О самомнении

 

Существует и другой вид стремления к славе, состоящий в том, что мысоздаем себе преувеличенное мнение о наших достоинствах. Основа его —безотчетная любовь, которую мы питаем к себе и которая изображает нас внаших глазах иными, чем мы есть в действительности. Тут происходит то же,что бывает с влюбленным, страсть которого наделяет предмет его обожаниякрасотой и прелестью, приводя к тому, что, охваченный ею, он подвоздействием обманчивого и смутного чувства видит того, кого любит, другим иболее совершенным, чем тот является на самом деле.

Я вовсе не требую, чтобы из страха перед самовозвеличением людипринижали себя и видели в себе нечто меньшее, чем они есть; приговор во всехслучаях должен быть равно справедливым. Подобает, чтобы каждый находил всебе только то, что соответствует истине; если это Цезарь, то пусть он смелосчитает себя величайшим полководцем в мире. Наша жизнь — это сплошная заботао приличиях; они опутали нас и заслонили собой самую сущность вещей.Цепляясь за ветви, мы забываем о существовании ствола и корней. Мы научилиженщин краснеть при малейшем упоминании о всех тех вещах, делать которые имни в какой мере не зазорно; мы не смеем называть своим именем некоторые изнаших органов, но не постыдимся пользоваться ими, предаваясь худшим видамраспутства. Приличия запрещают нам обозначать соответствующими словами вещидозволенные и совершенно естественные — и мы беспрекословно подчиняемсяэтому; разум запрещает нам творить недозволенное и то, что дурно, — и никтоэтому запрету не подчиняется. Я очень явственно ощущаю, насколькостеснительны для меня в данном случае законы, налагаемые приличиями, ибо онине дозволяют нам говорить о себе ни что-либо хорошее, ни что-либо дурное. Нодовольно об этом.

Те, кому их судьба (назовем ее доброю или злою, как вам будет угодно)предоставила прожить жизнь, возвышающуюся над общим уровнем, те имеютвозможность показать своими поступками, которые у всех на виду, что же онипредставляют собой. Те, однако, кому она назначила толкаться в безликойтолпе и о ком ни одна душа не обмолвится ни словечком, если они сами несделают этого, — тем извинительно набраться смелости и рассказать о себе,обращаясь ко всякому, кому будет интересно послушать, и следуя в этомпримеру Луцилия [1977]:

 

Ille velut fidis arcana sodalibus olim

Credebat libris, neque, si male cesserat, usquam

Decurrens alio, neque si bene: quo fit, ut omnis

Votiva pateat veluti descripta tabella

Vita senis. [1978]

 

Как видим, он отмечал в своих записях и дела, и мысли свои, рисуя себяв них таким, каким представлялся себе самому: Nec id Rutilio et Scauro citrafidem aut obtrectationi fuit [1979].

Вот и я припоминаю, что еще в дни моего раннего детства во мне отмечаликакие-то особые, сам не знаю какие, повадки и замашки, говорившие о пустой инелепой надменности. По этому поводу я прежде всего хотел бы сказатьследующее: нет ничего удивительного, что нам присущи известные свойства инаклонности, вложенные в нас при рождении и настолько укоренившиеся, что мыне можем уже ни ощущать, ни распознавать их в себе; под влиянием такихестественных склонностей мы, сами того не замечая, непроизвольно усваиваемкакую-нибудь привычку. Сознание своей красоты и связанное с этим некотороежеманство явились причиной того, что Александр стал склонять головунесколько набок; они же придали речи Алкивиада картавость и шепелявость;Юлий Цезарь почесывал голову пальцем, а это, как правило, жест человека,одолеваемого тяжкими думами и заботами; Цицерон, кажется, имел обыкновениеморщить нос, что является признаком врожденной насмешливости. Все этидвижения могут совершаться неприметно для нас самих. Но наряду с ними естьдругие, которые мы производим совершенно сознательно и о которых излишнераспространяться; таковы, например, приветствия и поклоны, с помощью которыхнередко добиваются чести, обычно незаслуженной, почитаться человеком учтивыми скромным, причем многих побуждает к этому честолюбие. Я очень охотно,особенно летом, снимаю в знак приветствия шляпу и всякому, кроме находящихсяу меня в услужении, кто подобным образом поздоровается со мной, неизменно,независимо от его звания, отвечаю тем же. И все же я хотел бы высказатьпожелание, обращенное к некоторым известным мне принцам, чтобы они были вэтом отношении более бережливыми и расточали свои поклоны с большимразбором, ибо, снимая шляпу перед каждым, они не достигают того, чего моглибы достигнуть. Если это приветствие не выражает особого благоволения, оно непроизводит должного действия. Говоря о манере держаться, сознательноусваиваемой иными людьми, вспомним о величавой осанке, которой отличалсяимператор Констанций [1980]. Появляясь перед народом, он держал голову всевремя в одном положении: закинув ее немного назад, он не разрешал себе ниповернуть ее, ни наклонить, чтобы посмотреть на людей, стоявших на его путии приветствовавших его с обеих сторон; тело его при этом также сохранялополнейшую неподвижность, несмотря на толчки от движения колесницы; он нерешался ни плюнуть, ни высморкаться, ни отереть пот с лица. Не знаю, были лите замашки, которые когда-то отмечали во мне, вложены в меня самой природойи была ли мне действительно свойственна некая тайная склонность к указанномувыше пороку, что, конечно, возможно, так как за движения своего тела яотвечать не могу. Но что касается движений души, то я хочу рассказать здесьс полной откровенностью обо всем, что на этот счет думаю.

Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчурнизкого о других. Что до первого из этих слагаемых, то, поскольку речь идетобо мне, необходимо, по-моему, прежде всего принять во внимание следующее: япостоянно чувствую на себе гнет некоего душевного заблуждения, котороенемало огорчает меня отчасти потому, что оно совершенно необоснованно, а ещебольше потому, что бесконечно навязчиво. Я пытаюсь смягчить его, нополностью избавиться от него я не могу. Ведь я неизменно преуменьшаюистинную ценность всего принадлежащего мне и, напротив, преувеличиваюценность всего чужого, отсутствующего и не моего, поскольку оно мненедоступно. Это чувство уводит меня весьма далеко. Подобно тому как сознаниесобственной власти порождает в мужьях, а порой и в отцах достойное порицанияпренебрежительное отношение к женам и детям, так и я, если передо мной дваприблизительно равноценных творения, всегда более строг к своему. И этопроисходит не столько от стремления к совершенству и желания создать нечтолучшее, не позволяющих мне судить беспристрастно, сколько в силу того, чтообладание чем бы то ни было само по себе вызывает в нас презрение ко всему,чем владеешь и что находится в твоей власти. Меня прельщают игосударственное устройство, и нравы дальних народов, и их языки. И язаметил, что латынь, при всех ее несомненных достоинствах, внушает мнепочтение большее, чем заслуживает, в чем я уподобляюсь детям ипростолюдинам. Поместье, дом, лошадь моего соседа, стоящие столько же,сколько мои, стоят в моих глазах дороже моих именно потому, что они не мои.Больше того, я совершенно не представляю себе, на что я способен, ивосхищаюсь самонадеянностью и самоуверенностью, присущими в той или иноймере каждому, кроме меня. Это приводит к тому, что мне кажется, будто япочти ничего толком не знаю и что нет ничего такого, за выполнение чего ямог бы осмелиться взяться. Я не отдаю себе отчета в моих возможностях низаранее, ни уже приступив к делу и познаю их только по результату. Моисобственные силы известны мне столь же мало, как силы первого встречного.Отсюда проистекает, что если мне случится справиться с каким-нибудь делом, яотношу это скорее за счет удачи, чем за счет собственного умения. И это темболее, что за все, за что бы я ни взялся, я берусь со страхом душевным и снадеждой, что мне повезет. Равным образом мне свойственно, вообще говоря,также и то, что из всех суждений, высказанных древними о человеке кактаковом, я охотнее всего принимаю те — и их-то я крепче всего и держусь, —которые наиболее непримиримы к нам и презирают, унижают и оскорбляют нас.Мне кажется, что философия никогда в такой мере не отвечает своемуназначению, как тогда, когда она обличает в нас наше самомнение и тщеславие,когда она искренне признается в своей нерешительности, своем бессилии исвоем невежестве. И мне кажется, что корень самых разительных заблуждений,как общественных, так и личных, это — чрезмерно высокое мнение людей о себе.Те, кто усаживается верхом на эпицикл [1981]Меркурия, чтобы заглянуть вглубины неба, ненавистны мне не меньше, чем зубодеры. Ибо, занимаясьизучением человека и сталкиваясь с таким бесконечным разнообразием взглядовна этот предмет, с таким неодолимым лабиринтом встающих одна за другойтрудностей, с такой неуверенностью и противоречивостью в самой школемудрости, могу ли я верить — поскольку этим людям так и не удалосьпостигнуть самих себя и познать свое естество, неизменно пребывающее у нихна глазах и заключенное в них самих, раз они не знают даже, каким образомдвижется то, чему они сами сообщили движение, или описать и изъяснитьдействие тех пружин, которыми они располагают и пользуются, — могу ли яверить их мнениям о причинах приливов и отливов на реке Нил? Стремлениепознать сущность вещей дано человеку, согласно Писанию, как бич наказующий [1982].

