Коллективное – индивидуальное 1 страница

 

Культура 1 в соответствии со своими эгалитарноэнтропийными устремлениями почти не выделяет отдельного человека из массы, она его, в сущности, не видит. Субъектом всякого действия для культуры 1 является коллектив, если отдельный человек каким‑то образом и попадает в сферу внимания, то у него есть лишь две возможности: либо правильно понять направление движения коллектива и примкнуть к этому движению, либо понять его неправильно и быть раздавленным движущейся массой. Вот образ этого коллективного субъекта, каким его видит в 1918 г. пролетарский поэт Владимир Кириллов:

 

Все заодно и все за всех.

Кто остановит буйный бег…

Железно‑каменный массив –

Несокрушимый коллектив.

 

(Кириллов, с. 238)

Надо сказать, что степень растворения индивида в коллективе у художников и власти была неодинаковой, и это привело в 1919 г. к некоторому конфликту. Группа «комфутов», куда входили Маяковский, Кушнер, Брик и другие, обратилась в Выборгский райком партии с просьбой принять в партию всю их группу в качестве особого коллективного члена, что вызвало у Выборгского райкома недоумение: «Уставом нашей партии не предусмотрены подобного рода коллективы… утверждением подобного коллектива мы можем создать нежелательный прецедент в будущем» (Jangfeldt, с. 101).

Однако конфликт комфутов и Выборгского райкома касался всего лишь степени, а не самой идеи коллективизма. Через два месяца после ответа Выборгского райкома был опубликован декрет о потребительских коммунах. Власти поддержали дома‑коммуны, субсидировали (хотя и не слишком щедро) строительство студенческих общежитий, фабрик‑кухонь на всем протяжении 20‑х годов, и насильственная коллективизация крестьянства в 1929 – 30‑м годах – по существу, последнее звено в этой цепи, хотя одновременно и первое звено в другой цепи.

Художники, и среди них архитекторы, тоже продолжали отстаивать свои коллективистские взгляды на протяжении всех 20‑х годов, а в 1929 – 30‑м годах, параллельно с начавшейся коллективизацией сельского хозяйства, архитектурная идея коллективного существования дала новый всплеск – в проектах домов‑коммун Стройкома (обратим внимание на коллективное авторство этих проектов), в коллективных спальнях В. Кузьмина, в «Сонной сонате» К. Мельникова и других проектных предложениях.

Коллективное существование, подразумеваемое всеми осуществленными и неосуществленными домами‑коммунами 20‑х годов, построено на принципах равенства членов этого коллектива, поэтому авторы всех этих предложений крайне негативно относились к тому коллективу, где роли распределены неравным образом, то есть к семье.

«Пролетариат, – писал автор одного из самых экстремистских проектов тех лет, – должен немедленно приступить к уничтожению семьи как органа угнетения и эксплуатации» (Кузьмин, 1928, с. 82). Этот текст поместили в своем журнале Веснин и Гинзбург, как бы санкционировав его тем самым, а через два года снова предоставили Кузьмину страницы журнала. На этот раз Кузьмин писал так: «Человек постоянно работает (даже когда он спит)… Взрослые коммунары спят: группами по шесть человек (отдельно мужчины и женщины), по двое (прежние “муж” и “жена”)» (Кузьмин, 1930, с. 14 – 15). Нельзя не обратить внимания на сходство этих идей со сном Угрюм‑Бурчеева из «Истории одного города» Салтыкова‑Щедрина (1870): «В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужского и женского пола, которые обязаны, во‑первых, исполнять свойственные им работы и, во‑вторых, размножаться» (Салтыков‑Щедрин, с. 190). А если бы мы захотели отыскать истоки кузьминских идей, то нам, может быть, следовало бы обратиться к 1770 г. (это тоже фаза растекания), когда в Россию, в Черниговскую губернию, переселилась одна из общин гуттерских братьев. Там тоже спали отдельно мужчины и женщины. Иногда, как и у Кузьмина, пары удалялись в отдельные комнаты, которые были «без печей и сделаны только для спанья или временного женатых пребывания» (Клибанов, с. 274). У гуттерских братьев «матерям и отцам не воспрещается в свободное время приходить к детям или брать их в свои комнаты» (там же). Кузьмин приходит к тем же формулировкам: «Родители могут видеть своих детей… В известное время они приходят к ним, ласкают их, кормят грудью…» (Кузьмин, 1930, с. 16 – уничтожение разницы между мужчинами и женщинами в культуре 1 достигает, как видим, такой степени, что кормить детей грудью там могут и отец и мать). Я склонен думать, однако, что Кузьмин ничего не знал о гуттерских братьях и их идейных предшественниках, он, скорее всего, мысленно обращался к Марксу и Энгельсу.

