Равномерное – иерархическое 1 страница

 

Итальянская архитектурная группа «Archizoom» опубликовала в 1971 г. проект, который назывался «Непрерывный город. Жилой парк. Всемирная климатическая система» (Domus, 1971, № 496). В этом ироническом концептуальном проекте предлагалось покрыть всю поверхность земли одним непрерывным одноэтажным интерьером, в котором создавался одинаковый искусственный теплый климат, люди ходили там, естественно, голыми, и по этому бесконечному интерьеру равномерно было разбросано все, что так или иначе встречается в жизни: кровати, реки, обеденные столы, деревья, стулья, камни, бананы, рояли – так что каждый мог прийти в любую точку этого интерьера и свободно пользоваться там кроватью или бананом. Но ходить, в сущности, не обязательно, поскольку кровати, бананы и голые люди в этой точке ничем не отличаются от кроватей, бананов и голых людей в другой.

Когда размышляешь о культуре 1 и ее намерениях, в памяти постоянно всплывает этот проект. Я не думаю, чтобы группа «Archizoom», прямо имела в виду советские проекты 20‑х годов. Я не думаю также, что советские архитекторы 20‑х годов, увидев этот проект, узнали бы в нем реализацию своих идеалов. И тем не менее этот проект можно рассматривать как гротескное изображение устремлений культуры 1. Ее мечта: как следует все перемешать в одном котле и разлить затем равномерным слоем по поверхности земли, так, чтобы уже не было разницы между городом и деревней, между Востоком и Западом, между мужчинами и женщинами, между богатыми и бедными, между умственным и физическим трудом, между трудом и отдыхом, между искусством и жизнью.

Эта мечта в культуре 1 в равной степени владеет умами и художников и представителей власти.

«Разделим все студии, помещения художественных школ и академий поровну между всеми направлениями», – пишет в 1918 г. Давид Бурлюк (ГФ). «Долой дипломы, звания, официальные посты и чины», – требует Манифест Летучей федерации футуристов, – нужна «немедленная, наряду с продовольственными, реквизиция всех под спудом лежащих эстетических запасов для справедливого и равномерного пользования всей России» (ГФ). Можно, конечно, сказать, что футуристический «Декрет № 1 о демократизации искусств» (ГФ) своей лексикой и тоном подражает опубликованному за месяц до него Декрету ВЦИК о социализации земли (СУ, 1918, 25, 346), так же как и «Манифест об отделении искусства от государства» (ГФ) – Декрету СНК об отделении церкви от государства[20] (СУ, 1918, 18, 263). Но точно так же можно было бы утверждать прямо противоположное, потому что с 1917 г. декреты и постановления начинают как будто бы проводить в жизнь программу футуристов: долой все различия, и все доступно всем. Это относится и к декретам Временного правительства, и в еще большей степени – к декретам советской власти. Конечно, в действиях и того и другого правительства можно усмотреть и прямо противоположные антиэгалитарные тенденции, но ограничимся пока утверждением, что эгалитарные тенденции в действиях правительств тоже есть.

Итак, художники и власть играют как бы в одну и ту же игру, часто даже подражая тону и лексике друг друга. Эту игру можно было бы назвать «Перемешаем и разделим поровну». В реализации такой государственно‑эстетической эгалитарно‑энтропийной программы можно условно выделить два аспекта: борьбу с иерархией пространств и борьбу с иерархией людей. Культура 2 эту борьбу резко обрывает – это относится и к пространствам, и к людям. Ее деятельность направлена прямо противоположно, не случайно, что в культуре 2 так распространены два слова, употребляемые в негативном смысле: «обезличка» и «уравниловка». На употребление последнего из них обратил внимание уже в 1931 г. Эмиль Людвиг в разговоре со Сталиным (Сталин, 13, с. 118). А через год А. В. Щусев, всегда тонко чувствовавший ситуацию, уже вполне отчетливо сформулирует потребности архитектуры в иерархической организации: «Можно предположить, что перед архитектурой бесклассового общества будет стоять грандиозная композиционная задача, подобная той, которую разрешил в поэзии Данте, распределив все современное ему общество по различным разделам своей гениальной поэтической композиции» (Щусев, с. 172). Иными словами, «бесклассовое общество» должно строиться по схеме: ад – чистилище – рай, – и именно так (как мы увидим в разделе «Добро – зло») оно и строится. Но прежде чем обратиться к решению этой композиционной задачи культурой 2, посмотрим, как культура 1 решала обратную задачу – то есть как она разрушала иерархию.

