Народ в массе имеет весьма ошибочное представление о том, что такое

Патриотизм. Я встречал немало людей, считающих, что любовь к Японии

Предопределяет ненависть ко всем другим странам, что нельзя быть преданным

Родине и в то же время восхищаться зарубежными государствами.

Преподобный Р. Б. Пир и. Сущность Японии. Лондон, 1867

 

 

X x x

 

Характер японцев отмечен двумя дисгармонирующими качества" ми:

Скромностью и самонадеянностью. Их язык, нразы, обычаи воплощают идею

Самоуничижения, в то время как их умы полны чрезмерным тщеславием -- личным

И национальным.

И. Клемент, Справочник современной Японии. Нью-Йорк, 1903

 

*

Переход к тоталитаризму был бы менее болезненным для японцев, чем для

Любого западного народа. Есть большое искушение подозревать, что покойный

Основатель сегуната Токугава может возродиться вновь.

Эдвард Зейденштикер, Япония. Нью-Йорк, 1962

 

 

Зачем воскрешают богов

 

Пока вчерашние производители пилотируемых человеком торпед и

самолетов-снарядов спешат приобщиться к выпуску современного ракетного

оружия, на другом, идеологическом фланге идет ожесточенное сражение за умы

молодежи.

Послевоенному поколению свойственно задаваться вопросами: каково же

место Японии в послевоенном мире? Какова ее новая роль? На этих естественных

раздумьях кое-кто пытается спекулировать. Молодежи вбивают в головы, будто

Япония все еще не обрела положения великой державы из-за отсутствия неких

"национальных целей". Дескать, выкорчевали из умов милитаризм и шовинизм, но

ничего другого взамен не вложили. Вот и возникла "духовная пустота", помеха

национальному самосознанию.

Здоровое чувство национальной гордости расцветает на почве

доброжелательства и уважения к другим народам. Но у тех, кто кричит об

"идейном вакууме", на уме другое. Идет перекройка школьных программ, которую

прогрессивная печать метко охарактеризовала как "воскрешение богов".

Едва восстановили в календаре "День основания государства", как

император Дзимму вновь вернулся на страницы учебников.

Профессор Сабуро Иенага, автор книги "Новая история Японии" для

старшеклассников, демонстративно подал в суд на министерство просвещения за

то, что оно вносит в текст все новые и новые поправки. Суть их-- постепенный

отход от оценки минувшей войны как преступного акта со стороны тогдашних

правителей Японии -- милитаристской клики.

Линия эта видна даже в замене иллюстраций. В разделе "Война и жизнь

населения", например, вместо женщин, томящихся в очереди за

продовольственным пайком, появилась фотография генерала Тодзио, который

отечески утешает детей павших воинов.

Зато урезано описание трагедии Хиросимы и Нагасаки, иным стало

разъяснение девятой статьи послевоенной конституции. Раньше о ней

говорилось:

"Японская конституция выражает стремление народа к миру. Она

провозглашает, что Япония навечно отказывается от войны как средства решения

международных споров и не будет создавать какие-либо вооруженные силы".

Вместо этого теперь в учебнике написано лишь следующее:

"Конституция гласит, что, желая всеобщего мира, Япония не будет вести

войн, приносящих народу несчастья".

Перестройка школьных программ сопровождается яростными нападками на

Всеяпонский профсоюз учителей.

 

Все шестьсот тысяч,

Как один, верны клятве.

Это мы, это мы -- "Никкиосо".

 

Где только не услышишь в Японии эту песню! На товарищеской пирушке и на

массовом митинге ее поют стоя, взявшись за руки и раскачиваясь в такт.

И всякий раз, когда звучит учительский гимн, до глубины души

чувствуешь: какая это могучая общественная сила -- шестьсот тысяч

наставников молодежи, объединенных клятвой: "Никогда больше не пошлем наших

учеников на поле боя!"

Именно под таким девизом родился после войны Всеяпонский профсоюз

учителей ("Никкиосо"). Люди, воспитавшие поколение пилотов-смертников, с

болью осознали трагизм своей причастности к превращению школы в слепое

орудие милитаристских сил, которые довели страну до национальной катастрофы.

Ведь именно раздуванию шовинистического угара служил пресловутый рескрипт "о

верности трону, созданному вместе с небом и землей", идея о божественном

предназначении Японии, якобы завещанная самим Дзимму -- потомком богини

солнца и основателем императорской династии.