Тот факт, что А. Веснин и М. Гинзбург поместили такой текст в своем журнале, не должен удивлять – Кузьмин всего лишь довел до некоторого логического предела одну из интенций культуры 1, направленную на разрушение семьи и замену ее коллективом. Ту же интенцию мы могли бы увидеть и в высказываниях М. Охитовича: «Если не будет домашнего производства, что будет объединять меня в одной квартире с другими лицами? Семейные узы? Но семейные заботы берет на себя машинная техника» (Охитович, 1929, с. 134). Эти же идеи можно видеть и во многих других проектах 20‑х годов (Гинзбург, Николаев, Барш, Владимиров и др.).

Новая архитектура разрушительна по отношению к традиционной семье, и в этом она вполне созвучна устремлениям государственной власти, которые тоже направлены на редукцию семьи до уровня сожития, говоря словами Салтыкова‑Щедрина, «двух экземпляров полезных животных мужского и женского пола», причем это сожительство рассматривается всего лишь как временное отклонение от коллективного существования. В 1924 г. один журнал давал читателям такие официальные разъяснения: «Если гражданин и гражданка живут как муж и жена и сами это признают, то считается, что они состоят в браке. Поэтому вселение их в одну комнату не нарушает постановление Московского совета от 28/VII с. г. и является вполне законным» (СМ, 1924, 4, с. 48). Постановление Московского совета, в сущности, приходит к тому пониманию брака, которое существовало у некоторых русских сектантов, в частности, у духоборцев. Вот свидетельство 1805 г.: «Брак у них не почитается таинством и совершается по одному взаимному согласию молодой четы… Церемоний и обрядов при том также не бывает никаких, довольно для сего согласия молодых супругов…» (Клибанов, с. 272). Наличие подобных интенций в истории русской культуры (хотя мы и не рассматриваем их подробно) избавляет нас от необходимости обращаться к истокам европейской антисемейной традиции – к Ликургу, Платону или Марксу.

Ясно, что для семьи были разрушительны и предельное упрощение процедур регистрации и расторжения брака (описание нового отношения культуры к браку находим в рассказе М. Зощенко «Свадьба») и разрешение бесплатных абортов (СУ, 1920, 471), полностью запрещенных, кстати, культурой 2 (СЗ, 1936, 34, 309) и вновь разрешенных в 1950‑х годах (ПЗМ, 1955, 23 ноября). Культуре 1 приходилось активно отстаивать свое новое отношение к браку; так, например, одна из причин закрытия церковных консисторий – то, что они объявляли «поруганием религии акт прекращения гражданами своего брачного союза», а тех, кто развелся, как оскорбленно писал наркомюст Курский, «объявляли преступниками и именовали позорным названием прелюбодеев» (СУ, 1920, 45, 205).

 

                           54. В собственном доме К. Мельникова сон был коллективным – вся семья спала в одной комнате, слегка разделенной щитами (ФА, 1980).                        

 

Традиционная семья – это институт, посвященный таинству рождения. Культура 1 срывает с рождения ореол таинства, это для нее всего лишь акт воспроизводства. Глобальный коллектив этой культуры посвящен другому таинству – таинству труда.

Отношение новой архитектуры к семье любопытным образом проявилось в собственном доме К. Мельникова в Кривоарбатском переулке. Этот дом предназначен для семьи – семьи самого архитектора, – но ночью эта семья превращается в коллектив спящих людей, и сон этого коллектива должен протекать в одном общем специально оформленном помещении, лишь слегка разгороженном узкими вертикальными плоскостями. В этом смысле коллектив спящих членов семьи Мельниковых не отличается от того коллектива из 600 человек, которому Мельников адресовал свою «Сонную сонату». Интересно также, что в иофановском Доме правительства (первый дом СНК на Берсеневской набережной) во многих квартирах нет кухонь – быт членов правительства тоже разрушителен по отношению к «семейному очагу».