Иерархия пространств. Борьбу культуры 1 с иерархией пространств можно проследить на разных масштабных уровнях. На самом общем эту борьбу характеризует то, что мы назвали горизонтальностью культуры 1, – стремление к равномерному распространению поверх государственных границ. В масштабе страны это попытки устранить противоположность между городом и деревней, заменить и то и другое агрогородами – синтетическим типом поселений, равномерно разбросанных по территории страны. Для иллюстрации приведем несколько высказываний архитекторов и государственных деятелей.

«Я в прошлый раз доказывал, – пишет в официальном журнале НКВД автор, подписавшийся буквой «Г» (П. Гуров?), – что наименования: деревня, село, город и пр. устарели, отжили свой век, что они чужды по своему содержанию тому коммунальному строительству, которое началось теперь по всей социалистической республике» (ВС, 1918, 28 дек., с. 5). С такой позицией охотно готовы согласиться архитекторы. «Глубочайший нарыв буржуазной цивилизации, – гласит составленная в 1921 г. записка архитектурной секции ИЗО Главполитпросвета, – мировой город, которому миллионы людей посылают проклятия, – впервые будет снят архитектурным творчеством социалистического государства» (Астафьева, с. 39 – 40). Сходную архитектурную идею высказывал в 1920 г. и В. Ленин. «Города станут значительно меньше», – сказал он Герберту Уэллсу, а через год, как бы в качестве реализации этой идеи, была создана комиссия по разгрузке Москвы (СУ, 1921, 9, 59; 77, 636).

В масштабе города эта борьба проявилась в так называемом революционном жилищном переделе, названном так по аналогии с земельным переделом, происходившим в деревне. В деревне делили на более или менее равные части основную деревенскую ценность – землю; в городе на такие куски делили главную городскую ценность – жилую площадь.

В Москве жилищный передел был направлен главным образом на разрушение иерархической (феодальной, как ее называли) кольцевой структуры города. Для этой цели рабочих с окраины переселяли в реквизированные квартиры в центре. В 1917 г. в пределах Садового кольца проживало около 5 процентов рабочих, к 1920 г. их там было уже около 40 – 50 процентов (Полетаев, с. 12). Хотя для привлечения рабочих в центр им были предоставлены большие льготы (субсидии рабочим, освобождение от квартплаты красноармейцев – Кузнецова, с. 143), эта деятельность не была вполне успешной, и прежде всего потому, что из центра ездить на заводы, расположенные на юго‑восточных окраинах, было нелегко, особенно когда не ходили трамваи. «Феодальная» структура города постепенно восстанавливалась. Были еще и психологические причины этого: идея жить в бывших дворцах и особняках, казавшаяся столь заманчивой, на практике обернулась рядом неудобств; было неуютно, непривычно, непонятно, что делать с таким количеством вещей и пространств.