После капитуляции по требованию союзных держав устои старой школы были

разрушены, а учителям была предоставлена свобода политической деятельности.

Когда несколько лет спустя, с началом войны в Корее, американские оккупанты

сбросили маску "поборников демократизации Японии" и открыто взяли

реакционный курс в народном просвещении, им уже противостояла мощная

организованная сила в лице Всеяпонского профсоюза учителей.

Не раз предпринимались с тех пор попытки внести раскол в его ряды,

сколотить в противовес ему некую педагогическую лигу. Но "Никкиосо",

объединяющий в своих рядах около восьмидесяти процентов преподавателей

первого-девятого классов и пятидесяти процентов преподавателей

десятого-двенадцатого классов, доныне остается влиятельнейшей силой в

народном образовании; силой, которая формирует умы и сердца почти двадцати

миллионов школьников.

Если японским реваншистам приходится пока лишь завидовать многому, в

чем их западногерманские собратья давно преуспели, несомненная заслуга

принадлежит здесь тем, кто хранит верность клятве: "Никогда больше не пошлем

наших учеников на поле боя".

Говорить о "божественном предназначении" Страны восходящего солнца

теперь никто не решится. Но все чаще стали заводить речь, что Японии

надлежит стать "третьим столпом свободного мира" наряду с США и их

натовскими союзниками в Европе. Что же сулила бы стране подобная роль? Быть

костылем для прогнивших реакционных режимов в Азии? Неужели южновьетнамские

марионетки или южнокорейская клика и есть олицетворение того "свободного

мира", который Япония должна подпирать, дабы обрести "национальную цель"?

В сознании нации произошел глубокий сдвиг. Нельзя его недооценивать, но

было бы неверно и переоценивать его. Дерево милитаризма срублено, но и не

все его корни вырваны до конца.

Есть силы, которые стремятся возродить фанатический ореол вокруг слов

"камикадзе" и "Кайтен". На эту тему пишутся книги, снимаются кинофильмы. В

военном училище близ Хиросимы открыт монумент, на котором написаны имена

2624 смертников, взорвавшихся вместе со своими самолетами или торпедами.

Разумеется, для ракетно-ядерного века человек-торпеда или человек-бомба

-- вчерашний день. Если прежде японские фабриканты оружия ухитрялись

наживаться на механизации индивидуальных самоубийств, то вернуться к

прежнему делу теперь значило бы уготовить подобную участь сразу целому

народу.

Как знать, может быть, монументы с именами смертников сослужат службу.

Пусть смотрит на них молодое поколение, поднявшееся за послевоенные годы;

поколение, которому кое-кто мысленно примеряет военный мундир.

Трудно придумать более наглядное выражение мысли, к которой приходит

каждый японский патриот, задумываясь над судьбами своей родины, над

проблемами войны и мира: путь милитаризма и реваншизма может в наш век

означать для Японии лишь путь национального самоубийства.

 

Восхождение на Фудзи

 

Буду откровенным: когда служитель поднебесного храма выжигал на моем

посохе последнее, десятое клеймо "Вершина Фудзи, 3776 метров", -- в голове у

меня была лишь далекая от поэтического пафоса японская пословица: "Кто ни

разу не взобрался на эту гору, тот дурак; но кто вздумал сделать это дважды,

тот дважды дурак".

Хотя из десяти этапов древней паломничьей тропы я прошел лишь половину

(восхождение начинают теперь с пятой станции, куда проложена платная

автодорога), пеший подъем с трех часов дня до трех часов ночи нельзя назвать

пустяковой прогулкой. Тем более когда весь опыт альпинизма ограничивается

детскими воспоминаниями о груде шлака у котельной во дворе старого

ленинградского дома.

Кстати, именно эта груда вставала в памяти, когда я карабкался по

бесконечному склону священной японской горы, увязая ногами в пористых острых

осколках и въедливом вулканическом пепле.

Фудзи -- это тысячекратно увеличенный отвал шлака: та же фактура, тот

же цвет от темно-серого до буроватого, та же крутизна. Впрочем, точнее будет

сказать: чем выше, тем круче. Дает о себе знать чуть заметный прогиб

склонов, который так любил подчеркивать художник Хокусаи в своих картинах

"Сто лиц Фудзи".

За пятой станцией остался шум сосновых лесов. За шестой исчезли всякие

следы растительности. Тропа, по словам японцев, пересекает здесь "границу

земли и неба". Но чем безжизненней становится склон, тем он многолюднее.

