же коли­чества зерна. На годовое потребление жителя Парижа сначала назначали 4, затем 3, потом 2 и наконец 1^г/₃ сетье пшеницы... Этим легко объясняется огромная диспропорция между ежедневным потреблением хлеба у римлян и у нас; а именно — несовершенством способов размола ж выпечки хлеба» (там же, стр. 280—281).

«Аграрный закон был ограничением земельной собственности актив­ных граждан. Ограничение собственности служило основой существования и процветания древних республик» (там же, том II, стр. 256).

«Государственные доходы состояли из поступлений от государственных имений, из поставок натурой, натуральных повинностей и нескольких денежных налогов, уплачиваемых при ввозе и вывозе товаров или взимае­мых при продаже определенных продуктов. Подобное положение... суще­ствует почти без всяких изменений в Оттоманской империи... В эпоху дик­татуры Суллы и даже в конце VII века (697 г. от основания Рима) Римская республика имела ежегодный доход лишь в размере 40 миллионов фран­ков... В 1780 г. денежные доходы турецкого султана (в пиастрах) состав­ляли только 35 миллионов пиастров, или 70 миллионов франков... Как римляне, так и турки большую часть доходов получали натурой. У рим­лян... в виде налога в казну поступала ¹/₁₀ зерна, ¹/₅— плодов, у турок — от ¹/₂ до ¹/₁₀разных продуктов... Поскольку Римская империя представляла собой лишь огромное скопление независимых муниципиев, бóльшая часть налогов и большая часть расходов оставались коммунальными» (том II, стр. 402—405).

«При Августе и Нероне Рим, без предместий, насчитывал только 266 684 жителя». Дюро предполагает, что «в IV веке христианской эры в предместьях было 120 000 жителей. В пределах стены Аврелиана — 382 695, всего 502 695, плюс 30 000 солдат и 30 000 чужестранцев; всего круглым счетом 562 000душ... Мадрид, который со времени Карла V в течение полутора столетий был столицей части Европы и половины Но­вого света, во многом напоминает Рим. Его население тоже росло не про­порционально его политическому значению» (том I, стр. 370, 403, 405—406).

«Состояние тогдашнего римского общества гораздо больше походило на состояние России или Оттоманской империи, чем Франции или Англии: неразвитость торговли и промышленности, огромные состояния рядом с крайней нищетой» (том II, стр. 214).

(Роскошь только в столице и в резиденциях римских сат­рапов.)

«Римская Италия, со времени разрушения Карфагена до основания Константинополя, существовала, имея перед собой Грецию и Восток, в та­ком же состоянии, в каком Испания в XVIII веке находилась по отноше­нию к Европе. Альберони говорил: «Испания для Европы то же, что рот для тела; все туда входит, ничего там не остается»» (там же, том II, стр. 399—400).

«Ростовщичество первоначально пользовалось свободой в Риме. Закон Двенадцати таблиц (303 год от основания Рима) установил процент с денег в 1% в год (по Нибуру — 10% в год)... Эти законы вскоре были на­рушены... Дуилий (в 398 году от основания Рима) снова ограничил ставку процента одним процентом в год (unciarium foenus[cxxx]). В 403 году эта ставка была уменьшена до ¹/₂%. В 413 году ссужение денег под проценты было вообще запрещено плебисцитом, который провел трибун Генуций... Нет ничего удивительного в том, что в такой республике, где гражданам запре­щалось заниматься промышленностью, оптовой и розничной торговлей, запрещению подверглась также и торговля деньгами» (том II, стр. 259— 261). «Такое положение продолжалось в течение трехсот лет, до взятия Карфагена. [Затем было разрешено взимать не свыше] 12% в год. Обычная ставка составляла 6% годовых... Юстиниан установил процентную ставку в размере 4%. Usura quincunx[cxxxi] у Траяна означает законный процент в размере 5%... В Египте в 146 году до Р. X. законный коммерческий процент составлял 12%» (том II, стр. 261—263).

[VII—46] Вместе с развитием ростовщичества и денег разви­вается принудительное отчуждение феодальной земельной соб­ственности:

«Введение денег, которые покупают всё, и, как следствие этого, за­щита интересов кредитора, одолжившего свои деньги земельному собствен­нику, приводят к необходимости законного отчуждения земельной соб­ственности для взыскания долга» (John Dalrymple. An Essay towards a general history of Feudal Property in Great Britain. 4th edition. London, 1759, стр. 124).