Но возвращаюсь к себе. С великим трудом, мне кажется, можно было бынайти кого-нибудь, кто ценил бы себя меньше — или, если угодно, кто ценил быменя меньше, — чем я сам ценю себя. Я считаю себя самым что ни на естьпосредственным человеком, и единственное мое отличие от других — это то, чтоя отдаю себе полный отчет в своих недостатках, еще более низменных, чемобщераспространенные, и нисколько не отрицаю их и не стараюсь придумать дляних оправдания. И я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе.Если во мне и можно обнаружить высокомерие, то лишь самое поверхностное, ипроисходит оно лишь от порывистости моего характера. Но этого высокомерия вомне такая безделица, что оно неприметно даже для моего разума. Оно, таксказать, слегка окропляет меня, но отнюдь не окрашивает [1983].

И действительно, что касается порождений моего ума, то, в чем бы они нисостояли, от меня никогда не исходило чего-либо такого, что могло быдоставить мне истинное удовольствие; одобрение же других нисколько не радуетменя. Суждения мои робки и прихотливы, особенно когда касаются меня самого.Я без конца порицаю себя, и меня всегда преследует ощущение, будто япошатываюсь и сгибаюсь от слабости. Во мне нет ничего, способного доставитьудовлетворение моему разуму. Я обладаю достаточно острым и точным зрением,но, когда я сам принимаюсь за дело, оно начинает мне изменять в том, что яделаю. То же самое происходит со мной и тогда, когда я предпринимаюсамостоятельные попытки в поэзии. Я бесконечно люблю ее и достаточно хорошоразбираюсь в произведениях, созданных кем-либо другим, но я становлюсь сущимребенком, когда меня охватывает желание приложить к ней свою руку; в этихслучаях я бываю несносен себе самому. Простительно быть глупцом в чемугодно, но только не в поэзии,

 

mediocribus esse poetis

Non dii, non homines, non concessere columnae. [1984]

 

Хорошо было бы прибить это мудрое изречение на дверях лавок нашихиздателей, дабы преградить в них доступ такой тьме стихоплетов!

 

verum

Nil securius est malo poeta. [1985]

 

Почему нет больше народов, понимающих это так, как тот, о котором будетрассказано ниже? Дионисий-отец [1986]ценил в себе больше всего поэта. Однаждыон отправил на Олимпийские игры вместе с колесницами, превосходившими своимвеликолепием все остальные, также певцов и поэтов, повелев им исполнять тамего поэтические произведения; отправляя их, он дал им с собой по-царскироскошные, раззолоченные и увешанные коврами шатры и палатки. Когда дошлаочередь до его стихов, изысканность и красота декламации поначалу привлеклик себе внимание слушателей, но, раскусив, насколько беспомощны и бездарныэти стихи, народ исполнился к ним презрения, а затем, проникаясь все большеи больше досадой, устремился в ярости на шатры и сорвал свою злость,разметав их и изодрав в клочья. И то, что его колесницы также не показали насостязаниях ничего стоящего, и то, что корабль, на котором возвращалисьдомой его люди, не достиг Сицилии и был выброшен на берег и разбит бурейблиз Тарента, тот же народ счел достовернейшим знаком гнева богов,разъяренных, так же как он, плохими стихами. И даже моряки, избежавшие прикораблекрушении гибели, и те держались того же мнения, которое, какказалось, подтверждалось также и оракулом, предсказавшим Дионисию близкуюсмерть в таких выражениях: «Дионисий приблизится к своему концу, победивтех, кто лучше его». Сам Дионисий эти слова истолковал таким образом, будтотут подразумеваются карфагеняне, которые превосходили его своей мощью, и,ведя с ними войны, он нередко умышленно упускал из рук победу иостанавливался на полпути, дабы не попасть в положение, на которое намекалоракул. Но он неправильно истолковал предсказанное, ибо бог имел в видуособые обстоятельства, а именно ту победу, которую он впоследствиинесправедливо и при помощи подкупа одержал над более одаренными, нежели он,трагическими поэтами, поставив свою трагедию «Ленейцы» на драматическомсостязании, происходившем в Афинах. Тотчас же после этой победы он умер, иэто произошло отчасти от охватившей его безмерной радости.

То, что я нахожу в себе извинительным, не является таковым само по себеи не заслуживает, говоря по справедливости, оправдания; оно извинительнолишь в сравнении с еще худшим, что я вижу перед собой и что принимаетсявсеми с одобрением. Я завидую счастью тех, кто умеет радоваться делам руксвоих и испытывать от этого приятное удовлетворение. Ведь это весьма легкийспособ доставлять себе удовольствие, ибо его извлекаешь из себя самого, вособенности если обладаешь известным упорством в своих оценках. Мне знакомнекий поэт, которому и стар и млад, все вместе и каждый в отдельности,словом, и небо и земля, в один голос кричат, что он ровно ничего не смыслитв поэзии. А он тем не менее продолжает мерить себя той же меркой, которуюсебе назначил. Он все снова и снова берется за старое, перекраивает иперерабатывает, и трудится, и упорствует, тем более неколебимый в своихсуждениях, тем более несгибаемый, что твердостью их он обязан лишь себесамому.

Мои произведения не только не улыбаются мне, но всякий раз, как яприкасаюсь к ним, вызывают у меня досаду:

 

Cum relego, scripsisse pudet, quia plurima cerno,

Me quoque, qui feci, iudice, digna lini. [1987]

 

Пред моим мысленным взором постоянно витает идея, некий неотчетливый,как во сне, образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я применяю. Яне могу, однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта идея неподнимается, в сущности, над посредственностью. И это дает мне возможностьувидеть воочию, до чего же далеки от наиболее возвышенных взлетов моеговоображения и от моих чаяний творения, созданные столь великими и щедрымидушами древности. Их писания не только удовлетворяют и заполняют меня; онипоражают и пронизывают меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, явижу ее, если не полностью, не до конца, то во всяком случае в такой мере,что мне невозможно и думать о достижении чего-либо похожего. За что бы я нибрался, мне нужно предварительно принести жертвы грациям, как говоритПлутарх об одном человеке [1988], дабы снискать их благосклонность:

 

si quid enim placet,

Si quid dulce hominum sensibus influit,

Debentur lepidis omnia Gratiis. [1989]

 