Попутчиков столько, что вполне можно обойтись и без проводника.

Между седьмой и восьмой станциями назначен ночлег. В приземистой хижине

из лавовых глыб постояльцу дают миску горячего риса, несколько ломтиков

соленой редьки, сырое яйцо, место на нарах, пару одеял.

С восьми вечера до часу ночи полагается спать. Но где там! Ощущение

такое, будто ты улегся не в горном приюте на высоте 3300 метров, а на

перроне вокзала или у дороги, по которой гонят гурты скота. Словно копыта,

цокают по камням сотни посохов, звякают бубенчики, привязанные к каждому из

них, чтобы путник не отстал в тумане. Ни на минуту не стихают топот,

свистки, крики лоточников. Как из вокзального громкоговорителя доносятся

голоса проводников, перекликающихся с помощью карманных раций.

Давно стемнело, а люди все идут и идут. Поистине армия на марше через

перевал.

Пора двигаться дальше. Вклиниваюсь в строй, и в глазах начинает рябить

от пляшущих по камням лучей карманных фонариков. Лучше уж смотреть не под

ноги, а по сторонам, тем более что зрелище того заслуживает. Ночное шествие

выглядит как сплошная вереница огней, которая начинается где-то у подножья

и, извиваясь зигзагами, уходит в немыслимую высь, к звездам.

Начинает светать. Прибавляю шагу: не пропустить бы восход! Однако общий

темп движения, наоборот, замедляется. Торопить впереди идущих бесполезно: им

некуда ступить. В предрассветных сумерках видно, что оставшийся отрезок

тропы сплошь забит людьми, которые движутся к вершине со скоростью очереди

за газетами.

Самое время присмотреться к попутчикам. Идут целые семьи со старыми и

малыми ("Ну что ты хнычешь! Осталось совсем немного. Помоги-ка лучше

бабушке. Видишь, она и то не жалуется!") Модно подстриженные девушки в

джинсах с бахромой несут гитару и проигрыватель с пластинками.

Нестройный хор седовласых мужчин юношески-задорно поет по-латыни

студенческую песню: врачи-однокурсники дали зарок совершить это восхождение

тридцать лет назад. Учитель рассказывает в мегафон колонне заспанных

школьников о природе вулканов. К словам его почтительно прислушивается

экскурсия крестьянок с Хоккайдо.

Для двух молодых пар восхождение на Фудзи заменяет свадебное

путешествие. ("Мы оба работаем в шахте, вот и решили: не все же лазать вниз,

надо хоть раз забраться и наверх. По крайней мере, будет что вспомнить и нам

и невестам...")

Пять миллионов экскурсантов приезжают каждый год к подножию Фудзи.

Четверть миллиона человек ежегодно совершают восхождение на вершину. В этом

пестром потоке совершенно теряются белые одежды пилигримов, бормочущих

старинные заклинания: "Да очистятся шесть чувств".

Здесь, как нигде, постигаешь меру народной любви к Фудзи. Здесь

убеждаешься, что восхищение ее красотой воплощает тот самый культ родной

природы, который сидит в душе японца прочнее всех религий.

Легко понять, какое смятение вызвала в стране весть, что безупречные

очертания горы -- излюбленный образ японского искусства -- находятся под

угрозой!

Гора-святыня, гора-символ разрушается. Даже издали, из окна экспресса

Токио -- Осака, на темном конусе Фудзи видна вертикальная белая полоса. Это

остатки снега на теневой стороне Большого провала, который глубоким,

трехкилометровым шрамом прорезает западный склон.

А уж взобравшись на Фудзи, можно обследовать ее рану почти вплотную.

Если пройти на запад по кольцевой тропе, опоясывающей гору на уровне пятой

станции, выше по склону видишь ущелье, похожее на разинутую пасть. Начинаясь

у вершины, у кромки кратера, оно постепенно расширяется до пятисот метров, а

перед чертой лесов сужается вновь, уходя оврагом вплоть до подножья.

Сравнение Фудзи с гигантским отвалом шлака можно отнести не только к

поверхности, но и к структуре этой вулканической горы. В японских летописях

упоминаются восемнадцать ее извержений, последние из которых произошли в

800-м, 864-м и, наконец, в 1707 году, когда даже удаленный на сто километров

Токио был засыпан слоем пепла в пятнадцать сантиметров толщиной.

