Коллективное – индивидуальное 4 страница

Можно сказать, что культура 1 не различает Добра и Зла, ее мышлению свойственен, так сказать, средовой детерминизм. Выражение, которое вызывало у Достоевского столько желчных замечаний – «среда заела», – хотя буквально употребляется в культуре 1 не часто, но может тем не менее служить достаточно наглядной моделью представлений этой культуры о взаимодействии организма со средой.

Всякое девиантное поведение с точки зрения культуры 1 – это всегда лишь следствие неправильных условий, поэтому, в чем бы оно ни выражалось – в болезни, в преступлении, в ложной идеологии, – его не надо стыдиться, прятать, надо просто изменить условия, и все исправится автоматически.

«В деле лечения больных, – писал в 1924 г. московский журнал, – увлечение одними лекарственными средствами отходит теперь уже на задний план. Гораздо полезнее и даже дешевле поставить больного в наиболее благоприятные для него условия, при которых сам организм будет побеждать развивающиеся в нем зачатки болезни» (СМ, 1924, 2, с. 28 – 29). В связи с этой идеей в Москве строятся диетические столовые. Человек, страдающий, допустим, язвой желудка, высоко подняв голову, торжественно входит теперь в светлое здание диетической столовой, понимая, что он ничуть не хуже всех остальных.

В 1920 г. специальным декретом СНК был создан институт дефективного ребенка (СУ, 1920, 93, 500). Дефективный ребенок рассматривался культурой не как семейная трагедия, не как божья кара, но скорее как потенциальный труженик, которого надо сделать более или менее полноценным. Примерно так же культура относится к глухонемым и слепым (СУ, 1920, 100, 540), в 20‑х годах издается специальная газета «Жизнь глухонемых». В 30‑е годы это гордое название сменяется эвфемизмом «Воговцы на социалистической стройке» (ВОГ – всесоюзное общество глухонемых). В 20‑е годы могли издаваться такие журналы, как, скажем, «За железной решеткой» (журнал заключенных вятского исправтруддома) или альманах заключенных Соловецкого лагеря особого назначения «Соловецкие острова». В 40‑х годах такие издания были уже немыслимы.

Культура 1 рассматривает преступность как своеобразную болезнь, вызванную неправильными социальными условиями. Этой болезни не надо было стыдиться. Разрыв между существованием преступников в трудовых лагерях и жизнью всего остального населения культура 1 стремится скорее сократить, и инерция этого стремления тянулась довольно долго, примерно до 1937 г. – вспомним А. Макаренко с его «Педагогической поэмой», Н. Погодина с его «Аристократами», вспомним подарочные тома, посвященные жизни заключенных (например, «Болшевцы», М., ОГИЗ, 1936), вспомним визиты советских писателей на Соловки, на строительство каналов, описанные в столь же подарочных изданиях[34]. Это стремление явно сохранилось в 1934 г., когда писательница Мариэтта Шагинян, ругая новые квартиры за их отгороженность от мира, рассуждала так: «А придет в Москву к друзьям из смертного ледяного лагеря челюскинец, приедет из Беломора на квартиру к знакомым бывший вредитель, сейчас краснознаменец, поглядят, поживут три дня и скажут: «ах, как хорошо было у нас в ледяном лагере», или «ах, то ли дело у нас на Беломоре в исправительных лагерях». И правда, товарищи, лучше» (Шагинян, с. 5). Здесь мы видим, что разрыв между жизнью «вредителей» и «созидателей» сокращается до такой степени, что приобретает отрицательное значение: быт перековавшихся вредителей лучше, чем быт созидателей, которым не надо перековываться. Это высказывание приходится как раз на стык между культурами, в нем можно увидеть следы и той и другой. С одной стороны, стремление сократить разрыв между жизнью «нормальных» и «преступников» характерно для культуры 1. С другой стороны, выворачивание этого разрыва наизнанку (заставляющее вспомнить евангельское: «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» – Лука, 15, 7) принадлежит, очевидно, уже совсем другой культуре.

Другой культуре принадлежит и употребление слова «вредитель». Еще в 1932 г. в алфавитном указателе к Собранию законов (СЗ) под этим словом понимались жуки, уничтожающие посевы. За два года смысл слова изменился принципиально, оно означает теперь людей, которые сознательно причиняют вред другим людям без всякой видимой цели. Это странное девиантное поведение уже не кажется культуре 2 результатом действия среды, оно как бы самозарождается вопреки действию среды.