Однако иофановский дом еще не был полностью построен, когда в 1930 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», где не совсем прямо, но достаточно решительно отвергалась идея коммунального быта: «…имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей… “одним прыжком” перескочить через… преграды на пути к социалистическому переустройству быта…» (О работе). Мы видим здесь тот же ход новой культуры, что и в отношении к будущему: идеал предыдущей культуры отодвигается на неопределенную дистанцию, а движение к нему растягивается на неопределенное время. «Я‑хочу‑будущего‑сегодня» Маяковского, напугавшее Горького, и «перескочитьодним‑прыжком», вызвавшее раздражение ЦК, имеют между собой нечто общее.

В вышедшей через год книге С. Горного наркомздрав Н. Семашко, отвечая на анкету автора, еще по инерции восклицал: «Никаких уступок индивидуальной кухне и прачечной, частной починочной мастерской… все должно быть организовано на общественных началах» (Горный, с. 126). Но еще через год, 10 апреля 1932 г., появится постановление СНК, подписанное Молотовым, где с торжественностью, которую можно только сравнивать с барабанным боем, под который зачитывались в 1701 г. петровские указы о ношении немецкого платья, будет сказано нечто совсем неожиданное: «Швейная и кожевенная промышленность, сведя все производство одежды исключительно, а производство обуви преимущественно к стандартному изготовлению, тем самым лишили потребителя возможности выбора одежды и обуви по своему вкусу и возможности индивидуального заказа на изготовление одежды и обуви». Постановление требует «предоставить покупателю, имеющему ордер на покупку готового платья, право замены готового платья отрезом материала, для чего при выписке ордера делать на последнем соответствующую пометку… категорически запретить расходовать фонды, выделенные для пошивки по индивидуальным заказам, на производство стандартной одежды» (СЗ, 1932, 27, 166).

Чтобы вполне оценить значение этого неожиданного гимна индивидуальности, вспомним, что дело происходит в самом начале 30‑х годов в условиях беспрецедентного в истории России голода (по воспоминаниям некоторых очевидцев, города были оцеплены войсками, чтобы не впускать туда умирающих от голода крестьянских беженцев). В стране действует карточная система, что видно даже из текста постановления («ордер на покупку»). Тем не менее через два месяца появляется второе постановление, где говорится, что первое выполняется недостаточно энергично, и предлагается «в течение двух дней обеспечить полностью широкое оповещение населения об открытых мастерских и пунктах приема заказов, используя кино, радио, специальные объявления в печати, а также обеспечить систематическую информацию населения через печать о ходе работы по пошивке индивидуальных заказов» (СЗ, 1932, 49, 293).

Достаточно сопоставить этот текст с излюбленными культурой 1 проектами рациональной стандартной одежды (А. Родченко, В. Степанов, Л. Попова), чтобы убедиться, как велика пропасть, разделяющая две культуры. По‑видимому, смысл обоих приведенных постановлений об индпошиве именно в указании рубежа культур. Культура 2 этими постановлениями, донесенными до населения с помощью радио, кино и печати, как бы публично открещивалась от эгалитарного, коллективистского, ориентированного на стандарт наследия прошлой культуры. Это было символическим жестом, что подчеркнуто фразой последнего постановления о «систематической информации населения о ходе работ по пошивке». Размноженный средствами массовой информации индивидуальный пошив до некоторой степени перекликается с размноженными печатью перелетами через Северный полюс. Между этими двумя явлениями есть разница: в одном случае у населения отнималось право передвижения, и это компенсировалось печатно размноженными передвижениями героев, в другом случае населению дарилось отнятое у него предыдущей культурой право индивидуального выбора, но дарилось оно тем немногим, кто этим правом мог воспользоваться. Общее у этих двух случаев то, что потребителями благ и там и там выступают особые представители населения, а само население сопереживает им с помощью средств массовой информации. И провозглашаемая культурой 2 индивидуальность была индивидуальностью как раз тех представителей, а отнюдь не каждого жителя страны. Распределение индивидуальности, как мы видим, повторяет ту самую структуру иерархии, описанную в предыдущем разделе.