Они ни в чем не сопутствуют мне; все у меня топорно и грубо; всемунедостает изящества и красоты. Я не умею придавать вещам ценность свыше той,какой они обладают на деле: моя обработка не идет на пользу моему материалу.Вот почему он должен быть у меня лучшего качества; он должен производитьвпечатление и блестеть сам по себе. И если я берусь за сюжет попроще ипозанимательнее, то делаю это ради себя, ибо мне вовсе не по нутру чопорноеи унылое мудрствование, которому предается весь свет. Я делаю это, чтобыдоставить отраду себе самому, а не моему стилю, который предпочел бы сюжетыболее возвышенные и строгие, если только заслуживает названия стилябеспорядочная и бессвязная речь или, правильнее сказать, бесхитростноепросторечие и изложение, не признающее ни полагающейся дефиниции, ниправильного членения, ни заключения, путаное и нескладное, вроде речейАмафания и Рабирия [1990]. Я не умею ни угождать, ни веселить, ни подстрекатьвоображение. Лучший в мире рассказ становится под моим пером сухим, выжатыми безнадежно тускнеет. Я умею говорить только о том, что продумано мноюзаранее, и начисто лишен той способности, которую замечаю у многих моихсобратьев по ремеслу и которая состоит в уменье заводить разговор с первымвстречным, держать в напряжении целую толпу людей или развлекать без усталислух государя, болтая о всякой всячине, и при этом не испытывать недостаткав темах для разглагольствования — поскольку люди этого сорта хватаются запервую подвернувшуюся им, — приспосабливая эти темы к настроениям и уровнютех, с кем приходится иметь дело. Принцы не любят серьезных бесед, а я нелюблю побасенок. Я не умею приводить первые пришедшие в голову и наиболеедоступные доводы, которые и бывают обычно самыми убедительными; о каком быпредмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю наиболее сложное извсего, что знаю о нем. Цицерон считает, что в философских трактатах наиболеетрудная часть — вступление [1991]. Прав он или нет, для меня лично самоетрудное — заключение. И вообще говоря, нужно уметь отпускать струны долюбого потребного тона. Наиболее высокий — это как раз тот, который режевсего употребляется при игре. Чтобы поднять легковесный предмет, требуетсяпо меньшей мере столько же ловкости, сколько необходимо, чтобы не уронитьтяжелый. Иногда следует лишь поверхностно касаться вещей, а иной раз,наоборот, надлежит углубляться в них. Мне хорошо известно, что большинствусвойственно копошиться у самой земли, поскольку люди, как правило, познаютвещи по их внешнему облику, по коре, покрывающей их, но я знаю также и то,что величайшие мастера, и среди них Ксенофонт и Платон, снисходили нередко книзменной и простонародной манере говорить и обсуждать самые разнообразныевещи, украшая ее изяществом, которое свойственно им во всем.

Впрочем, язык мой не отличается ни простотой, ни плавностью; оншероховат и небрежен, у него есть свои прихоти, которые не в ладу справилами; но каков бы он ни был, он все же нравится мне, если и не поубеждению моего разума, то по душевной склонности. Однако я хорошо чувствую,что иной раз захожу, пожалуй, чересчур далеко и, желая избегнуть ходульностии искусственности, впадаю в другую крайность;

 

brevis esse laboro,

Obscurus fio. [1992]

 

Платон говорит [1993], что многословие или краткость не являютсясвойствами, повышающими или снижающими достоинства языка. Отмечу, что всякийраз, когда я пробовал держаться чуждого мне стиля, а именно ровного,единообразного и упорядоченного, я всегда терпел неудачу. И добавлю, чтохотя каденции и цезуры Саллюстия [1994]мне более по душе, я все же считаюЦезаря и более великим и менее доступным для подражания. И если моисклонности влекут меня скорее к воспроизведению стиля Сенеки, то это непрепятствует мне гораздо выше ценить стиль Плутарха. Как в поступках, так ив речах я следую, не мудрствуя, своим естественным побуждениям, откуда ипроисходит, быть может, то, что я говорю лучше, чем пишу. Деятельность идвижение воодушевляют слова, в особенности у тех, кто подвержен внезапнымпорывам, что свойственно мне, и с легкостью воспламеняется; поза, лицо,голос, одежда и настроение духа могут придать значительность тем вещам,которые сами по себе лишены ее, — и даже пустой болтовне. Мессала у Тацита [1995]жалуется на то, что узкие одеяния, принятые в его время, а такжеустройство помоста, с которого выступали ораторы, немало вредили егокрасноречию.

Мой французский язык сильно испорчен и в смысле произношения и во всехдругих отношениях варварством той области, где я вырос; я не знаю в нашихкраях ни одного человека, который не чувствовал бы сам своего косноязычия ине продолжал бы тем не менее оскорблять им чисто французские уши. И это неоттого, что я так уж силен в своем перигорском наречии, ибо я сведущ в немне более, чем в немецком языке, о чем нисколько не сожалею. Это наречие, каки другие, распространенные вокруг в той или иной области, — как, например,пуатвинское, сентонжское, ангулемское, лимузинское, овернское — тягучее,вялое, путаное; впрочем, повыше нас, ближе к горам, существует ещегасконская речь, на мой взгляд, выразительная, точная, краткая, поистинепрекрасная; это язык действительно мужественный и воинственный в большеймере, чем какой-либо другой из доступных моему пониманию, язык настолько жескладный, могучий и точный, насколько изящен, тонок и богат французскийязык.

Что до латыни, которая в детстве была для меня родным языком [1996], то,отвыкнув употреблять ее в живой речи, я утратил беглость, с какою некогдаговорил на ней; больше того, я отвык и писать по-латыни, а ведь в былоевремя я владел ею с таким совершенством, что меня прозвали «учителем Жаном».Вот как мало стою я и в этом отношении.

Красота — великая сила в общении между людьми; это она прежде всегоостального привлекает людей друг к другу, и нет человека, сколь бы диким ихмурым он ни был, который не почувствовал бы себя в той или иной мерезадетым ее прелестью. Тело составляет значительную часть нашего существа, иему принадлежит в нем важное место [1997]. Вот почему его сложение иособенности заслуживают самого пристального внимания. Кто хочет разъединитьглавнейшие составляющие нас части и отделить одну из них от другой, теглубоко неправы; напротив, их нужно связать тесными узами и объединить водно целое; необходимо повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался в себесамом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть (а он и не мог бысделать это иначе, как из смешного притворства), но сливался с нею в тесномобъятии, пекся о ней, помогал ей во всем, наблюдал за нею, направлял еесвоими советами, поддерживал, возвращал на правильный путь, когда она с негоуклоняется, короче говоря, вступил с нею в брак и был ей верным супругом,так чтобы в их действиях не было разнобоя, но напротив, чтобы они былинеизменно едиными и согласными.

Христиане имеют особое наставление относительно этой связи, ибо онизнают, что правосудие господне предполагает это единение и сплетение тела идуши настолько тесным, что и тело, вместе с душой, обрекает на вечные мукиили вечное блаженство; они знают также, что бог видит все дела каждогочеловека и хочет, чтобы он во всей своей цельности получал по заслугам своимлибо кару, либо награду.

Школа перипатетиков, из всех философских школ наиболее человечная,приписывала мудрости одну-единственную заботу, а именно — печься об общемблаге этих обеих живущих совместною жизнью частей нашего существа иобеспечивать им это благо. Перипатетики полагали, что прочие школы,недостаточно углубленно занимаясь рассмотрением вопроса об этом совместномсуществовании, в равной мере впадали в ошибку, уделяя все свое внимание,одни — телу, другие — душе, и упуская из виду свой предмет, человека, и ту,кого они, вообще говоря, признают своей наставницей, то есть природу. Весьмавозможно, что преимущество, даруемое нам природой в виде красоты, и повело кпервым отличиям между людьми и к тому неравенству среди них, из которого ивыросло преобладание одних над другими:

 

agros divisere atque dedere

Pro facie cuiusque, et viribus ingenioque:

Nam facies multum valuit viresque virebant. [1998]

 