Однако то, что породил жилищный передел на уровне квартиры, оказалось чрезвычайно устойчивым. Примерно через две недели после взятия Зимнего дворца Ленин набросал следующий черновой текст: «…о реквизиции квартир богатых для облегчения нужд бедных… Богатой квартирой считается… всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, постоянно живущего в этой квартире» (Ленин /5/, 54, с. 380). В этой формуле, повторяющей известную формулу Энгельса (Маркс и Энгельс, 18, с. 239), утвержденной позднее Петроградским советом (Известия, 1918, 2 марта), уже по существу заложено все то, что породит позднее столь острую проблему коммунальной квартиры, так ярко описанную в советской литературе (Зощенко, Ильф и Петров, П. Романов), поскольку в этой формуле зафиксирована принципиальная невозможность каждому человеку иметь отдельную комнату. В соответствии с этой формулой весь жилой фонд независимо от его качества, местоположения и даже от наличия стенных перегородок делился на равные отрезки площади в соответствии с нормой 20 кв. аршин (10 кв. м) на взрослого и ребенка до двух лет и 10 кв. аршин (5 кв. м) на ребенка от двух до двенадцати лет (Кузнецова, с. 143), а в 1924 г. эта норма сократилась уже до 16 кв. аршин (8 кв. м) вне зависимости от возраста (Ж., 1924, 8, с. 4). Все это значило, что, если человек жил в комнате размером больше 16 кв. аршин, он должен был «самоуплотниться». О том, какие неожиданные проблемы могли возникать при таком самоуплотнении, некоторое представление дают следующие разъяснения журнала «Жилец»: «В комнате в 70 кв. аршин живут три посторонние друг другу женщины; излишки в 22 кв. аршина; по предложению домоуправления самоуплотниться каждая выставляет свою кандидатуру, и прийти к соглашению не могут; домоуправлению представляется выбрать для вселения одну из намеченных жильцами кандидаток. Возникает вопрос, обязаны ли жильцы, которым предложено самоуплотниться, выбирать для вселения жильцов данного дома или могут принять к себе любых жителей Москвы. Нужно на этот вопрос ответить в смысле права более широкого выбора… в данном доме может не оказаться подходящих сожителей» (1924, 8, с. 6).

Конечно, право выбора сожителей, то есть представление о их неодинаковости, показывает, что полная равномерность (такая, как в «Непрерывном городе») оставалась недостижимым идеалом. Но даже и в таком виде жилищная ситуация с точки зрения людей прошлой культуры была неслыханной и непостижимой. Эта реакция на революционный жилищный передел довольно точно обрисована в повести М. Булгакова «Собачье сердце», написанной через несколько месяцев после вышеприведенных пояснений журнала «Жилец». В повести есть эпизод, когда к знаменитому хирургу Филиппу Филипповичу Преображенскому приходят представители домового комитета:

«– Извиняюсь, – перебил его Швондер, – вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно в порядке трудовой дисциплины отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.

– Даже у Айседоры Дункан, – звонко крикнула женщина…

– Угу, – молвил Филипп Филиппович каким‑то странным голосом, – а где же я должен принимать пищу?

– В спальне, – ответили все четверо.

– В спальне принимать пищу, – заговорил он слегка придушенным голосом, – в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать – в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в столовой обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан! – вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой, – я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.

– Тогда, профессор, – сказал взволнованный Швондер, – ввиду вашего упорного противодействия мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции» (Булгаков, с. 15 – 16).

Булгаковскому профессору удается в конце концов сохранить свои семь комнат и их специфику, он в соответствии со своими иерархическими представлениями о пространстве по‑прежнему режет в операционной, а обедает в столовой, потому что среди его пациентов оказывается некое высокопоставленное лицо, которое добивается для него исключительных условий. В культуре 1 бывали такие ситуации, когда проектируемая равномерность людей и пространств нарушалась, и выделенному из равномерной людской массы лицу позволялось окружить себя особым, выделенным из равномерной протяженности жилой площади пространством. Хотя случаи подобного нарушения равномерности не так уж и редки (известно, что всего 60 % населения к концу 20‑х годов жило в условиях покомнатного заселения – Хан‑Магомедов, 1972, с. 87), они тем не менее каждый раз воспринимались как исключение из правила. Особые условия для академика И. П. Павлова, например, вводятся специальным декретом СНК, подписанным Лениным, и то лишь «принимая во внимание совершенно исключительные научные заслуги… имеющие огромное значение для трудящихся всего мира» (СУ, 1921, 10, 67). Отметим, что в таких исключительных условиях действовали уже как бы совсем другие законы, отличные от всей остальной страны; так, например, Павлову правительство построило (вопреки декрету об отделении церкви от государства) домашнюю церковь.