С точки зрения культуры 2 нет ничего естественного, всякое событие искусственно в том смысле, что за ним стоит чей‑то добрый или злой умысел. Нейтральных событий и нейтральных умыслов культура не знает, нейтральный умысел – это с ее точки зрения злой умысел. Вот эту недоверчивость к нейтральной позиции можно усмотреть уже в речи Сталина на собрании избирателей 11 декабря 1938 г.: «Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа… О таких неопределенных людях довольно метко говорится у нас в народе:…ни богу свечка, ни черту кочерга» (АС, 1937,12, с. 5). Свечка и кочерга в культуре 2 постепенно расходятся до такой степени, что между ними пропадают всякие градации, их разделяет непереходимая граница.

Из‑за того, что культура 2 не знает случайных событий, ей приходится конструировать особую мотивацию поведения «вредителей», наделяя их врожденной и абсолютно бескорыстной тягой ко Злу. Это такое Зло, от которого никому не становится хорошо. Это Зло во имя Зла. Этому Злу свойственна, как сказал Вышинский на процессе Пятакова, «дьявольская безграничность преступлений» (Conquest, с. 339). Соответственно для субъектов «хороших» событий культура конструирует аналогичную мотивацию, но с обратным знаком, что‑то вроде «божественной безграничности добродетели». Чем лучше событие, тем более высокую ступень в иерархии должен занимать его автор, и наоборот. Такое событие, как, скажем, война, рассматривается культурой – вне всякой связи с исповедуемым марксизмом – как результат действия черных сил и их главы, «князя тьмы» Гитлера. Победа же в войне, естественно, результат действия сил добра и их главы, Человека № 1, Сталина.

Мы говорили в предыдущих разделах, что культуре 2 свойственно антропоморфизировать архитектурные объекты (дом, город). Это свойство, можно, по‑видимому, рассматривать как частный случай более общего свойства – одного из древнейших свойств человеческого мышления, замеченного в самых архаических культурах, – анимизма [35], и наличие в культуре 2 такой архаической черты как нельзя лучше доказывает, что эта культура не была изобретением кровожадного диктатора, не возникла в результате сионистского, масонского или любого другого заговора, а сложилась как результат победы более архаических и устойчивых культурных форм над более новыми и менее устойчивыми.

Для культуры 1 не было, в сущности, ни болезней, ни преступлений, и то и другое было для нее лишь следствием неправильных воздействий среды. В культуре 2 появляются и болезни и их лечение, и преступления и наказания за них. Болезнь и преступление в культуре 2 имеют одну и ту же природу – это нечто вроде бесовской одержимости, в человека проникла некая враждебная ему сила, и самое главное – не дать этой силе перекинуться на окружающих. Дефективных детей, которых культура 1 всячески старалась вставить в общий строй, культура 2 старается, наоборот, как можно надежнее изолировать. В 1935 г. создаются специальные школы для дефективных детей, окруженные в народе ореолом мистического ужаса, туда же предлагается помещать и «тех учащихся, которые систематически нарушают школьную дисциплину, дезорганизуют учебную работу и отрицательно влияют своим антиобщественным поведением на остальных учащихся» (СЗ, 1935, 47, 391). Антиобщественное поведение и дефективность имеют с точки зрения культуры 2 одну природу, во всяком случае заслуживают одного и того же наказания. Пожалуй, ярче всего представления культуры о сходной природе преступности и ненормальности проявились в идее создания тюремно‑психиатрических больниц.

Всякая ненормальность и всякая преступность представляются культуре крайне заразными и неизлечимыми (вопреки официальной установке на перевоспитание преступников, сохраняющей инерцию предыдущей культуры). Культура 2 находится в состоянии панического ужаса перед всякого рода девиантным поведением, перед всякой ненормальностью и перед всякого рода «извращениями». Во введении уголовной ответственности за гомосексуализм (СЗ, 1934, 1, 5) можно увидеть лишь средство укрепления армии накануне войны, но можно увидеть и страх культуры перед ненормальностью, который в конечном счете можно связать с пафосом плодовитости и биологического здоровья. (Заметим попутно, что можно предложить и еще одно направление для размышлений: идеология гомосексуализма была принесена в свое время персами, быть может, некоторая иранизация культуры 2 сделала проблему гомосексуализма более острой, отсюда и более строгие меры против него; для культуры 1 гомосексуализм неактуален, быть может, поэтому он там и не запрещен?)

Любые «извращения» в искусстве, то есть любые отклонения от «нормального» (то есть привычного, идущего от XIX в.) способа изображения действительности, воспринимаются культурой по аналогии с сексуальными извращениями и вызывают такой же страх (подробнее об этом в разделе «Реализм – правда»). Забавно, как два вида извращений сливаются в один негативный образ в уже цитировавшемся выступлении Ангарова: «Формалистический выкрутас, – говорит он об опере Кшенека, – прыжок через собственную тень под хор педерастов – таково содержание этого, с позволения сказать, “творчества”» (Ангаров, с. 10).