Особенно отчетливо проявилось это новое иерархическое распределение индивидуальности – в противовес прежнему равномерному ее отсутствию – в области кино. В фильмах С. Эйзенштейна 20‑х годов культуру 2 особенно раздражает, что субъектом действия там является масса, в этом культура 2 справедливо усматривает связь с идеологией Пролеткульта. «Мы придаем сейчас, – пишет киножурнал в 1934 г., – первостепенное значение изображению индивидуальных характеров» (СК, 1934, 1 – 2, с. 7). Это требование индивидуальности журнал относит не ко всем героям, а только к образам коммунистов. В прошлой культуре, как полагает журнал, коммунисты «рисовались одним мазком, их характеристика сводилась обычно к одной черте, никаких расщеплений, никаких противоречий в характере, монолитный кусок, а проще говоря, манекен, двигающийся всегда в одном направлении» (там же, с. 9). Тем большее количество индивидуальности (и соответственно большее количество «расщеплений» и «противоречий») может быть позволено в изображении человека, чем лучше он с точки зрения культуры 2. Однако, чтобы достичь такого понимания индивидуальности, Сергею Эйзенштейну, по его словам, пришлось «серьезно работать над собственным мировоззрением»; новая картина виделась ему в 1937 г. такой: «Героическая по духу, партийная, военно‑оборонная по содержанию и народная по стилю, – независимо от того, будет ли это материал о 1917 или 1937 г. – она будет служить победоносному шествию социализма» (Шуб, с. 132). В «Стачке» по экрану металась толпа, теперь же, в 1947 г., во главе победного шествия социализма стоит достаточно «расщепленная» и «противоречивая» индивидуальность, «великий и мудрый правитель», который – как сказал о нем Сталин, – «ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию» (Черкасов, с. 380), – царь Иван Грозный.

В области архитектуры тема индивидуальности звучит в культуре 2 чаще всего в связи с индивидуальным жилищным строительством. Вскользь о нем упоминалось уже в 1928 г. в постановлении ЦИК и СНК СССР «О жилищной политике» (РППХВ /1/, с. 696). В 1933 г. эта тема прозвучала в постановлении СНК «О развертывании индивидуального рабочего огородничества», согласно которому рабочим предлагалось обзавестись небольшими огородами для работы на них в свободное время, а для этого в ассортимент рабочих магазинов предлагалось включить «лопаты, вилы, грабли, сапки и т. д.» (СЗ, 1934, 1, 8). Конечно, в этом постановлении можно увидеть лишь практическую меру: рабочим надо что‑то есть, а коллективизируемое сельское хозяйство не в состоянии производить достаточное количество пищевых продуктов. Но можно увидеть и большее, а именно иерархическое распределение индивидуальности. Крестьянство, которое в России традиционно помещалось в самом основании общественной лестницы, этой индивидуальности лишено, ему позволено лишь коллективное существование[24], рабочим же – и в этом есть известная доля инерции культуры 1 – дано в этом смысле гораздо больше, индивидуальное сельское хозяйство. Можно предположить, правда, что этим правом могли пользоваться чаще всего не рабочие, а те, кого в старой России называли «дворовыми людьми», – шоферы ЦК, курьеры СНК, уборщицы ОГПУ.

На более высоком уровне проблема индивидуального огородничества решалась системой дач. «Вокруг Москвы, – с удовлетворением отмечал в 1934 г. архитектурный журнал, – можно наблюдать усиленное строительство дач и дачных поселков». И это строительство, как считает журнал, «имеет грандиозное значение» (Калмыков, с. 26). Раздача, говоря тавтологически, дач, в миниатюре повторяющая раздачу земель во временное пользование, начавшуюся в Московском государстве с конца XV в. (Милюков, 1, с. 147), особенно интенсивно происходила с середины 30‑х годов. Архитекторы столкнулись с этим процессом по двум линиям. С одной стороны, тема индивидуального деревянного дома и дачного поселка занимает все более солидное место в архитектурном проектировании, с другой – архитекторы сами включились в борьбу за дачные участки. Косвенные следы этой борьбы можно увидеть в пункте протокола заседания секретариата оргкомитета ССА 26 мая 1936 г.: «Расходы по строительству и покупке дач увеличить на 100 тысяч рублей и принять в сумме 300 тысяч рублей» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 30 об.).