Из этой же бурой пыли и пористых осколков, то есть грунтов рыхлых,

непрочных, и сложены склоны горы, если не считать нескольких окаменевших

лавовых потоков. Когда стоишь перед Большим провалом, кажется, что его дно

поминутно простреливают пулеметные очереди: то тут, то там взметаются

облачка вулканической пыли от падающих камней.

Оползни и обвалы учащаются весной, когда из-под снеговой шапки горы

сочатся талые воды, а также в пору осенних тайфунов, когда ливневые потоки

катят вниз глыбы застывшей лавы, загромождая ими речные долины у подножья.

Специалисты утверждают, что, если не принять срочных мер, Большой

провал вскоре прорежет кромку кратера. Процесс эрозии тогда резко усилится,

и через несколько десятилетий Фудзи станет похожа на половину зуба,

выщербленного огромным дуплом. О разрушении Фудзи заговорили даже в японском

парламенте. Это вызвало взрыв страстей от причитаний, что святыня

прогневалась на осквернивших ее людей, до самых неожиданных проектов

спасения горы.

Ученые, например, считают, что куда большим кощунством, чем толпы

экскурсантов, является спекуляция на народной любви к горе. Восемь страниц

телефонной книги занимают названия коммерческих фирм, начинающихся со слова

"Фудзи". Дельцы знают, что внутри страны такая марка рождает доверие, а на

мировом рынке служит олицетворением Японии. Ученые предложили взимать

специальный налог с корпораций, носящих имя священной горы, чтобы на эти

деньги вести борьбу с эрозией.

Странный путь? Но более реального нет. Споры выявили лишь неясность в

главном: кто же в Японии должен взять на себя это неотложное дело? Местные

власти? Но Большой провал как раз служит границей префектур Яманаси и

Сидзуока. Государство? Но оно, сколь ни парадоксально, является тут

ответчиком в многолетней тяжбе. Служители неба через суд пытаются доказать,

что национальная святыня Японии не является государственной собственностью,

а принадлежит находящемуся на горе храму.

Пока, однако, могу засвидетельствовать, что споры о завтрашнем дне

исчезающей горы лишь подхлестнули интерес к ней. Пусть альпинисты считают

Фудзи недостойной своего внимания. Километровая очередь у первой в стране

вершины -- это уже само по себе достопримечательность, которую не забудешь!

 

Кому принадлежит святыня?

 

Еще десять шагов. Еще пять. Вершина! Наконец-то удалось ступить ногой

на высшую точку Японских островов, чтобы увидеть оттуда восход над Страной

восходящего солнца.

Внизу в волнах розового света плавают горные цепи -- еще более

невесомые, чем гряды облаков над океаном. Все зыбко, все фантастично, как в

древней легенде о богатыре Изанаги, который сотворил Японию из вереницы

капель, сбежавших с его копья.

На высоте 3776 метров сами собой приходят возвышенные мысли. Но вот

совет: взобравшись на Фудзи, любуйтесь далями и не приглядывайтесь к самой

вершине, не смотрите себе под ноги. Согласен с японцами, что традиционное

паломничество делает человека чище. Но четверть миллиона восхождений в год

отнюдь не очищают саму святыню.

Вершина Фудзи похожа уже не столько на отвал шлака, сколько на свалку.

Повсюду разбросаны консервные банки, пестрые обертки, пустые бутылки.

Древнее заклинание паломников "Да очистятся шесть чувств"

перефразировано: "Да очистятся шесть троп к вершине". В конце каждого сезона

для уборки горы приходится вызывать воинские части. Кратер дремлющего

вулкана из года в год становится все мельче, обреченный на участь мусорной

ямы.

На гребне кратера как раз друг против друга расположились храм, похожий

на ярмарку, и купол метеостанции, похожий на храм. Храм обращен на север, к

японской земле, к полукружьям дуги окаменевших капель с копья Изанаги. Радар

метеостанции -- на юг, к тихоокеанским просторам.

И если служба погоды устремлена к небесам, то служителей храма волнуют

дела сугубо земные. Не следует думать, что они негодуют по поводу

осквернения святыни. Храм боится потерять возможность наживаться на

человеческом потоке, который делает Фудзи золотоносной горой, пусть даже она

при этом становится похожей на свалку.