Что до меня, то я немного ниже среднего роста. Этот недостаток нетолько вредит красоте человека, но и создает неудобство для всех тех, комусуждено быть военачальниками и вообще занимать высокие должности, ибоавторитетность, придаваемая красивой внешностью и телесной величавостью, —далеко не последняя вещь. Гай Марий [1999]с большой неохотой принимал в армиюсолдат ростом менее шести футов. «Придворный» [2000]имеет все основаниявысказывать пожелание, чтобы дворянин, которого он воспитывает, был скорееобычного роста, чем какого-либо иного; он прав также и в том, что не хочетвидеть в нем ничего из ряда вон выходящего, что подавало бы повод указыватьна него пальцем. Но если и нужна золотая середина, то в случае необходимостивыбора между отклонениями в ту или другую сторону я предпочел бы — если быречь шла о человеке военном, — чтобы он был скорее выше, чем ниже среднегороста. Люди низкого роста, говорит Аристотель [2001], могут быть оченьмиловидными, но красивыми они никогда не бывают; в человеке большого ростамы видим большую душу, как в большом, рослом теле — настоящую красоту.Индийцы и эфиопы, говорит тот же автор [2002], избирая своих царей иправителей, обращали внимание на красоту и высокий рост избираемых. И онибыли правы, ибо, если во главе войска находится вождь могучего и прекрасноготелосложения, его почитают те, кто идет за ним, и страшатся враги:

 

Ipse inter primos praestanti corpore Turnus

Vertitur, arma tenens, et toto vertice supra est. [2003]

 

Наш великий, божественный и небесный царь, каждая мысль которого должнабыть тщательно, благочестиво и благоговейно принимаема нами, не пренебрегтелесной красотой: speciosus forma prae filiis hominum [2004].

Также и Платон наряду с умеренностью и твердостью требует, чтобыправители его государства обладали красивой наружностью [2005]. Чрезвычайнодосадно, если, видя вас среди ваших людей, к вам обращают вопрос: «А где жеваш господин?», и если на вашу долю приходятся лишь остатки поклонов,расточаемых вашему цирюльнику или секретарю, как это случилось с беднягойФилопеменом [2006]. Однажды он прибыл раньше сопровождавших его в тот дом, гдеего ожидали, и хозяйка, не зная его в лицо и видя, до чего он невзраченсобой, велела ему помочь служанкам натаскать воду и разжечь огонь, чтобыуслужить Филопемену. Лица, состоявшие в его свите, прибыв туда и застав егоза этим приятным занятием, — ибо он счел необходимым повиноватьсяполученному им приказанию, — спросили его, что он делает. «Я расплачиваюсь, — сказал он в ответ, — за мое уродство». Красота всех частей тела нужнаженщине, но красота стана — единственная, необходимая мужчине. Там, гденалицо малый рост, там ни ширина и выпуклость лба, ни белизна глазного белкаи приветливость взгляда, ни изящная форма носа, ни небольшие размеры рта иушей, ни ровные и белые зубы, ни равномерная густота каштановой бороды, никрасота ее и усов, ни округлая голова, ни свежий цвет лица, ни благообразиечерт его, ни отсутствие дурного запаха, исходящего от тела, нипропорциональность частей его не в состоянии сделать мужчину красивым.

В остальном я сложения крепкого и, что называется, ладно скроен; лицо уменя не то чтобы жирное, но достаточно полное; темперамент — нечто среднеемежду жизнерадостным и меланхолическим, я наполовину сангвиник, наполовинухолерик:

 

Unde rigent setis mihi crura, et pectora villis; [2007]

 

здоровье у меня крепкое, и я неизменно чувствую себя бодрым и, хотя яуже в годах, меня редко мучили болезни. Таким, впрочем, я был до сих пор,ибо теперь, когда перейдя порог сорока лет, я ступил уже на тропу, ведущую кстарости, я больше не считаю себя таковым:

 

minutatim vires et robur adultum

Frangit, et in partem peiorem liquitur aetas. [2008]

 

То, что ожидает меня в дальнейшем, будет не более чем существованиемнаполовину; это буду уже не я: что ни день, я все дальше и дальше ухожу отсебя и обкрадываю себя самого:

 

Singula de nobis anni praedantur euntes. [2009]

 

Что до ловкости и до живости, то их я никогда не знал за собой. Я — сынотца, поразительно живого и сохранявшего бодрость вплоть до глубокойстарости. И не было человека его круга и положения, который мог бысравняться с ним в телесных упражнениях разного рода, в чем бы они нисостояли; точно так же не было человека, который не превзошел бы меня в этомделе. Исключение составляет, пожалуй, лишь один бег: тут я был в числесредних. Что касается музыки, то ни пению, к которому я оказался совершеннонеспособен, ни игре на каком-либо инструменте меня так и не смогли обучить.В танцах, игре в мяч, борьбе я никогда не достигал ничего большего, чемсамой что ни на есть заурядной посредственности. Ну а в плаванье, искусствеверховой езды и прыжках я и вовсе ничего не достиг. Руки мои до тогонеловки, неуклюжи, что я не в состоянии сколько-нибудь прилично писать дажедля себя самого, и случается, что, нацарапав кое-как что-нибудь, япредпочитаю написать то же самое заново, чем разбирать и исправлять своюмазню. Да и читаю вслух я нисколько не лучше: я чувствую, что усыпляюслушателей. Словом, я великий грамотей! Я не умею правильно запечататьписьмо и никогда не умел чинить перья; не умел я также ни подобающим образомпользоваться ножом за едой, ни взнуздывать и седлать лошадь, ни носить наруке и спускать сокола, ни разговаривать с собаками, ловчими птицами илошадьми. Моим телесным свойствам соответствуют в общем и свойства моейдуши. Моим чувствам также неведома настоящая живость, они также отличаютсялишь силой и стойкостью. Я вынослив и легко переношу всякого рода тяготы, новынослив я только тогда, когда считаю это необходимым, и только до тех пор,пока меня побуждает к этому мое собственное желание,

 

Molliter austerum studio fallente laborem. [2010]

 

Иначе говоря, если меня не манит предвкушаемое мной удовольствие и еслимной руководит нечто другое, а не моя собственная свободная воля, я ничегоне стою, ибо я таков, что, кроме здоровья и жизни, нет ни одной вещи насвете, ради которой я стал бы грызть себе ногти и которую готов был быкупить ценою душевных мук и насилия над собой,

 

tanti mihi non sit opaci

Omnis arena Tagi, quodque in mare volvitur aurum. [2011]

 

До крайности ленивый, до крайности любящий свободу и по своемухарактеру и по убеждению, я охотнее отдам свою кровь, чем лишний раз ударюпальцем о палец. Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никомубольше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению. Не знаянад собой до этого часа ни начальства, ни навязанного мне господина, ябеспрепятственно шел по избранному мной пути, и притом тем шагом, которыймне нравился. Это меня изнежило и сделало непригодным к службе другому.

У меня не было никакой нужды насиловать мой характер — моютяжеловесность, любовь к праздности и безделью, — ибо, оказавшись со днярождения на такой ступени благополучия, что я счел возможным остановиться наней, и на такой ступени здравомыслия, что это оказалось возможным, я ничегоне искал и ничего не обрел:

 

Non agimur tumidis velis Aquilone secundo,

Non tamen adversis aetatem ducimus Austris:

Viribus, ingenio, specie, virtute, loco, re,

Extremi primorum extremis usque priores. [2012]

 

Я нуждался для этого лишь в одном — в способности довольствоватьсясвоей судьбой, то есть в таком душевном состоянии, которое, говоря поправде, вещь одинаково редкая среди людей всякого состояния и положения, нона практике чаще встречающаяся среди бедняков, чем среди людейсостоятельных. И причина этого, надо полагать, заключается в том, что жаждаобогащения, подобно всем другим страстям, владеющим человеком, становитсяболее жгучей, когда человек уже испробовал, что такое богатство, чем тогда,когда он вовсе не знал его; а, кроме того, добродетель умеренностивстречается много реже, чем добродетель терпения. Я не нуждаюсь ни в чем,кроме того, чтобы мирно наслаждаться благами, дарованными мне господом богомот неисповедимых щедрот его. Мне никогда не случалось нести какого-нибудьтягостного труда. Мне почти всегда приходилось заниматься лишь собственнымиделами; а если порою и доводилось брать на себя чужие дела, то соглашался яна это только с тем условием, что буду вести их в удобное для меня время ипо-своему. Так оно и бывало в действительности, поскольку дела эти поручалимне люди, исполненные ко мне доверия, знавшие, что я представляю собой, и нетолкавшие меня в спину. Ведь люди умелые извлекают кое-какую пользу даже изстроптивой и норовистой лошади.