В 1946 г. Управлением по делам архитектуры при СНК РСФСР и Наркомгражданстроем РСФСР проводился специальный конкурс на лучшие индивидуальные жилые дома (АС, 1946, 13, с. 13 – 19). Послевоенный пятилетний план предусматривал «всемерную помощь населению в строительстве индивидуальных жилых домов» (ГХМ, 1948, 2, с. 29). В 1948 г. право граждан «на покупку и строительство индивидуальных жилых домов» подтверждается постановлением Совета Министров СССР (СП, 1948, 5, 62).

Чтобы вполне ощутить разницу между отношением двух культур к коллективному и индивидуальному быту, сопоставим кузьминские коллективные спальни со следующим описанием идеального «советского рабочего индивидуального жилья», относящимся к 1939 г.: «Конструкция стен – каркасная из деревянных стоек, столбов с обвязкой на каменных или кирпичных фундаментных столбах. Желательно в части здания устроить небольшой погреб в кирпичных или каменных стенах, например, под кухнею, с лестницей из кухонных сеней. В этом погребе может храниться зимний запас овощей и соленья» (Дьяченко, с. 60). Кстати говоря, в роскошно изданной перед войной «Книге о вкусной и здоровой пище» – задача которой была противопоставить «голоду и постоянному недоеданию народных масс» при капитализме пищевое изобилие в СССР – соленьям, вареньям и другим домашним заготовкам был посвящен специальный раздел. Нетрудно представить себе, каким диким показался бы весь этот быт – с домашними заготовками, с погребом, с каменными фундаментами – культуре 1 с ее коллективизмом. Для нее этот быт ничем не отличался бы, скажем, от образа жизни гоголевских старосветских помещиков, время которых проходило «в солении, сушении, варении бесчисленного количества фруктов и растений». С этой точки зрения между идеальным советским рабочим культуры 2 и его супругой должны были бы происходить примерно такие диалоги:

 

«– Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом или пирожков с маком или, может быть, рыжиков соленых?

– Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков».

(Гоголь, 2, с. 12 – 15)

 

Кузьминские коллективные спальни и полностью обобществленный быт, повторяющий идеал Угрюм‑Бурчеева, культура 2 с негодованием отвергает, как бы солидаризируясь тем самым с М. Е. Салтыковым‑Щедриным. Патриархальное существование гоголевских старосветских помещиков, напротив, оказывается в какой‑то степени созвучным устремлениям культуры. Может быть, поэтому культуре оказались нужны, как сказал Г. Маленков на XIX съезде ВКП(б), «Гоголи и Щедрины»?

Дальнейшее развитие темы индивидуального сельскохозяйственного быта идет по уже понятной схеме. Возрожденная в 60‑е годы культура 1 этот быт отвергает. Постановление Совета Министров 1960 г. требует «запретить повсеместно отвод гражданам земельных участков под индивидуальное дачное строительство» и «прекратить продажу гражданам дачных строений» (СП, 1961, 1, 2). Складывающаяся на наших глазах культура этот быт, скорее, приветствует (хотя практически купить дачу под Москвой становится все труднее). А вот как описывает газета «Правда» образцовое жилище совхозного механизатора: «Дом настоящий, сельский (обратим внимание на запятую. – В. П.). Есть подвал, помещения для хранения картофеля, овощей, кормов для животных и птицы. Можно разместить столярную, токарную или слесарную мастерскую. Дому приданы так называемые надворные постройки, приусадебный участок… Каждый дом – единственный в своем роде» (1979, 20 июня). Не правда ли, быт идеального рабочего 1939 г., на досуге занимающегося сельским хозяйством, и быт идеального совхозного механизатора 1979 г., на досуге занимающегося токарными работами, очень похожи?