Восхождение начинается покупкой посоха с бубенцами. За каждое выжженное

клеймо нужно доплачивать, так что в итоге он обходится владельцу в четыреста

иен. Если вспомнить, что на гору поднимаются двести пятьдесят тысяч человек

в год, уже одно это дает сто миллионов! На вершине храм бойко торгует

сувенирами, открытками, кока-колой по шестикратной цене. На станциях

путникам предлагают пиво ("Имейте в виду: чем выше, тем дороже").

Но, подсчитывая барыши, храм с растущим беспокойством оглядывается на

бурную активность туристских фирм. Чего только не предпринимают они, чтобы

вывернуть карманы экскурсантов еще у подножья! Возле автобусных остановок

выстроили целый городок аттракционов и макет Фудзи в одну тысячную

натуральной величины. Священная гора не любит показываться людям (из Токио,

например, она бывает видна в среднем лишь двадцать два дня в году). Те, кому

не повезло с погодой, могут сняться на фоне макета -- никто не отличит.

Ведущие фирмы соревнуются в строительстве платных автомобильных дорог

по нижней, более пологой части склона. Если следом появятся фуникулеры, храм

с его бизнесом окажется вытесненным на небеса.

Судебное дело на право владения вершиной Фудзи как раз и возбуждено

храмом с целью оградить себя от конкуренции священным правом частной

собственности (уповать на него, видимо, надежнее, чем на силу религиозных

чувств).

Окружной суд решил дело в пользу храма, оставив во владении государства

лишь один процент территории выше восьмой станции. Правительство, однако,

тут же обратилось в верховный суд, и, надо полагать, добьется своего. Ибо

вершина номер один, помимо всего прочего, имеет в наш век еще и военное

значение.

Белый купол метеостанции делает ее похожей на астрономическую

обсерваторию. Но стоит там не телескоп, а параболическая антенна одного из

самых высоких в мире радаров. Отсюда смотрят не на звезды, а шарят

восьмисоткилометровым лучом по тихоокеанским просторам. Отсюда можно

обнаружить око очередного тайфуна за двадцать часов до того, как бедствие

обрушится на побережье.

Радар, смонтированный на вершине Фудзи, стал центром всех метеостанций

страны. А служба погоды в Японии -- почетнейшее дело. Поэтому за трудом и

бытом шести человек, посменно зимующих на горе, следили с теми же чувствами,

что у нас за полярниками на дрейфующей льдине. Тридцатиградусные морозы,

разреженный воздух, снежные бураны, из-за которых врач вынужден по радио

лечить тяжелобольного, -- вся эта героика стала темой множества репортажей и

очерков.

Но вот о куполе на гребне вулканического кратера заговорили совсем с

другим чувством. Выяснилось, что управляемый из Токио по радио радар

передает копию изображения со своего экрана на американскую базу в Иокосуке,

которая обслуживает метеосводками корабли 7-го флота и дальние

бомбардировщики Б-52, участвующие в боевых действиях против Вьетнама.

Когда-то вершина Фудзи служила главным ориентиром для американских

"летающих крепостей", бомбивших японские города. Теперь ей выпало

ориентировать убийц другого азиатского народа.

Местные старожилы помнят со слов своих дедов приметы приближающегося

извержения. Но нынешнее поколение окрестных жителей научилось распознавать

приближение бедствий иного рода.

Корея, Лаос, Вьетнам -- каждой кровавой авантюре американской военщины

в Азии предшествовали репетиции на восточном склоне Фудзи. Перед корейской

войной именно здесь испытывалась эффективность напалмовых бомб. Потом

заповедные леса и взгорья облюбовали для себя "специалисты по

антипартизанским операциям" из 3-й дивизии морской пехоты США. Склоны

священной горы стали местом, где совершенствуются в своем ремесле

профессиональные каратели.

Не забуду искру тревоги, метнувшуюся по тропе еще в самом начале

восхождения, когда со стороны восточного склона вдруг послышался тяжелый

грохот.

-- Нет, это не обвал, это стреляют американцы, -- успокаивали

проводники.

Но бесконечная вереница людей, словно по команде, остановилась. Все

разом обернулись к подножью, всматриваясь в облачка разрывов. Сколько боли и

гнева было в этих взглядах!

Сезон восхождений длится всего два месяца -- июль и август. Но как раз

летом восточная тропа к вершине то и дело оказывается перекрытой из-за

стрельб. Да что там тропа! Американские военные власти наложили запрет на

реконструкцию шоссе, огибающего Фудзи с востока, -- нечего, мол,

экскурсантам смотреть, как поблизости тренируются "специалисты по

антипартизанским операциям".