В средневековой Европе «платили золотом обычно лишь при некоторых торговых сделках, по большей части касавшихся драгоценностей. Чаще всего вне купеческого круга платежи золотом имели место в связи с дарами вельмож, некоторыми высокими пошлинами, крупными денежными штра­фами, покупкой земель. Нечеканное золото нередко взвешивали на фунты или марки (полуфунты)... 8 унций = 1 марке; 1 унция, следовательно, = 2 лотам, или 3 каратам. Из золотых монет до эпохи крестовых походов известны лишь византийские солиды, италийские тари и арабские маура-ботини» (впоследствии — мараведи) (Hüllmann. Städtewesen des Mittelal­ters. I. Theil. Bonn, 1826, стр. 402—404).

«В законах франкских племен также фигурируют солиды в качестве всего лишь счетной монеты, в которой выражена стоимость сельскохозяй­ственных продуктов, поставляемых в порядке уплаты штрафов. Напри­мер, саксы подразумевали под солидом годовалого быка, каким он бывает обычно осенью... Согласно рипуарской правде здоровая корова заменяла 1 солид... 12 денариев = 1 золотому солиду» (там же, стр. 405, 406). «4 тари = 1 византийскому солиду... С XIII века в Европе чеканились различные золотые монеты: августалы (императора Фридриха II в Сици­лии: Вриндизи и Мессина), флорентины или флорины (Флоренция, с 1252 г.),.. дукаты или цеккины (Венеция, с 1285 г.)» (там же, стр. 408— 411). «В Венгрии, Германии и Нидерландах с XIV века также чеканились крупные золотые монеты; в Германии они назывались просто гульденами» (там же, стр. 413).

«При платежах серебром господствовал обычай взвешивать металл, по большей части на марки, при всех более или менее крупных платежах... Чеканное серебро также взвешивалось при таких платежах, так как мо­неты состояли из совершенно чистого серебра и, следовательно, все дело было в весе. Поэтому названия фунт (ливр, лира)[cxxxii] [71] и марка отчасти обоз­начали воображаемые или счетные монеты, отчасти перешли на реальные серебряные монеты. Серебряные монеты: денарии или крейцеры... В Гер­мании эти денарии назывались пфеннигами (пенниг, пеннинг, фенниг)... уже с IX века. Первоначально пендинг, пентинг, пфентинк от pfundig[cxxxiii], в старой форме pfünding... то же самое, что «полновесный»: следовательно, полновесные денарии [pfündige Denaren], сокращенно Pfündinge... Еще одно наименование денария, начиная с начала XII века, в Германии, Ни­дерландах и Англии в связи с звездой [Stern], изображенной на нем вместо креста: стернлинги, стерлинги, старлинги... «Денарии стерлинги» =«пфен-ниги стерлинги»... В XIV веке на фунт приходилось 320 нидерландских стерлингов, 20 штук на унцию... Серебряные солиды по-немецки — шильд-линги, шиллинги... Серебряный солид в раннем средневековье был не реаль­ной монетой, а совокупностью 12 денариев... Один солид золотом = 12 дена­риям (стерлингам), ибо таково было среднее соотношение золота и серебра.

В качестве разменных монет ходили оболы, полпфенниги, Hälblinge... По мере распространения мелкого ремесла все больше торговых городов и мелких князей приобретали право чеканить свои местные монеты, т. е. по большей части разменные монеты. Примешивали медь. Это шло все дальше... Толстые пфенниги, Gros deniers, Grossi, Groschen, Groten, впер­вые чеканились в Туре в середине XIII века. Эти грошены первоначально представляли собой двойные пфенниги» (там же, стр. 415—433).

«То, что папы наложили почти на все католические страны церковные подати, немало способствовало развитию денежного хозяйства в промышленной Европе, а затем, в качестве следствия этого, — возникновению различных попыток обойти церковный запрет процентов... Папа пользо­вался ломбардцами для взыскания с архиепископств сумм, причитавшихся папе за архиепископскую мантию, и прочих церковных поборов. Это были главные ростовщики и залогоприниматели, действовавшие под защитой папы. Известны уже с середины XII века. Особенно — ростовщики из Сиены. «Публичные ростовщики». В Англии они называли себя «римско-епископалъными торговцами деньгами». Некоторые епископы, базельский и другие, закладывали епископские перстни, шелковые ризы, всю церков­ную утварь за бесценок евреям и платили проценты. Но и сами епископы, аббаты, попы тоже занимались ростовщичеством, закладывая церковную утварь взамен участия в прибылях тосканским торговцам деньгами из Фло­ренции, Сиены и других городов» и т. д. (см. там же, часть II, стр. 36—45).