В архитектуре культуры 1 представления о равномерности и равнозначности пространства можно проследить также на самых разных уровнях. Достаточно широкое распространение получает точка зрения, что архитектурный объект должен быть таким, чтобы его можно было поместить в любую точку пространства. «Неправильно и нежизненно считать, – писал в самом первом номере «СА» А. Пастернак, – что только… деловой центр вмещает высокие застройки. Мы полагаем, что и в остальных частях города новая жизнь заставит нас возводить высокие дома». В более общем виде эту идею излагает в том же номере М. Гинзбург: «В условиях переживаемого нами строительства социализма каждое новое решение архитектора – жилой дом, клуб, фабрика – мыслится нами как изобретение совершенного типа, отвечающего своей задаче и пригодного к размножению в любом количестве сообразно с потребностями государства».

Но, пожалуй, наиболее яркий пример архитектурных представлений о равномерности – это уже упоминавшийся дезурбанизм М. Охитовича, цель которого «уничтожить общественное разделение труда между предпринимателем и наемным рабочим, между мужчиной и женщиной и между отдельными странами» (Охитович, 1930, с. 13). В спроектированной им совместно с М. Гинзбургом системе «каждый центр является периферией, и каждый пункт периферии – центром» (там же, с. 14).

Несколько сложнее дело обстоит с урбанизмом. С одной стороны, первая декларация архитекторовурбанистов 1928 г. содержит некоторые утверждения, которые можно интерпретировать как «равномерные», там говорится о «полном уничтожении социального неравенства населения, упрощении и постепенном отмирании классовой структуры общества, национализации земли» (ИИСА /2/, с. 125). С другой стороны, вторая декларация АРУ 1931 г. «считает необходимой дифференциацию видов поселений, выставляя присущие данному типу специфические черты, исходя из совокупности факторов, определяющих каждый вид поселения», и подчеркивает «неравнозначность населенных мест и необходимость дифференцированного подхода к стимулам и возможностям их развития» (ИИСА /2/, с. 132).

Последнее заявление можно было бы трактовать как «неравномерное», но эта неравномерность, как мы убедимся дальше, еще очень далека от иерархичности культуры 2. Здесь всего лишь утверждается, что должны быть разные типы поселений, но каждый из этих типов в принципе может быть размещен в любой точке пространства. Именно для этого АРУ предлагает «поднять вопрос типизации населенных мест» (там же). Под населенным местом здесь надо понимать тип поселения, а не конкретный пункт географического пространства. Поэтому проект «Зеленого города» (в названии можно усмотреть некоторую перекличку с агрогородом) подразумевает создание нескольких типов жилья: «от отдельного домика на двоих до блока и даже небоскреба», которые могут быть поставлены «на выровненной площади в любом месте» (Ладовский, 1930, с. 359). Нетрудно заметить, что это примерно та же идея «изобретения совершенного типа», которую высказывал М. Гинзбург. Враждующие между собой урбанисты и дезурбанисты с точки зрения иерархии культуры 2 оказываются вполне «равномерными». Достаточно сказать, что разрыв кольцевой структуры Москвы был чуть ли не аксиомой всех «левых» проектов перепланировки города, как урбанистических, так и дезурбанистических (Ладовский, Бабуров и др.).

В 1931 г. с 11 по 15 июня происходил пленум ЦК ВКП(б), где обсуждались вопросы планировки городов. Его решения можно было истолковать по‑разному. В них отчетливо проявилась некоторая инерция «равномерности». С. Киров в специальной брошюре, выпущенной после пленума, по‑прежнему повторял идеи равномерного расселения: «Через 5 лет, – писал он, – деревня преобразуется настолько, что вопрос о том, что мы стоим накануне образования новых видов человеческого общежития – агрогородов, будет уже не фантазией, а самой настоящей реальной действительностью. Теперь мы ближе, чем когда‑либо, подошли к уничтожению разницы между городом и деревней…» (Киров, с. 26). Но при этом пленум принял решение, прямо противоположное этой идее: «о выделении города Москвы в самостоятельную единицу со своими органами управления и бюджетом».