Негативное отношение культуры 2 к коммунальному коллективному быту прямо или косвенно работает на укрепление традиционной семьи. Это проявилось, в частности, в ясном различении культурой мужчин и женщин. Культура 1 со свойственными ей эгалитарно‑энтропийными устремлениями старалась всячески нивелировать разницу между мужчинами и женщинами. Позиция В. Кузьмина, изложенная им на страницах журнала «СА» и в сильной степени перекликающаяся со «Что делать?» Чернышевского, достаточно характерна для всей культуры: «Женщина – человек. Если сейчас вы, мужчины, даете ей средства к существованию, то от нее вы за это требуете рабской работы, таскания ночных горшков, ухода за вами и наслаждений для вас. Вы забываете, что женщина может быть общественно полезной работницей» (Кузьмин, 1928, с. 83). В этой же связи следует рассматривать и введенное в 1918 г. совместное обучение в школах мальчиков и девочек (СУ, 1918, 38, 499), которое было отменено культурой 2 (1943) и вновь введено в 1954 г.

В 1925 г. Президиум ЦИК обращался к женщинам Востока с призывом бороться «со всеми видами их закрепощения в области экономической и семейно‑бытовой» (СЗ, 1925, 9, 13 февраля). В культуре 2 как будто бы звучит обратный призыв – отношение к женщине приобретает восточные черты. Прежде всего появляется понятие «жен». План работы Московского отделения ССА на 1936 г. предусматривает среди прочих следующее мероприятие: «Встреча жен архитекторов с женами инженеров автозавода им. Сталина» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 229) – ясно, что в культуре 1 никаких «жен» существовать не могло (точнее, «жены» были только у вождей). В культуре 2 появляются даже различные организации «жен»: так, например, на съезде архитекторов в 1937 г. выступала представительница «советов жен ИТР Наркомтяжпрома, Наркомвнуторга, ПВСВ, писателей, завода “Серп и молот”, метро, научных работников» (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 55). В самой идее «совета жен» парадоксальным образом слились инерция культуры 1, стремившейся включить женщину в общественную жизнь, и гаремная традиция Востока. (Напомним, что туристская субкультура 1960‑х годов тоже была разрушительна по отношению к семье. В Московском клубе туристов, например, можно было найти такого рода объявления: «Две веселые девушки ищут двух молодых людей, желательно с гитарой, для байдарочного похода по озеру Селигер с 1 августа по 1 сентября». Сейчас эта субкультура стремительно исчезает.)

 

                           55. Эль Лисицкий. Плакат. 1929 (El Lissitzky. Dresden, 1967, ill. 152).                        

 

Культура 1, старавшаяся уничтожить разницу между мужчиной и женщиной, казалась культуре 2 чересчур «холодной» и «бесполой». Культура 2 противопоставляет этому повышенную плодовитость. Культура начинает различать мужчин и женщин. В ней появляются «жены», «спальни»; промышленность осваивает выпуск двуспальных кроватей.

 

                           56. Л. М. Поляков. Гостиница «Ленинградская». Интерьер спальни. 1950‑е (МА, 11, 14540).                        

 

Новое понимание индивидуальности и новое отношение к семье любопытным образом проявились в отношении культуры 2 к слову «интимный». Интимность была в 20‑е годы едва ли не бранным словом. Когда в 1924 г. профессор В. С. Карпович, редактор «Зодчего», имел неосторожность сказать: «Мы переходим к интимному дому, возвращаемся на лоно природы и ищем забытых старых очагов наших предков» (Зодчий, 1924, 1, с. 26), – это вызвало гневную отповедь журнала ЛЕФ: «…Я возмущаюсь, – писал Зелинский, – когда мне это преподносят с кафедры, когда со всем академическим авторитетом заявляют о наступлении эпохи «интимизма». «Интимизм» – типичнейшее умонастроение для крайне буржуазных эпох и для буржуазной демократии» (Зелинский, с. 88). В. Карпович ничего не ответил К. Зелинскому. Ответы стали приходить спустя десять лет. «В трактовке жилья, – говорилось в передовой статье журнала “Архитектура СССР”, – должен сказаться элемент известной интимности» (1936, 5, с. 2). «В Донбассе часто приходится слышать жалобы на то, что в условиях оголенной застройки нельзя никуда уйти от шума и любопытства прохожих, – писал про строчную застройку Эрнста Мая бывший его единомышленник А. Мостаков. – Отсутствие дворового пространства, смешение его с уличным лишают жилье характерной лиричности и интимности. Вполне понятно стремление живущих в доме к уюту, к некоторой изолированности от окружающего мира» (Мостаков, 1937, с. 62 – 63). И, наконец, идеальный интимный жилой квартал, как его описывает Н. Былинкин: «В стороне от тротуара появилась изумрудная зелень газонов. Вот фонтан, далее стоит серебристая ель и широколистный клен. Под ним скамья. Сразу возникает ощущение подлинно жилого квартала… Людей отталкивает пыль, запах машин, шум уличного пространства» (АС, 1938, 3, с. 4).