Как-то осенью мне довелось проехать по этому шоссе. Оно опоясывает

гору, соединяя, как жемчужины ожерелья, пять озер, лежащих у ее подножья.

Автобус мчится среди просвеченных солнцем лесов. Бархатные бабочки

кружатся над нетронутой травой опушек. Прямо к бетону дороги клонит колосья

дозревающий рис. Женщины срезают и укладывают в корзины тугие мутные гроздья

винограда.

Но все это лишь первый план, лишь рамка, за которой глаз все время ищет

главное -- Фудзи. И все ее сто лиц, раскрывающиеся одно за другим, как на

картинах Хокусаи, действительно неповторимы.

То она предстает перед глазами, как серый призрак, плавающий в дымке

утреннего тумана, то щедро удваивает свою красоту в глади озер, то -- после

заката -- докрасна раскаляет края своего кратера отблесками ушедшего дня.

-- Фудзи -- это вулкан правильной конической формы, самая высокая и

самая красивая гора в Японии...

Девушка-экскурсовод смущенно опускает на колени микрофон. Да,

человеческие слова здесь слишком бедны. Но легко ли найти другие, легко ли

объяснить, почему столь знакомая, даже примелькавшаяся на открытках, веерах,

вазах, картинах гора, представ перед глазами, заставляет сердце учащенно

биться?

Чем же больше всего впечатляет Фудзи? Может быть, сочетанием своего

величия с гордым одиночеством? Первая вершина Японии возвышается как бы на

ровном месте. Горы вокруг есть, но небольшие и стоят на почтительном

расстоянии, не решаясь заслонить, исказить ее безупречных очертаний.

Фудзи волнует своей картинностью в благородном смысле этого слова.

Кажется, перед тобой не явление природы, а произведение искусства...

Автобус вдруг резко тормозит, прижимаясь к обочине. Из-за поворота

вырывается колонна буро-зеленых грузовиков с зажженными фарами. Они вихрем

проносятся по оцепеневшему шоссе. В глазах остаются только огромные белые

буквы, написанные на каждой машине: "Боеприпасы".

Хочется зажмурить глаза, хочется убедить себя в том, что это могло лишь

привидеться на дороге, проложенной ради того, чтобы священная гора

раскрывала перед человеком свои сто лиц.

Фудзи -- она по-прежнему передо мной, но как раз к ней-то и свернули

грузовики со снарядами. Там, на фоне воспетых поэтами склонов, колышется на

шесте звездно-полосатый флаг. У поворота на проселок, где еще не улеглась

пыль, белеет щит: "Американская зона. Вход воспрещен японским законом".

Парни с нашивками "Морская пехота США" в такой же степени символизируют

политику американской военщины в Азии, в какой Фудзи -- Японию. Что толку

вести многолетнюю тяжбу, кому принадлежит народная святыня -- храму или

государству, если как раз она стала местом, где беззастенчиво попираются

суверенные права нации? Как бы ни больно было японцу видеть рану, все глубже

рассекающую западный склон Фудзи, терпеть бесчинства янки на восточном

склоне еще тяжелее. Придет время, и другой суд -- суд истории вынесет на сей

счет свой приговор.

Я был на Фудзи в день, когда местные жители сорвали назначенные там

американцами ракетные стрельбы. На полицейские цепи, преграждавшие доступ на

полигон, двинулась колонна крестьянок. Женщины запели песню о всенародной

любви к священной горе -- песню, которую каждый японец еще в колыбели слышит

от своей матери. И строй вооруженных людей в касках, которым по роду службы

меньше всего свойственно поддаваться чувствам, дрогнул и отступил.

Окрестные земледельцы, проникшие к мишеням с плакатами: "Фудзи не будет

полигоном вьетнамской войны", стали таким же воплощением национального духа,

как и сама гора.

Заморские туристы, что приезжают развлечься в Токио, жадно накидываются

на сувениры с контуром Фудзи. Для них это марка местной экзотики, вроде

наклейки на чемодан.

Да, Фудзи и сегодня остается национальным символом Японии. И будь жив

Хокусаи, он написал бы ее сто первый лик. Он изобразил бы не только воронки

на теле горы, но и крестьянок, бесстрашно усевшихся на стрельбище. Он

напомнил бы, что израненная, но не попранная святыня, символизирующая собой

японский народ, -- вулкан дремлющий, но не потухший; вулкан, который

способен показать свою могучую силу.