Это столкновение двух противоположных установок – на равномерное расселение и на выделение центра – отчетливо видно в следующем тексте из «Правды»: «Однако эта линия более равномерного размещения промышленности и населения не имеет ничего общего с «левацким» прожектерством немедленного разукрупнения городов, с «теориями» отмирания города и его самоликвидации якобы в интересах социалистического строительства. Под этими «левыми» фразами скрывается мелкобуржуазная линия разоружения пролетариата, строящего социалистическое общество в капиталистическом окружении» (За социалистическую, с. 20). Мы видим, как процесс вертикализации, то есть перемещения границ из социального пространства в географическое, в какой‑то форме проявляется и внутри страны: конкретные («левацкие») проекты разрушения границ между городом и деревней вызывают уже отчетливый протест, кажутся «мелкобуржуазными», сама же абстрактная идея равномерности пока еще излагается с положительным знаком, но ее осуществление откладывается на неопределенный срок, в этом смысле ключевым в приведенном отрывке надо считать слово «немедленного».

Идея агрогородов еще какое‑то время продолжает существовать. В 1933 г. газета «Правда» еще публикует письмо колхозников Кабардино‑Балкарии Сталину, где они пишут: «С этой зимы три селения, где имеются лучшие колхозы (Новоивановка, Кенже и Заюково), начинают перестраиваться из деревень в агрогорода… Все это не мечта, а живое дело, которое мы начали и во что бы ни стало доведем до конца» (4 декабря). Но тем не менее идея равномерности пространства все более уступает идеям иерархического его строения: возникает убеждение, что ценность и значимость пространства растут по мере приближения к центру мирового пространства, то есть к Москве.

Выделение Москвы, провозглашенное пленумом 1931 г., приобретает окончательный вид в постановлении ЦК ВКП(б) и СНК 1935 г. «О генеральном плане реконструкции Москвы». Журнал «Архитектура СССР», публикуя это постановление, предварял его следующим комментарием: «Совершенно правильно отмечалось в нашей печати и в многочисленных выступлениях по поводу этого исторического решения, что реконструкция Москвы – дело всей страны, дело всех народов Советского Союза» (1935, 10 – 11, с. 1). Это значит, что каждый житель страны независимо от места прописки становится еще как бы почетным гражданином Москвы, поэтому у него не может возникнуть возражений против того, что государственные средства расходуются на строительство в Москве, а не, скажем, в Баку, – в любом случае они расходуются на его город. Не будем забывать, кстати, что по декрету 1930 г. каждый гражданин союзной республики автоматически становится и гражданином СССР, так что Москва и юридически стала столицей для каждого жителя страны.

Поскольку Москва – это теперь выделенный из окружающей среды пункт, возникает идея уместности или неуместности архитектурного сооружения в Москве, а это уже прямо противоречит гинзбурговской идее «совершенного типа», пригодного для строительства, пользуясь словами Ладовского, «на выровненной площади в любом месте». Архитектурный объект может теперь оказаться хорошим вообще и непригодным для Москвы. Б. Иофан, как мы помним, в 1936 г. говорил о недопустимости переноса в Москву «ленинградских приемов» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 39). Влас Чубарь, выступая в 1937 г. на съезде архитекторов (незадолго до ареста), говорил о недопустимости переноса московских приемов в города более низкого ранга: «Для Дома Советов в Нальчике – центре Кабардино‑Балкарской АССР – спроектировали огромное здание стоимостью около 40 миллионов рублей. Для Москвы, – сказал Чубарь, – такой дом, может быть, подошел бы, но для небольшого города, хотя и являющегося центром автономной республики, такая гигантомания не по карману, не вызывается необходимостью, и вообще ни к чему» (ЦГАЛИ, 674, 2, 34, л. 151).

Обратим внимание на подчеркнутые слова. Тут названы три причины, истинная причина названа последней – «ни к чему», то есть размещение дома московского типа в Нальчике противоречит всеми ощущаемой, но никак не называемой иерархической структуре пространства; вторая причина – «не вызывается необходимостью» – это лишь фиксация отсутствия особых причин для нарушения этой иерархии; наконец, первая причина – «не по карману» – это вообще не причина, а следствие первых двух, ибо карман у государства теперь уже один, и если дом стоимостью 40 миллионов рублей по карману в Москве, то он по карману и в любом другом месте страны.