Так как деньги — всеобщий эквивалент, всеобщая покупатель­ная сила, то все продажно, все может быть превращено в деньги. Но все может быть превращено в деньги лишь путем отчуждения вещи ее владельцем. Поэтому все отчуждаемо, или безразлично для индивида, внешне для него. Так называемые неотчуждаемые, вечные владения и соответствующие им неподвижные, твердые имущественные отношения, таким образом, рушатся перед лицом денег. Далее, так как сами деньги существуют лишь в обращении и обмениваются на предметы индивидуального по­требления и т. д.,— на стоимости, которые в конечном счете могут свестись к чисто индивидуальным наслаждениям,— то все имеет ценность лишь постольку, поскольку существует для индивида. Тем самым уничтожается всякая самостоятельная ценность вещей, помимо той, которая сводится лишь к их бытию для другого, к их относительности, к их обмениваемости, — уничтожается абсолютная ценность всех вещей и отношений. Все принесено в жертву эгоистическому наслаждению. Ибо если все может быть отчуждено взамен денег, все может быть также приобретено посредством денег. Все можно получить за «наличные деньги», которые, как нечто существующее вне инди­вида, можно приобрести путем мошенничества, насилия и т. д.. Таким образом, все может быть присвоено всеми, и зависит от случая, что может или не может присвоить себе индивид, ибо это зависит от денег, находящихся в его владении. Тем самым инди­вид потенциально господствует над всем. Не существует никаких абсолютных ценностей, так как для денег ценность как тако­вая — относительна. Нет ничего неотчуждаемого, так как все отчуждаемо за деньги. Нет ничего высшего, священного и т. д., так как все можно присвоить посредством денег. «Священные предметы» и «религиозные», которые не могут находиться «ни в чьем владении»[72], «не могут быть оценены, не могут отдаваться в залог или отчуждаться», которые «изъяты из человеческой торговли»[73], — не существуют перед всемогуществом денег, подобно тому, как перед богом все равны. Недурно, что рим­ская церковь средневековья сама была главным пропаганди­стом денег.

«Так как церковный закон против ростовщичества давно потерял всякое значение, [папа] Мартин отменил его также и номинально в 1425 го­ду» {Hüllmann. Städtewesen des Mittelalters. II. Theil. Bonn, 1827, стр. 55). «В средние века ни в одной стране не было общей процентной ставки. Прежде всего строгость попов. Ненадежность судебных гарантий в отно­шении возврата ссуд. Тем выше процентная ставка в отдельных случаях. Незначительность денежного обращения, необходимость производить бóльшую часть денежных платежей наличными деньгами, [VII—47] так как банковое дело еще не развилось. Поэтому большое разнообразие как в размере процента, так и в самом понятии ростовщичества. Во времена Карла Великого ссуда считалась ростовщической только тогда, когда за нее брали 100%. В Линдау на Боденском озере в 1344 г. местные бюргеры брали 216²/₃%. В Цюрихе Совет определил как законный процент 43¹/₃%... В Италии иногда приходилось платить 40%, хотя в XII—XIV столетиях обычная ставка не превышала 20%... Верона установила как законный процент 12¹/₂% ... Император Фридрих II в своем постановления указал 10%, но это только для евреев; о христианах он не хотел говорить. В Рейн­ской Германии 10% уже в XIII столетии были обычной ставкой процента» (там же, стр. 55—57).

«Производительное потребление — когда потребление товара состав­ляет часть процесса производства» (S. P. Newman. Elements of Political Economy. Andover and New York, 1835, стр. 296). «Следует отметить, что в этих случаях нет потребления стоимости, так как та же самая стоимость существует в новой форме» (там же). Далее, «потребление [означает] употребление индивидуального дохода по его различным назначениям» (там же, стр. 297).

«Следует сделать продажу за деньги во всякое время столь же легкой операцией, какой теперь является покупка на деньги, и тогда производство станет единообразной и всегда эффективной причиной спроса» (John Gray. The Social System. A Treatise on the Principle of Exchange. Edinburgh, 1831, стр. 16) [Русский перевод, стр. 86]. «Наряду с землей, капиталом, трудом четвертое необходимое условие производства: возможность немед­ленного обмена» (там же, стр. 18) [Русский перевод, стр. 87]. «Способность к обмену столь же важна» для человека, живущего в обществе, «как для Робинзона Крузо была важна способность производить» (там же, стр. 21) [Русский перевод, стр. 88].