Для культуры 2 всякое преступление – ненормальность, а всякая ненормальность – преступление. Еще один пример представлений культуры о преступности всякой ненормальности и извращений, об их заразности и неизлечимости их последствий дает письмо пациентки профессора Плетнева, помещенное 8 июня 1937 г. в «Правде»: «Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом! Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения. Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело. Пусть позор и унижение падут на вас, пусть ужас и скорбь, плачь и стенания станут вашим уделом, как они стали моим, с тех пор как вы, профессор‑преступник, сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений» (Conquest, с. 754).

Характерно, что самой большой ненормальности, извращенности и преступности культура ждет именно от врачей, то есть от тех, кто с ненормальностью должен был бы бороться. Врач для культуры 2 опасен, потому что он по роду своих занятий имеет дело с болезнью, следовательно, он с точки зрения культуры не может не заразиться. Эта идея достигает своего апофеоза в 1953 г. в известном деле врачей‑убийц. Отметим, что образ врачейубийц в русской культуре встречается не раз, напомним для примера указ 1686 г., где говорилось про лекарей: «буде из них кто нарочно кого уморят, а про то сыщется, и им быть казненным смертию» (ПСЗ, 2, 1171). По существу, культура 2 кончилась в тот момент, когда было высказано сомнение в виновности врачей‑убийц. Это высказанное вслух сомнение, по некоторым преданиям, и послужило причиной смерти Сталина.

                           83. Павильон Белоруссии на ВСХВ. Сентябрь 1936 г. Разобран в 1939 г. (Алексеев).                        

Для того чтобы посмотреть, как проявились представления культуры 2 о Добре и Зле на архитектурном уровне, обратимся к истории проектирования и строительства Всесоюзной сельскохозяйственной выставки[36].

Решение о выставке принял 2‑й Всесоюзный съезд колхозников‑ударников. Выставку было решено открыть 1 августа 1937 г. к 20‑летию советской власти, на 100 дней. Работы начались со второй половины 1935 г. Павильоны делались из типовых деревянных деталей. Работа шла медленно, но к июлю 1937 г. уже стояли павильоны Белоруссии, Украины, общий павильон закавказских республик, Татарии, Туркмении, Механизации, Главный павильон, павильон Свеклы, Овощей и др.

Поскольку к сроку построить выставку не удалось, был назначен новый срок – 1 августа 1938 г. Заодно решили увеличить срок службы павильонов до 5 лет.

Тем временем был расстрелян нарком земледелия Чернов (процесс Бухарина, март 1938 г.) и арестованы главный архитектор ВСХВ В. Олтаржевский, начальник стройуправления И. Коросташевский и др. Наркомом земледелия и одновременно председателем Главвыставкома был назначен Р. Эйхе, но в мае был арестован и он.

Временные деревянные павильоны, рассчитанные на 100 дней, переделывались так, чтобы они смогли простоять 5 лет. Вот тут‑то и обнаружилось, что шейки колонн беседки, стоящей перед павильоном Узбекистана (теперь «Советская культура»), были слишком тонки, а сами колонны вредительски заглублены вместо 180 сантиметров на 50 сантиметров. Конечно, для 100 дней хватило бы и этих шеек колонн, и такого заглубления, но павильоны‑то должны были теперь простоять 5 лет. Уже было замечено, что время в культуре 2 течет как бы в обратном направлении. Здесь это видно особенно наглядно. Культура как бы ждет, чтобы решение о пятилетнем сроке службы павильонов, принятое в настоящий момент, распространяло свое действие в прошлое – тот, кто в прошлом не выполняет решений, принятых в настоящем, оказывается вредителем.

                           84. В. К. Олтаржевский. Главный вход на ВСХВ. 1937. Разобран в этом же году, и на его месте построен новый (Алексеев)                        

Между тем стало ясно, что срок 1 августа 1938 г. тоже нереален, и открытие было перенесено на 1 августа 1939 г. Попутно было обнаружено вредительство в художественном решении выставки. Прежде всего, не было ни одной скульптуры ни Ленина, ни Сталина, иными словами, сельское хозяйство было лишено имени – враждебность культуры 2 этой безымянности очевидна. Во‑вторых, вход на выставку, построенный В. Олтаржевским, «напоминал забор», то есть не было свойственной архаическому мышлению выделенности входа как места пересечения границы. Кроме того, в планировке выставки не было «яркости и праздничности», а архитектура многих павильонов была обезличена (ср. имя) и «невыразительна». Наконец, павильон Механизации В. Олтаржевского вредительски «закрывал перспективу по продольной оси выставки и тем самым создавал неверное представление о ее масштабах и размахе» (АС, 1939, 2, с. 5). Здесь мы видим, как действует механизм мифологического отождествления обозначающего и обозначаемого: если выставка (изображение сельского хозяйства) покажется зрителю лишенной размаха, есть опасность, что размаха лишится и само сельское хозяйство.