Выделенность Москвы, представление о Москве как о центре Космоса, своеобразной идеальной модели Космоса, начались в ноябре 1933 г. транспарантом, висевшим тогда поперек улицы Горького: «Превратим Москву в лучший город мира по архитектуре и благоустройству», – достигли апофеоза в 1947 г. во время празднования 800‑летия Москвы, когда Сталин в своей речи назвал Москву «образцом для всех столиц мира» (ГХМ, 1949, 3, с. 2). Москва в культуре 2 некоторым образом становится тождественной всей стране (ситуация, поразительно напоминающая XVII век, когда, по словам историка, «под Московским государством… разумели обыкновенно один царствующий град» – Соловьев, 7, с. 263).

В культуре 2 окончательно складывается иерархия городов. Вторым по значению городом объявляется Ленинград. Через шесть месяцев после июньского пленума 1931 г., выделившего Москву в самостоятельную единицу, в декабре ЦК ВКП(б) и СНК издают специальное обращение, где говорится, что «наряду с Москвой» необходимо «обеспечить решительный сдвиг вперед во всем жилищно‑коммунальном хозяйстве Ленинграда» (СЗ, 1931, 70, 468). После утверждения Генерального плана реконструкции Москвы 1935 г. аналогичный план составляется и для Ленинграда, однако характерно, что если московский план подписан ЦК ВКП(б) и СНК, то ленинградский – всего лишь ленинградским обкомом.

Москва и Ленинград в культуре 2 устойчиво становятся «№ 1» и «№ 2». Конечно, место, занимаемое городом в иерархии городов, первоначально связывалось с числом населения, объемом производства и т. п., но после того, как город становился на ту или иную ступень иерархии, практические соображения уже отступали на задний план, соотношение между № 1 и № 2 становилось уже несоизмеримым с соотношением их населения или объемов производства. То, что можно было Москве, например, быть образцом для всех столиц мира, нельзя было Ленинграду; а то, что можно было и Москве и Ленинграду, нельзя было всем остальным городам – например, колхозам, находившимся в 100‑километровой зоне[21] вокруг Москвы и Ленинграда, было разрешено, в отличие от всех остальных, «торговать продуктами своего производства по ценам несколько выше кооперативных» (СЗ, 1932, 33, 198). Это неожиданное для закона словосочетание – «несколько выше» – показывает, что закон как бы уже не в силах что бы то ни было точно предписывать Москве и Ленинграду, он лишь указывает, что их колхозы освобождены от обязательств следовать кооперативным ценам, а насколько их цены могут быть выше – Москва и Ленинград укажут им сами.

«Номером три» в иерархии городов до 1934 г. был Харьков. 31 декабря 1932 г. было опубликовано (своеобразный новогодний подарок) постановление ЦК ВКП(б) и СНК об обязательном введении паспортной системы (СЗ, 1932, 84, 516 – 517), и это введение началось с трех городов – Москвы, Ленинграда и Харькова, при этом было объявлено, что «лицам, которым не разрешено пребывание в Москве, Ленинграде и Харькове и в пределах 100‑километровой зоны вокруг Москвы и Ленинграда и 50‑километровой зоны вокруг Харькова (радиусы зон тоже, как видим, соотносятся иерархически. – В. П.), предоставляется право беспрепятственного проживания в других местностях СССР и выдаются паспорта по новому месту жительства по введении в этих местностях паспортной системы» (СЗ, 1933, 3, 22).

Такие ограничения в выборе места жительства существовали и в 20‑е годы, но подлинного расцвета подобная практика наказаний достигла в культуре 2, в языке которой существовали всем тогда понятные формулы: «минус три» – под этим понималось право селиться во всех городах, кроме Москвы, Ленинграда и Харькова, «минус шесть», «минус десять», «минус двадцать», «минус сорок» – когда к трем главным городам добавлялись столицы союзных республик и областные центры.