Мое детство протекало в условиях весьма благоприятных инестеснительных; мне было совершенно неведомо строгое подчинение чужой воле.Все это, вместе взятое, воспитало во мне мягкость характера и сделало менянеустойчивым пред лицом неприятностей, и я неизменно бываю рад, когда отменя скрывают мои убытки и неполадки в хозяйстве, способные задеть меня заживое. В графу моих расходов я вношу также и то, что, по моей нерадивости,было истрачено лишнего на прокорм и содержание моих слуг:

 

haec nempe supersunt,

Quae dominum fallant, quae prosint furibus. [2013]

 

Я предпочитаю не вести счет тому, что имею, лишь бы не быть в точностиосведомленным о понесенных мною убытках; и прошу тех, кто живет вместе сомной, чтобы в тех случаях, когда они не испытывают ко мне чувствапризнательности и обманывают меня, они делали это, хороня концы в воду. Нерасполагая достаточной твердостью, чтобы выносить докучливую возню сразличными, обступающими нас со всех сторон заботами, не умея постояннонапрягать свою волю, чтобы устраивать и улаживать мои дела так, как мне быхотелось, я, полагаясь во всем на судьбу, следую, насколько это для менядостижимо, такому правилу: «Ожидать всего самого худшего и, в случае еслиэто худшее грянет, мужественно переносить его с кротостью и терпением».Только к этому я и стремлюсь, именно к этому клонятся все мои рассуждения.

Когда мне угрожает опасность, я думаю не столько о том, как избегнутьее, сколько о том, до чего, в сущности, не важно, удастся ли мне ееизбежать. Ну а если она настигнет меня, что из этого? Не имея возможностивоздействовать на события, я воздействую на себя самого и покорно следую заними, раз не могу заставить их идти за собой. Я никогда не был искусен втом, чтобы отводить от себя удары судьбы, уклоняться от них или заставлятьее силой делать угодное мне, как никогда не умел также устраивать свои делаподобающим образом, руководствуясь голосом благоразумия. Еще в меньшей мерея обладаю выносливостью, чтобы смиряться с мучительными и тягостнымизаботами, которые необходимы для этого. И наиболее мучительное для менясостояние — это пребывать в обстоятельствах, которые нависают надо мной итеснят меня, а также метаться между надеждой и страхом.

Долго раздумывать над каким-либо делом, хотя бы самым пустячным, —занятие, для меня совершенно несносное, и я ощущаю, что мой ум подавленнеизмеримо сильнее, когда ему приходится претерпевать шатания и толчки,порождаемые неуверенностью и сомнениями, чем когда, свободный от колебаний,он принимает, полагаясь на счастье, то или иное окончательное решение, в чембы оно ни состояло. Лишь немногие страсти нарушали мой сон, но что дораздумий, то даже самое легкое безнадежно расстраивает его. Точно так же яне люблю покатых и скользких обочин дороги, а охотнее всего пользуюсь еесамой наезженной частью, хотя она в наиболее грязная и наиболее вязкая, ибо,стремясь к безопасности, я могу быть уверен, что отсюда я уже никуда несвалюсь. Равным образом я предпочитаю явные бедствия, ибо тут по крайнеймере меня не томит неизвестность — пройдут ли они стороной или нет; лучше ужпусть судьба одним ударом ввергнет меня в страдание:

 

dubia plus torquent mala. [2014]

 

Когда приходит беда, я встречаю ее, как подобает мужчине, но во всехиных обстоятельствах веду себя как сущий младенец. Страх перед возможнымпадением причиняет мне более пагубную горячку, чем та, которую можетпричинить самый ушиб. Игра не стоит свеч. Скупцу его страсть доставляетмучения, которых не знает бедняк, а ревнивцу его страсть — муки, неизвестныерогоносцу. И нередко меньшее зло потерять виноградник, чем тягаться из-занего в суде.

Самая низкая ступенька — самая прочная: она — основа устойчивости всейлестницы. Стоя на ней, можно ни о чем не тревожиться; будучи вделананакрепко, она служит опорой всему остальному. Не содержит ли в себе нечтофилософское следующий пример, явленный нам одним дворянином, пользовавшимсяв свое время широкой известностью. Он женился уже в летах, проведя молодостьизрядным повесой. Это был мастак поболтать и большой насмешник. Вспоминая,сколь удобной мишенью были для него рогоносцы и как часто он потешался надними, этот дворянин, дабы оградить себя от того, же, взял в жены женщину,которую подцепил в таком месте, где каждый мог иметь ее за деньги, и ониначали совместную жизнь, обменявшись такими приветствиями: «Добрый день,потаскушка», «Добрый день, рогоносец». И ни о чем он чаще и откровеннее небеседовал со своими гостями, как о причинах, побудивших его жениться на этойособе. Благодаря этому он обуздывал шедшие за его спиной пересуды и отводилот себя острие попреков этого рода.

Что касается честолюбия, которое — ближайший сосед самомнению или,скорее, дитя его, то для того, чтобы распалить во мне эту страсть, пришлосьбы, пожалуй, самому счастью схватить меня за руку. Ибо навязать ради зыбкойнадежды заботу на шею и подвергать себя бесчисленным тяготам, неизбежнымвначале для всякого, кто жаждет возвыситься над другими, — нет, это отнюдьне по мне: spem pretio non emo [2015].

Я держусь того, что ясно вижу и чем обладаю, и никогда не удаляюсь отмоей гавани,

 

Alter remus aquas, alter tibi radat arenas. [2016]

 

И к тому же, мало кому удается достигнуть чего-нибудь, не рискуяпредварительно своим кровным добром; и я считаю, что если его достаточно,чтобы поддерживать свое существование в тех же условиях, в каких ты родилсяи вырос, то совершеннейшее безумие терять то, что имеешь, в шатком расчетена возможность приобрести большее. Тому, кому судьба отказала в местечке,где он мог бы обосноваться и обеспечить себе спокойную и беззаботную жизнь,тому простительно рисковать тем, чем он владеет, поскольку так ли, иначе ли,а нужда все равно заставит его пуститься в погоню за счастьем. Capiendarebus in malis praeceps via est [2017].

И я скорее готов оправдать младшего сына, бросающего на ветер своюзаконную долю [2018], чем старшего, который, являясь блюстителем чести своегорода, сам доводит себя до разорения.

Руководствуясь советами моих добрых друзей минувших времен, я нашелсамый прямой и легкий путь, чтобы избавиться от подобных желаний иоставаться невозмутимо спокойным, —

 

Cui sit conditio dulcis sine pulvere palmae, [2019] —

 

имея достаточно трезвое представление о своих силах, понимая, что набольшие дела их не хватит, и храня в памяти слова покойного канцлера Оливье,говорившего, «что французы похожи на обезьян, которые взбираются подеревьям, перескакивая с ветки на ветку, и успокаиваются только тогда,когда, добравшись до самой верхушки, показывают оттуда свои зады».

 

Turpe est, quod nequeas, capiti commitere pondus,

Et pressum infiexo mox dare terga genu. [2020]

 

Далее те черты моего характера, которые, вообще говоря, нельзя назватьплохими, в наш век, по-моему, ни к чему. Свойственные мне уступчивость ипокладистость назовут, разумеется, слабостью и малодушием; честность исовестливость найдут нелепой щепетильностью и предрассудком; искренность исвободолюбие будут сочтены несносными, неразумными, дерзкими. Но нет худабез добра! Неплохо родиться в испорченный век, ибо по сравнению с другими выбез больших затрат сможете сойти за воплощение добродетели. Кто не прикончилотца и не грабил церквей, тот уже человек порядочный и отменной честности [2021]:

 

Nunc si depositum non infitiatur amicus,

Si reddat veterem cum tota aerugine follem,

Prodigiosa fides et Tuscis digna libellis,

Quaeque coronata lustrari debeat agna. [2022]

 

Не было еще такой страны и такого века, когда бы властители моглирассчитывать на столь несомненную и столь глубокую признательность в оплатуза их милости и их справедливость. Первый из них, кто догадается искатьнародной любви и славы на этом пути, тот — или я сильно ошибаюсь — намногоопередит своих державных товарищей. Сила и непринуждение кое-что значат,однако не всегда и отнюдь не во всем.