Культура 1, как мы говорили, не выделяет отдельного человека из массы. Культура 2 начинает одновременно со сплошной коллективизации и проповеди индивидуализма. Для нее это одно и то же. Коллектив, к которому стремилась культура 1, в сущности, не может быть назван коллективом, поскольку в нем нет организации. Это скорее набор равных друг другу единиц. Именно поэтому культура 1 враждебна всякому организованному коллективу, например, семье. И именно поэтому культура 1 враждебна всякой специализации деятельностей.

В ней, как сказал в 1925 г. поэт,

 

Каждый

хитр,

Землю попашет,

попишет

стихи.

 

(Маяковский, 8, с. 327)

Иерархическая индивидуальность, которую строит культура 2, начинает опираться на уже существовавшие раньше типы коллективов. Один из таких коллективов – семья. Другой – крестьянская община.

С социологической точки зрения колхоз и крестьянская община не имеют ничего общего. «Разница между ними принципиальна, – пишет Р. Пайпс. – Мир не был коллективным, обработка земли велась индивидуально, семьями. Еще более важно, что община владела продуктами своего труда, в то время как в колхозе они принадлежат государству, которое платило колхозникам за их работу» (Pipes, с. 19)[25]. «Между колхозом и общиной, – считает другой исследователь, – существует глубочайший разрыв – в частности, община не может естественно перерасти в колхоз» (Дубровский, с. 110).

Культуролог, однако, не вправе пройти мимо одной особенности крестьянской общины, которая была использована культурой 2 и при создании колхозов, и в организации труда в исправительно‑трудовых лагерях, – речь идет о круговой ответственности, при которой «весь союз ручался за каждого отдельного члена и обязывался принять на себя его обязанности в случае его ухода… Круговая ответственность, – считает историк, – становится типичной формой связи между гражданином и государственной властью. Отдельное лицо неуловимо для правительства, пока властям не удастся отдать это лицо «за крепкие поруки». С «поруки» и начинается всякое серьезное обращение власти к подданному…» (Милюков, 1, с. 164, 204).

В конечном счете весь индивидуализм культуры 2 означал, что каждый коллектив имел своего индивидуального репрезентанта. Коллектив всей страны имел в качестве репрезентанта Сталина. Сталин был эквивалентом всей страны и любой ее выделенной части. Когда герой стихотворения К. Симонова бросает в лицо врагам три самых святых для него слова: «Россия, Сталин, Сталинград!» (Симонов, с. 290), эти три слова выступают для него как синонимы. Он мог бы перечислить их в другом порядке, он мог бы назвать какое‑нибудь одно из них – смысл сказанного не изменился бы. Перед лицом врагов коллектив (или, если угодно, бригаду страны) представляет один человек. Перед лицом любого представителя власти (в этом смысле он будет эквивалентен врагу) каждый коллектив любого уровня также представлен своим бригадиром (или старостой).

Каждый руководитель в культуре 2 хочет иметь дело именно с индивидуальностью бригадира, а не с коллективом бригады. Внутренняя жизнь бригады, связанной круговой порукой, его вообще не интересует. Он предоставляет ей известную самостоятельность или, если угодно, интимность. Та интимность, которой постоянно требует от архитектора культура 2, это в конечном счете пространственное выражение принципа круговой поруки: изолированное от окружающего мира пространство двора как бы изображает бригаду, а обращенный на улицу, по которой ездят на машинах вожди, фасад – ее бригадира.