Постепенно возникающая иерархия людей накладывалась на постепенно возникающую иерархию пространств, в результате чего «хорошие», с точки зрения культуры 2, люди оказывались ближе к центру мира – Москве (и даже к центру Москвы), – а «плохие» занимали периферию. Эта пространственно выраженная иерархия людей имела, пожалуй, единственный аналог в русской истории (если, конечно, не залезать во времена опричнины): так называемую черту оседлости еврейского населения, введенную при Екатерине II, Александре I, Николае I и т. д. и фактически просуществовавшую до 1917 г.

Там пространственное размещение жителя зависело исключительно от его вероисповедания, достаточно было совершить обряд крещения, чтобы получить право вырваться из заданной пространственной схемы. Здесь ситуация была сложнее. В 20‑х годах, когда пространственная иерархия только складывалась, критерием ценности человека было его социальное происхождение, человек мог получить «минус шесть» только за то, что его родители или он сам были, скажем, землевладельцами. В культуре 2 по мере ее вертикализации (особенно после декрета о прекращении дел «по мотивам социального происхождения» – СЗ, 1937, 20, 75), критерий ценности человека становился все менее очевидным, хотя сама степень этой ценности безошибочно прочитывалась теперь в пространственном положении человека.

Сложившаяся в культуре 2 иерархия городов никогда не была названа прямо, нигде (во всяком случае, среди доступных источников) не существовало строго зафиксированной Табели о городских рангах, однако неравенство городов друг другу, вытекавшее из общей неравномерности пространства, ощущалось всеми. В градостроительстве требование неравности городов друг другу, непохожести друг на друга было сформулировано уже перед войной. Одна из претензий культуры 2 к конструктивизму – одинаковый подход к разным городам. «Скучное, серое наследство оставили после себя конструктивисты», – писал в 1940 г. Н. Атаров, осуждая их за то, что они «делали города похожими один на другой» (Атаров, с. 28). А после войны, во время грандиозных работ по восстановлению разрушенных городов, это требование становится основным: «найти индивидуальность каждого города, найти формы планировки застройки, наиболее отвечающие его индивидуальной природе» (Жизненные, с. 1). Дальше будет показано, что под индивидуальностью в культуре 2 понималось лишь точно найденное место в иерархии.

Выделенными в новой пространственной иерархии оказывались не только города, но и целые республики. Республикой № 1 стала теперь, естественно, РСФСР; требования, предъявляемые к этой республике и ко всем остальным, были разными. В 1937 г., например, когда на каждого члена ССА заводилась специальная анкета, архитекторы РСФСР должны были заполнять ее в двух экземплярах, а все остальные – в трех (ЦГАЛИ, 674, 2, 24, л. 17 – 18). Ценность этого центрального куска территории страны была в культуре 2 настолько выше ценности всей оставшейся территории, что центральная часть как бы отождествлялась с целым. Ни в Союзе писателей, ни в Союзе архитекторов не существовало отделения РСФСР, в то время как существовали отделения всех остальных республик, центральное правление этих организаций было одновременно и правлением РСФСР. В Союзе писателей в 1958 г. было создано отделение РСФСР, в Союзе архитекторов ситуация сохранилась до сегодняшнего дня.

Выделенность РСФСР завершилась в известном тосте И. Сталина, произнесенном 24 мая 1945 г.: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза» (Сталин, 1947, с. 196). Именно в это время возрождается латинская формула primus inter pares, и применяется она к русскому народу: «Русский народ – первый среди равных». Если эту формулу понимать в ее традиционном значении, то ее смысл антииерархичен, ключевым словом в ней надо считать «равных». Но в контексте общего движения культуры 2 к иерархии становится очевидным, что эта формула произносилась с акцентом на первом слове.

Мы проследили возникновение иерархии на разных масштабных уровнях культуры 2. На глобальном уровне она проявилась прежде всего в повышении значимости границ государства, то есть в вертикализации: находящееся внутри границ обладает теперь значительно большей ценностью, чем все, что находится вне их. В масштабе страны она проявилась в выделенности центральной республики по сравнению со всеми остальными, а также в выделенности центра этой республики, взявшего на себя функции центра мира. Снова спустимся теперь на уровень города и посмотрим, как возрождалась пространственная иерархия в его структуре.