Купцы, сельские судьи, ремесленники, как мы легко можем убедиться,нисколько не уступают дворянам ни в доблести, ни в знании военного дела [2023]: они славно бьются как на полях сражений, так и на поединках; ониотстаивают города в наших нынешних гражданских войнах. Среди этой сумятицыгосударь лишается своего ореола славы.

Так пусть же он возблистает своей человечностью, правдивостью,прямотой, умеренностью и прежде всего справедливостью — достоинствами, внаши дни редкими, неведомыми, гонимыми. Лишь добрые чувства народов могутдоставить ему возможность свершать значительные деяния, и никакие другиекачества не в состоянии снискать ему эти добрые чувства, ибо именно этикачества наиболее полезны для подданных.

 

Nihil est tam populare, quam bonitas. [2024]

 

Сопоставляя себя с людьми моего времени, я готов находить в себе нечтозначительное и редкостное, подобно тому как я кажусь себе пигмеем и самойобыденной личностью, сопоставляя себя с людьми неких минувших веков, когдабыло вещью самою что ни на есть обычною — если к этому не присоединялисьдругие более похвальные качества — видеть людей умеренных в жажде мести,снисходительных по отношению к тем, кто нанес им оскорбление,неукоснительных в соблюдении данного ими слова, не двуличных, не податливых,не приспособляющих своих взглядов к воле другого и к изменчивымобстоятельствам. Я скорее предпочту, чтобы все мои дела пошли прахом, чемпоступлюсь убеждениями ради своего успеха, ибо эту новомодную добродетельпритворства и лицемерия я ненавижу самой лютой ненавистью, а из всехвозможных пороков не знаю другого, который с такой же очевидностью уличал быв подлости и низости человеческие сердца. Это повадки раба и труса —скрываться и прятаться под личиной, не осмеливаясь показаться перед намитаким, каков ты в действительности. Этим путем наши современники приучаютсебя к вероломству. Когда их вынуждают к лживым посулам и обещаниям, они неиспытывают ни малейших укоров совести, пренебрегая их исполнением.Благородное сердце не должно таить свои побуждения. Оно хочет, чтобы еговидели до самых глубин; в нем все хорошо или, по меньшей мере, всечеловечно.

Аристотель считает [2025], что душевное величие заключается в том, чтобыодинаково открыто выказывать и ненависть, и любовь, чтобы судить и говоритьо чем бы то ни было с полнейшей искренностью и, ценя истину превыше всего,не обращать внимания на одобрение и порицание, исходящие от других.Аполлоний сказал [2026], что ложь — это удел раба, свободным же людям подобаетговорить чистую правду.

Первое и основное правило добродетели: ее нужно любить ради нее самой.Тот, кто говорит правду потому, что в силу каких-то посторонних причинвынужден к этому, или потому, что так для него полезнее, и кто не боитсялгать, когда это вполне безопасно, того нельзя назвать человеком правдивым.Моя душа, по своему складу, чуждается лжи и испытывает отвращение при одноймысли о ней; я сгораю от внутреннего стыда, и меня точит совесть, если поройу меня вырывается ложь, а это иногда все же бывает, когда меня неожиданнопринуждают к этому обстоятельства, не дающие мне опомниться и осмотреться.

Вовсе не требуется всегда говорить полностью то, что думаешь, — этобыло бы глупостью, но все, что бы ты ни сказал, должно отвечать твоиммыслям; в противном случае это — злостный обман. Я не знаю, какой выгодыждут для себя те, кто без конца лжет и притворяется; на мой взгляд,единственное, что их ожидает, так это то, что, если даже им случится сказатьправду, им все равно никто не поверит. Ведь с помощью лжи можно обманутьлюдей разок-другой, но превращать в ремесло свое притворство и похвалятьсяим, как это делают иные из наших властителей, утверждавшие, что «швырнули бсвою рубаху в огонь, если б она была осведомлена об их истинных помыслах инамерениях» [2027](что было сказано одним древним, а именно МетелломМакедонским [2028]), или утверждать во всеуслышание, что «кто не умеет какследует притворяться, тот не умеет и царствовать» [2029], — это значит заранеепредупреждать тех, кому предстоит иметь с ними дело, что всякое слово,слетевшее с уст подобных властителей, не что иное, как ложь и обман. Quoquis versutior et callidior est, hoc invisior et suspectior, detractaopinione probitatis. [2030]Человек, который, подобно Тиберию [2031], взял себе за правилодумать одно, а говорить другое, может одурачить своей болтовней и притворнойминой разве что настоящего болвана; и я не знаю, на что, собственно, могутрассчитывать такие люди в отношениях с другими людьми, раз все, что бы ниисходило от них, не принимается за чистую монету. Кто бесчестен в отношенииправды, тот таков же и в отношении лжи.

Те, кто уже в наше время в своих рассуждениях об обязанностях монархатолкуют лишь о способах извлечения выгоды при ведении им своих дел ипренебрегают при этом заботой о сохранении им добропорядочности инезапятнанной совести [2032], быть может, и говорят кое-что дельное, но ихсоветы пригодны лишь тому из монархов, дела которого устроены таким образом,что он может одним махом, раз и навсегда уладить их путем коварногонарушения своего слова. Но в действительности этого не бывает, ибо к уловкамтакого рода государи прибегают постоянно: ведь не раз приходится заключатьмир или какой-нибудь договор. Выгода — вот что толкает их на первуюнечестность, — та выгода, которая манит людей на всякого рода злодейства,как, например, святотатство, убийства, мятежи и предательства, всегдапредпринимаемые в каких-либо коварных целях. Но эта первая выгода влечет засобой бесчисленные невыгоды, поскольку, показав образец своего вероломства,такой монарх сразу нарушает добрые отношения с другими монархами и теряетвозможность вступать с ними в какие бы то ни было соглашения. Сулейман [2033],государь оттоманской династии, не очень-то щепетильный в соблюдении обещанийи договоров, вступив в дни моего детства [2034]со своим войском в Отранто иузнав, что Меркурии де Гратинаро и обитатели Кастро, сдав эту крепость,задерживаются, вопреки условиям сдачи, заключенным с ними его людьми, вкачестве пленных, повелел возвратить им свободу, ибо, задумав предпринять вэтой стране другие значительные дела, он полагал, что эта бесчестность, хотяна первый взгляд она и казалась полезной, может навлечь на него дурную славуи недоверие, чреватые неисчислимыми бедами [2035].

Я со своей стороны предпочитаю быть скорее докучным и нескромным, чемльстецом и притворщиком. Готов признать, что, когда держишься с такоюискренностью и прямотой, не взирая на лица, как это свойственно мне, то тут,быть может, примешивается также немножко гордости и упрямства, и мнекажется, что я веду себя с большей непринужденностью именно там, где этоменьше всего подобает, и что путы, налагаемые на меня необходимостью бытьпочтительным, горячат мою кровь. Впрочем, возможно и то, что я по своейпростоте следую в этих случаях за своею природой. Позволяя себе в общении свласть имущими такую же вольность в речах и жестах, как если бы я имел делос моими домашними, я очень хорошо понимаю, до чего это похоже нанескромность и неучтивость. Но, кроме того, что я создан таким, я не обладаюдостаточно гибким умом, чтобы вилять при поставленном мне прямо вопросе иуклоняться от него с помощью какого-нибудь ловкого хода или искажать истину,как не обладаю также и достаточной памятью, чтобы удерживать в головеискаженную мною истину, или уверенностью, чтобы упорно стоять на своем:короче говоря, я храбр от слабости. Вот почему я решаюсь уж лучше бытьнепосредственным и почитаю необходимым неизменно говорить то, что думаю, ипоступаю таким образом как в силу моего душевного склада, так и на основанииздравого размышления, предоставляя судьбе делать со мной все, что ей будетугодно. Аристипп говорил, что главная польза, извлеченная им из философии,это то, что благодаря ей он научился говорить свободно и откровенно совсяким [2036].

