Схема 44. Генезис русского постмодерна

В результате произошедших за последнее время изменений в бытии литературы мы наблюдаем, во-первых, кризис верификации, при котором тексты культуры (научные и художественные, политические и религиозные, экономические и эзотерические) оказываются в равной мере непроверяемыми с точки зрения их соответствия действительности, истории, психологической достоверности. С одной стороны, все эти культурные тексты являются духовно равноправными и участвующими в спонтанном саморазвитии современной культуры в качестве реплик в полемическом диалоге, автономных смысловых пластов, взаимодействующих между собой. С другой – они взаимно непереводимы и не обладают общими для них критериями истинности суждений. Ценности науки и религии, политики и искусства, прагматики и духовности сознаются как несовместимые, принадлежащие к разным «смысловым рядам», однако и для идеологического противоборства этих ценностей в обществе нет ни условий, ни оснований. Исключительными по своей интертекстуальной виртуозности и деверифицированности являются в современной постлитературе, например, произведения В. Пелевина («Жизнь насекомых», «Амон Ра», «Чапаев и Пустота», «Generation P»), В. Сорокина («Норма», «Голубое сало», «Лед»), Т. Толстой.

Во-вторых, мы видим кризис профессионализма, поскольку профессионализм в каждой из перечисленных (или иных) областей культурной семантики не является авторитетным не только для других, но нередко и для них самих. Границы между ценностно-смысловыми областями культуры, некогда очень жесткие и непереступаемые, размылись, но не устранились. Однако виртуализация общественных отношений влечет за собой относительность всех научных, художественных, политических, нравственных и иных дефиниций. Парадоксальным образом сегодня в постсоветском пространстве обыденная культура обладает наибольшим статусом универсальности по сравнению с любой специализированной культурой, а точка зрения обывателя, филистера, дилетанта, графомана оказывается самой емкой, практичной и ценностно предпочтительной – по сравнению с позицией любого специалиста, профессионального мыслителя или художника. Чрезвычайно показательны в этом отношении произведения, например, Э. Лимонова («Книга мертвых», «Книга воды») и А. Проханова («Господин Гексоген»), в которых даже политически злободневные мотивы до такой степени олитературиваются, что становятся неотделимыми от словесной ткани, превращая саму политическую действительность в часть постлитературного интертекста.

В-третьих, утрачивает свой смысл авторство этих текстов, поскольку переплетение гетерогенных цитат и мини-текстов создает тот мозаичный ценностно-смысловой контекст, в котором каждый такой текст читается и понимается совершенно отлично от того, как он смотрится в своем собственном или «чужом», но однородном контексте. Такое пребывание текста в контексте, которое делает неотличимым текст от контекста, превращает произведение постлитературы в некое подобие фольклорного текста как результата коллективного творчества («постфольклор»). Особый смысл приобретает метод интертекстуальной игры с литературной классикой, в результате чего «классическое литературное наследство» многократно и вариативно реинтерпретируется в новых, неожиданных контекстах, обретая новый, многослойный и принципиально плюралистический смысл (здесь особенно характерны сочинения А. Королева «Голова Гоголя», «Человек-язык», «Змея в зеркале», «Эрон»).

Литературные произведения (в том числе и литературная классика), препарированные постлитературой, все чаще предстают в общественном сознании в виде схем сюжетов и конфликтов, условных знаков и эмблем, облегченных дайджестов и слоганов, заменяющих собой сами художественные тексты и стоящие за ними конфигурации художественной реальности, приобретая орнаментальный характер. В сознании полупросвещенной общественности литературные герои и имена самих писателей, отрываясь от литературного контекста, начинают функционировать как персонажи анекдотов – на уровне отдельных запоминающихся ситуаций, поступков, слов (вспомним хармсовского Пушкина или того же Ивана Чонкина у Войновича, а из последних произведений – «Монументальная пропаганда» того же Войновича).

Частная жизнь, особенно те сферы, которые с трудом регламентируются обществом, государством, политиками, культура повседневности выходят на первый план социокультурных интересов современной России (заметно нарастают деполитизация, деидеологизация, пародийность, развлекательность, гедонизм; широкое распространение получают непривычные для советской и русской культуры эротика, порнография, «чернуха», «облегченные» жанры и стили культуры, кич, шоу-индустрия, «пиар»). Все эти «срезы» и аспекты массовой поп-культуры, рекламы, пропаганды активно включаются и «перевариваются» в постлитературных произведениях, и нередко использованный внелитературный прием превращается в постлитературный метод, в тематику и культурную семантику постлитературы. Яркий пример – поэзия Т. Кибирева.

Особое развитие в современной России получают маргинальные и диффузные формы культурных и цивилизационных процессов; общество все более атомизируется, в структурном плане усиливается аморфность и размытость всех смысловых границ, социокультурных форм и интересов, субъективно переживаемых и деятелями культуры, и рядовыми потребителями культурной продукции как падение национальной культуры или даже «антикультура». Место традиционных мировых религий в постсоветском десекуляризованном обществе все чаще начинают занимать религиозный модернизм, сектантство, эзотеризм, мистицизм, провоцирующие решительную борьбу с ними не только господствующих церковных институтов, но и официальных государственных органов власти и административных учреждений. Все это также – вольно или невольно – становится предметом современной русской постлитературы.

Резкое понижение социокультурной и цивилизационной определенности, идейный и стилевой эклектизм, принципиальная широта и «всеядность» ценностно-смысловых критериев в современной культуре России – показатель не только ее кризиса, «смуты», но и ее открытости будущему, стремительным и радикальным социокультурным метаморфозам на рубеже XX–XXI веков, в значительной степени сегодня непредсказуемым. В этом отношении русская постлитература XXI века, несомненно, является феноменом открытой культуры, каковой не может не быть отечественная культура рубежа тысячелетий.

Как и все иные формы современной «посткультуры» («постмузыка», «постживопись», «посттеатр», «посткино» и т. п. модификации современного «постискусства», которое в целом гораздо ближе к кичу, нежели искусству XIX и большей части XX веков, а также «постфольклор», «постнаука», «постфилософия», «пострелигия» и другие порождения современного духовного кризиса), постлитература нуждается в дальнейшем осмыслении и изучении. Однако уже самые первые наблюдения за порождениями русского постмодерна говорят о том, что мы имеем дело с такими явлениями культуры XXI века, которые гораздо более отличны от предшествовавших им аналогов, нежели сходны или являются преемственными по отношению к ним.