«Согласно Сэю, кредит лишь перемещает капитал, но не создает ника­кого капитала. Это верно лишь в том единственном случае, когда капита­лист дает деньги взаймы промышленнику, но это неверно в отношении кре­дита менаду производителями при их взаимном авансировании. То, что один производитель авансирует другому, это не капиталы, а продукты, товары. Эти продукты, эти товары могут стать и несомненно станут в руках заемщика активными капиталами, т. е. орудиями труда, но в руках своего владельца они представляют собой подлежащие сбыту продукты и, следо­вательно, нечто пассивное... Следует различать продукт, или товар, и агенты труда, или производительный капитал. Пока продукт остается в руках своего производителя, он является лишь товаром, или, если хо­тите, пассивным, инертным капиталом. Промышленник, хранящий его, не только не извлекает никакой выгоды, но для него это бремя, причина непрестанных затруднений, накладных расходов и убытков: расходы на помещение, хранение и охрану, проценты с фондов и т. д., — не считая порчи и утечки, которым подвержены почти все товары, когда долго нахо­дятся в пассивном состоянии... Следовательно, если он продает свои то­вары в кредит другому промышленнику, который сможет применить их в своей отрасли производства, то из инертного товара, каким они были, они для последнего станут активным капиталом. Таким образом, здесь у одной стороны будет иметь место увеличение производительного капитала без всякого уменьшения капитала у другой стороны. Больше того: если пред­положить, что продавец, отпустив свои товары в кредит, все же получит взамен векселя, которые может тут же учесть, то не ясно ли, что тем самым он приобретет возможность в свою очередь закупить новое сырье и орудия труда, чтобы вновь приняться за дело? Таким образом, здесь имеет место двойное увеличение производительного капитала, иными словами — при­обретение обеими сторонами новых возможностей» (Ch. Coquelin. Du Crédit et des Banques dans l'Industrie. «Revue des Deux Mondes»[74], том 31, 1842 г.,. Стр. 799-800).

«Пусть вся масса подлежащих продаже товаров перейдет быстро, без задержек и без препятствий из состояния инертного продукта в состоя­ние активного капитала. Какая новая активность в стране!.. Это быстрое превращение есть именно то благодеяние, какое оказывает кредит... Это есть активность обращения... Таким образом кредит может удесятерить обороты промышленников... За данный промежуток времени торговец или производитель обновил свое сырье и свои продукты десять раз вместо одного... Кредит осуществляет это, увеличивая у всех покупательную способность. Вместо того чтобы сохранять эту способность лишь за теми, кто обладает сейчас способностью платить, кредит предоставляет покупа­тельную способность всем тем, положение и репутация которых гаранти­руют будущий платеж; он предоставляет покупательную способность всякому,кто способен использовать продукты посредством труда... Следова­тельно, первое благодеяние кредита состоит в том, что он увеличивает, если не сумму стоимостей, которыми обладает страна, то по крайней мере сумму активных стоимостей. Таков непосредственный результат. Отсюда вытекает рост производительных сил, а поэтому также суммы стоимостей и т. д.» (там же, стр. 801, 802, 80S).

«Сдача внаем есть условная продажа, или продажа пользования вещью на ограниченное время» (Th. Corbet. An Inquiry into the Causes and Modes of the Wealth of Individuals. London, 1841, стр. 81).

«Превращения, которым подвергается капитал в процессе произ­водства. Чтобы стать производительным, капитал должен быть потреблен» (S. P. Newman. Elements of Political Economy. Andover and New York, 1835, стр. 80).

«Экономический цикл — это весь ход производства, начиная от мо­мента, когда производится авансирование, и до получения результатов. В земледелии посев представляет начало цикла, а сбор урожая — его за­вершение» (там же, стр. 81). «Различие между основным и оборотным капи­талом основано на том, что на протяжении каждого экономического цикла одна часть капитала потребляется частично, а другая часть — целиком» (там же).

«Направление капитала в различные сферы приложения» (там же, стр. 82). Это относится к учению о конкуренции.

«Средство обмена. У неразвитых наций любой товар, составляющий наибольшую часть богатства общества или по какой-либо причине являю­щийся чаще других предметом обмена, служит средством обращения. Так, например, скот служит средством обмена у пастушеских племен, сушеная рыба — в Нью-Фаундленде, сахар — в Вест-Индии, табак — в Виргинии. Благородные металлы; их преимущества: а) одинаковость качества во всех странах, света, b) допускают мелкие и точные подразделения, с) редкость и трудность добычи, d) пригодность к чеканке» (там же, стр. 99—101).

[11) ФАНТАЗИИ ПРАЙСА И ПРУДОНА. ВЗГЛЯДЫ ТАУНСЕНДА И ГАЛИАНИ]

Представление о капитале как о самовоспроизводящемся существе, как о стоимости, вечно сохраняющейся и возраста­ющей в силу прирожденного ей свойства, привело к фантасти­ческим идеям д-ра Прайса, которые далеко оставляют за собой фантазии алхимиков, но в которые серьезно верил Питт, в своих законах о фонде погашения государственного долга (см. Лодерделя)[75] сделавший их устоями своей финансовой премудрости. Ниже приводятся некоторые поразительные места из сочинений этого человека.