Поразительные и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш умпочти бессилен. Я, однако, лишен ее начисто. Если мне хотят что-нибудьрассказать, необходимо, чтобы это делали по частям, ибо ответить на речь, вкоторой содержится много различных разделов, — это мне не по силам, и я несумел бы выполнить ни одного поручения, не располагая записной дощечкой [2037]. И если мне требуется произнести сколько-нибудь значительную и длиннуюречь, я вынужден прибегать к убогой и жалкой необходимости выучиватьнаизусть, слово за словом, все, что я должен сказать; в противном случае яне смогу держаться подобающим образом и не буду обладать должнойуверенностью в себе, испытывая все время страх, как бы моя слабая память неподвела меня. Но этот способ для меня нисколько не легче; три стиха я учутри часа, и затем, когда имеешь дело с собственным сочинением, тосвойственная автору свобода, с какой можешь делать перестановки, заменять теили иные слова, вносить новое в содержание, приводят к тому, что вещи этогорода укладываются в памяти хуже. И чем большим недоверием я к нейпроникаюсь, тем больше она мне изменяет; она служит мне гораздо лучше, когдая о ней вовсе не думаю. Нужно, чтобы я увещевал ее без нажима, ибо, когда яна нее наседаю, она начинает сдавать, а если уж она начала спотыкаться, точем больше я понукаю ее, тем больше она хромает и путается; она служит мне всвой час, а не в тот, когда нужна мне.

Все, что я замечаю в себе по части памяти, я замечаю и относительномногого другого: я не выношу подчинения, обязательств и насилия над собой.То, что я делаю легко и естественно, того мне больше не сделать, начни япобуждать себя к этому настойчивыми и властными понуканиями. То же самоемогу я сказать и о моем теле, члены которого, если они обладают хотьмалейшей свободой и возможностью распоряжаться собой, отказывают мне порою вповиновении, когда я заранее предписываю им послужить мне в определенныхобстоятельствах и в определенный час. Это наперед отданное им приказание,твердое и властное, внушает им отвращение: они сжимаются от страха илинеудовольствия и цепенеют.

Однажды, находясь в таком месте, где считалось варварской неучтивостьюне отвечать согласием всякому приглашающему вас выпить, я попытался — хотямне и была предоставлена свобода поступать по своему усмотрению — вести себяв угоду дамам согласно тамошним обычаям, присутствовавшим при этом, какподобает доброму собутыльнику, но тут со мной случилось нечто весьмазабавное: эта угроза и приготовления к тому, чтобы пить сверх моей обычной иестественной меры, сжали мне горло, да так туго, что я так и не смогпроглотить ни капли, лишив себя даже того, что привык выпивать за обедом: ячувствовал себя пьяным и пресыщенным той выпивкой, которой было полно моевоображение. Это явление отчетливее всего наблюдается у людей, наделенныхмогучим и необузданным воображением, но оно все же естественно, и нет ниодного человека, который не был бы в той или иной мере подвержен ему. Одинпревосходный лучник был приговорен к смерти; ему предложили помилование сусловием, что он должен сделать какой-то особенно ловкий выстрел и тем самымдать доказательство своего замечательного искусства. Он не пожелал, однако,подвергнуться этому испытанию, опасаясь, что от чрезмерного напряжения волирука его дрогнет и, вместо того чтобы спасти себя, он утратит славу,завоеванную им меткой стрельбой. Человек, который часто прогуливается водном и том же месте, углубившись в свои мысли, обязательно покроетодинаковое расстояние в точности одним и тем же количеством шагов всякий разтого же размера; но если бы он стал отсчитывать и отмеривать свои шаги,оказалось бы, что он, прилагая все свои старания, никогда не проделает того,что ему удавалось проделывать естественно и без всяких усилий.

Моя библиотека, которая среди деревенских библиотек может считатьсяодной из лучших, расположена в дальнем конце моего дома. Когда мне приходитв голову навести в ней какую-нибудь справку или сделать выписку, то,опасаясь, как бы, пересекая двор, я не забыл того, за чем отправился, ябываю вынужден сообщить о своих намерениях кому-нибудь из домашних. Если яотважусь, выступая с речью, отклониться хоть на самую малость от моейпутеводной нити, я непременно утрачу ее; вот почему в своих речах я крайнесух, сдержан и краток. И даже людей, находящихся у меня в услужении, мнеприходится называть либо по занимаемой ими должности, либо по месту, откудаони родом, ибо мне чрезвычайно трудно запомнить их имена; я скорее скажу,что в таком-то имени три слога, что оно неблагозвучно, что оно начинаетсяили заканчивается такой-то буквой. И если мне суждено еще пожить на свете,то я отнюдь не уверен, что не забуду своего имени, как это случалось сдругими. Мессала Корвин на целых два года полностью утратил память; то жесамое рассказывают и о Георгии Трапезундском [2038]. И я нередко прикидываю,какова же была жизнь этих людей, а также располагал ли бы я хоть чем-нибудьдля поддержания мало-мальски сносного существования, если бы также потерялпамять; и задумываясь над этим, начинаю побаиваться, что этот изъян, дойдядо крайних своих пределов, может сгубить все проявления духовной жизни:Memoria certe non modo philosophiam, sed omnis vitae usum omnesque artes unamaxime continet [2039].

 

Plenus rimarum sum, hac atque illac perfluo. [2040]

 

Мне случалось не раз и не два забывать пароль, за три часа до тогоданный мною самим или полученный от кого-либо другого; случалось забывать ио том, куда я спрятал свой кошелек, что бы ни говорил на этот счет Цицерон [2041]. Я помогаю себе терять то, за что держусь особенно цепко. Память естьсклад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имеюникакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, незнаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, нодальше этого ничего не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если чтои остается в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; иединственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, это мысли ирассуждения, которые он при этом впитывает. Что же касается автора, места,слов и всего прочего, то все это я сразу же забываю.

Я достиг такого совершенства в искусстве забывать все на свете, чтодаже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем все остальное; мнепостоянно цитируют меня самого, а я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать,откуда взяты стихи и примеры, которые я нагромоздил здесь целыми ворохами,тот привел бы меня в немалое замешательство, так как я не смог бы ответитьему. А между тем я собирал подаяние лишь у дверей хорошо известных изнаменитых, не довольствуясь тем, чтобы оно было щедрым, но стремясь к тому,чтобы оно исходило от руки неоскудевающей и почтенной, ибо мудрость тутсочетается с авторитетностью. И нет ничего удивительного, что моя книгаразделяет судьбу всех других прочитанных мною книг и что в моей памяти содинаковой легкостью изглаживается как то, что написано мной, так и то, чтомною прочитано, как то, что мной дано, так и то, что получено мной.

Кроме того, что у меня никуда негодная память, мне свойствен еще ряддругих недостатков, усугубляющих мое невежество. Мой ум неповоротлив и вял;малейшее облачко снижает его проницательность, так что, к примеру сказать,не было случая, чтобы я предложил ему какую-нибудь загадку, сколь бынесложной она ни была, и он разгадал бы ее; какая-нибудь замысловатаяпустяковина ставит его в тупик. В играх, требующих сообразительности, как,например, шахматы, карты, шашки и тому подобное, я способен усвоить лишьсамое основное. Я воспринимаю медленно и неотчетливо, но если мне все жеудалось что-нибудь уловить, я удерживаю воспринятое во всей его полноте,постигнув его всесторонне, точно и глубоко, пока оно удерживается во мне.Зрение у меня острое, отчетливое и без недостатков, но при работе оно легкоутомляется и начинает сдавать. По этой причине я не могу поддерживатьдлительное общение с книгами и вынужден прибегать к посторонней помощи.Плиний Младший мог бы поведать тем, кто не знаком с этим на опыте, наскольковелика эта помеха для всякого, предающегося подобным занятиям [2042].

Не существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, вкоторой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особой способности; и нет стольглубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не проявила себя.Каким образом получается, что душа, слепая и сонная во всем остальном,становится живой, прозорливой и возвышенной в каком-то частном своемпроявлении, — за разъяснением этого надлежит обратиться к нашим учителям. Ноистинно прекрасные души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, чтобы то ни было, и если они порой недостаточно просвещенны, то для них вовсяком случае не закрыта возможность стать просвещенными. Все это я говорю вукор моей собственной душе, ибо — то ли по своей немощности, то ли понерадивости (а нерадивое отношение к тому, что у нас под ногами, что в нашихруках, что непосредственно касается нашего повседневного обихода, — это то,что я всегда осуждал в себе), — но она такова, что не найти другой столь жебездарной и столь же невежественной в вещах самых обыденных и привычных, незнать которые просто стыд. Я хочу привести несколько примеров вподтверждение сказанного.

Я родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного рода.У меня на руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда те, ктовладел до меня всем тем, что теперь — моя собственность, уступили мне своеместо. И все же я не умею считать ни в уме, ни на бумаге, не знаюбольшинства наших монет, и мне не под силу отличить один злак от другого нив поле, ни в закроме, если различия между ними не так уж разительны; то же ядолжен сказать о капусте и салате в моем огороде. Я не разбираюсь вназваниях наиболее необходимых в сельском хозяйстве орудий, и мне неведомыосновы основ земледелия, известные даже детям. Еще меньше смыслю я вискусстве механики, в торговле, в различных товарах, в свойствах и сортахразнообразных плодов, вин, мяса, в натаскивании ловчих птиц, в лечениилошадей и собак. И чтобы окончательно посрамить себя, признаюсь, что недалее как месяц назад я был уличен в незнании, зачем нужны дрожжи прихлебопечении, и что означает, когда говорят, что вину нужно перебродить. Вдревних Афинах считали, что кто ловко укладывает и связывает вязанкивалежника, тому свойственны математические способности [2043]; обо мне,конечно, вынесли бы суждение прямо противоположное этому. Будь у меня полнаякухня припасов, я все равно голодал бы. По тем недостаткам, в которых япризнался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для меня.Но каким бы я ни был в собственном изображении, если это изображениеотвечает действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я неприношу извинений, осмелившись изложить письменно вещи столь ничтожные илегковесные, то единственная причина, удерживающая меня от этого шага, —ничтожность предмета, которым я занимаюсь. Пусть меня порицают, если угодно,за этот мой замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни было, я ибез указаний со стороны отчетливо вижу незначительность и малоценность всегосказанного мною по этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и этодоказывает, что мой ум, опыты которого — эти писания, еще не окончательнообессилен:

 

Nasutus sis usque licet, sis denique nasus,

Quantum noluerit ferre rogatus Atlas,

Et possis ipsum tu deridere Latinum,

Non potes in nugas dicere plura meas,

Ipse ego quam dixi: quid dentem dente iuvabit

Rodere? carne opus est, si satur esse velis.

Ne perdas operam: qui se mirantur, in illos

Virus habe; nos haec novimus esse nihil. [2044]

 

Мне отнюдь не запрещено говорить глупости, лишь бы я не обманывалсянасчет их настоящей цены; и впадать в ошибки сознательно — вещь для менястоль обычная, что я только так и впадаю в них; но я никогда не впадаю в нихпо вине случая. Сваливать вину за поступки нелепые, но маловажные, набезрассудство моего нрава — это сущие пустяки, раз я не могу, как правило,запретить себе сваливать на него вину и за поступки явно порочные.

Как-то в Бар-ле-Дюке в моем присутствии королю Франциску II поднеслипортрет, присланный ему на память Рене, королем сицилийским, и исполненныйим самим [2045]. Почему же нельзя позволить и каждому рисовать себя самогопером и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал себя карандашом?Не хочу умолчать здесь и о гадком пятне, которое безобразит меня и в которомнеловко признаваться во всеуслышание, а именно о нерешительности,представляющей собой недостаток, крайне обременительный в наших мирскихделах. Мне трудно принять решение относительно той или иной вещи, если она,на мой взгляд, сомнительна:

 

Ne si, ne no, nel cor mi suona intero [2046].

 

Я умею отстаивать определенные взгляды, но выбирать их — к этому я непригоден. Ведь в делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись, мы найдеммножество доводов в пользу всякого мнения. Да и философ Хрисипп говорил [2047], что он не хотел ничего перенимать у Зенона и Клеанфа, своих учителей,кроме самых общих положений; что же касается оснований и доказательств, тоон и сам мог бы их найти в нужном количестве. Поэтому, в какую бы сторону яни обратил свой взор, я всегда нахожу достаточно причин и весьмаубедительных оснований, чтобы туда и устремиться. Таким образом, я пребываюв сомнении и сохраняю за собой свободу выбора, пока необходимость решитьсяне начинает теснить меня; тогда, должен признаться, я чаще всего отдаюсь,как говорят, на волю течения и поручаю себя произволу судьбы; малейшаясклонность и обстоятельства подхватывают и увлекают меня:

 

Dum in dubio est animus, paulo momento huc atque illuc impellitur. [2048]

 

Колебания моего разума в большинстве случаев настолько уравновешиваютдруг друга, что я был бы не прочь представлять решение жребию или костям, ия отмечаю себе, в оправдание нашей человеческой слабости, оставленные намсамой Священной историей примеры того же обычая отдавать на волю судьбы ислучайности определение нашего выбора в том, что сомнительно: sors ceciditsuper Matthiam [2049]. Разум человеческий — меч обоюдоострый и опасный. Взгляните-ка сами, о скольких концах эта палкадаже в руках Сократа, ее наиболее близкого и верного друга! Итак, я пригодентолько к тому, чтобы следовать за другими, и легко даю толпе увлечь меня засобой. Мое доверие к своим силам вовсе не таково, чтобы я мог решиться братьна себя командование и руководство, и мне больше по сердцу, чтобы тропа длямоих шагов была проложена другими. Если нужно идти на риск, производягадательный выбор, я предпочитаю следовать тому, кто более уверен в своихсуждениях, нежели я, и чьим суждениям я верю больше, нежели своимсобственным, основания и корни которых я нахожу весьма шаткими.

И все же я не очень люблю менять раз принятые мнения, поскольку впротивных мнениях я обнаруживаю подобные же слабые места. Ipsa consuetudoassentiendi periculosa esse videtur et lubrica [2050]. Особенно делаполитические предоставляют широкий простор для всяких столкновений ираздоров:

 

Iusta pari premitur veluti cum pondere libra

Prona, nec hac plus parte sedet, nec surgit ab illa. [2051]

 

Рассуждения Маккиавелли [2052], к примеру, были весьма обоснованны вотношении их предмета, и все же опровергнуть их не составляет большоготруда; а рассуждения тех, кто сделали это, могут быть в свою очередьопровергнуты с не меньшей легкостью [2053]. На тот или иной довод всегданайдется где почерпнуть ответный довод, на возражение — новое возражение, наответ — новый ответ, и так далее и так далее, до бесконечности; и отсюда —нескончаемые словопрения, затягиваемые нашими кляузниками и крючкотворами допределов возможного,

 

Caedimur, et totidem plagis consumimus hostem. [2054]

 

ибо всякое доказательство не имеет других оснований, кроме опыта, амногообразие дел человеческих снабжает нас бесчисленными примерами всякогорода. Один очень ученый человек нашего времени утверждает, что в нашихкалендарях, можно было бы свободно заменить все предсказанияпротивоположными, вместо «зной» поставить «морозы», а вместо «великая сушь» — «дожди», и что любители биться об заклад могут с одинаковым успехом, неутруждая свой ум, делать ставку как на то, так и на другое, остерегаясьтолько утверждать вещи, заведомо невозможные, например, что будет зной наРождество или что будут морозы в Иванову ночь. То же самое думаю я и о нашихполитических спорах; чью бы сторону вы ни взяли, ваша игра, если вы ненарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших пр