Мужской обуви – 38.000 пар 3 страница

"Ура! Ура! Я снова здесь!"

В лагере родилось несколько детей. По приказанию лагерфюрера их бросили в кочегарку.

В августе 1944 года большая часть эстонских лагерей была ликвидирована, в том числе Кивиоли, Эреда. Филипоки. Мы узнали об этом из надписей на мешках цемента, привезенных оттуда. Таков был способ переписки заключенных между собой.

Мы знали, что Красная Армия приближается, и ждали ее с затаенным дыханием. 19 сентября утром нас вывели на площадь, где производились "аппели". Мужчин построили отдельно от женщин. Вызвали триста самых здоровых мужчин и объявили, что всех эвакуируют, а эти триста нужны для того, чтобы вывезти дрова. Ввиду приближения Красной Армии и эвакуации других лагерей все это показалось нам правдоподобным. Кроме того не‑ мцы приказали приготовить для всех обед, в том числе и для трехсот мужчин, отправляемых на работы.

Но в 13 часов 30 минут мы услышали выстрелы. Сперва мы подумали, что это эсэсовцы упражняются, как они делали это неоднократно раньше. Вскоре, однако, в лагерь явилось тридцать вооруженных эсэсовцев и, выбрав тридцать человек, вывели их. Когда после этого вновь послышались выстрелы, мы поняли, что все будем убиты. Многие бросились бе‑ жать. Я вместе с двадцатью другими спрятался в подвале. Спустя некоторое время мы услышали, как немцы говорили друг другу:

"Скорее, скорее! Советы близки!"

А через несколько дней мы услышали наверху голоса красноармейцев… Анолик

Всего в Эстонии было двадцать три лагеря. В них помещалось около двадцати тысяч человек, в том числе десять тысяч человек из Литвы. Большинство лагерей находилось в восточной части Эстонии. В Вайвари был концентрационный лагерь: туда отправляли всех увезенных из разных гетто, а там их уже распределяли по другим лагерям.

Лагерь в Клоога был окружен колючей проволокой в два ряда. Между рядами лежали большие шары, сплетенные тоже из колючей проволоки. Вдоль ограды стояли высокие башни, откуда часовые наблюдали за ними днем и ночью.

Всех брили: женщин – наголо, мужчин – полосою.

Больше одной рубашки нам не полагалось. Если находили вторую – секли. А если у кого‑нибудь находили хлеб сверх нормы, то наказывали обитателей всей камеры. С 1 апреля мы должны были сдавать верхнюю одежду и работать без пальто. Выстаивать долгие часы на "аппелях" тоже приходилось без пальто.

В некоторых лагерях было еще хуже. В Вийвиконна лагерь освещали сильными рефлекторами. Там заключенные ютились в бараках, построенных на болоте. Если идти в этот лагерь пешком, приходилось двигаться по колено в воде. Была особая форма наказания в этом лагере: надзиратели связывали заключенных и бросали их на несколько часов в болото. Несколько человек в Вийвиконна засекли насмерть. А в лагере Вайвари за короткое время из тысячи заключенных умерло шестьсот.

В декабре 1943 года в лагерях вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Огромное количество больных умерло. Выздоравливавшие уже на четырнадцатый день посылались на работы. Они, разумеется, не выдерживали и падали, тогда их убивали. Тогда же стали сжигать трупы умерших и убитых на больших кострах.

В лагере Кивиоли заключенные работали на сланцевых разработках. В Эреда бью лагерь больных. Там находился и я. 1 февраля 1944 года этот лагерь был эвакуирован. Больные должны были пройти пешком сто восемьдесят километров. Двадцать три человека так ослабели, что не могли идти. Сопровождавший нас врач приказал нам бросить этих людей в море. Это было около Иехви. Мы наотрез отказались выполнить приказ. Тогда эсэсовцы и сам врач бросили несчастных в море.

В июле 1944 года были истреблены все старики и больные лагеря Кивиоли. Это называлось "акцией". Во время этой "акции" погибли виленские врачи Волковыский и Рудик. В июле же был эвакуирован лагерь Леэзи. причем стариков и больных тоже расстреляли. У остальных отобрали платья и увели их полунагими.

Я попал в Клоога лишь в мае 1944 года и, таким образом, пробыл там недолго. Когда началось истребление заключенных, я спрятался в бараке и пролежал там под одеялами, не двигаясь, пять дней, до прихода Красной Армии. А. Ерушалми

Как бывший член юденрата Шавельского (Шауляйского) гетто я могу рассказать следующее. В начале февраля 1944 года через Шавли проехал эшелон с женщинами, детьми и неработоспособными из Эстонии. Все время поездки – 5 дней только до Шавли – их везли в пломбированных и опутанных колючей проволокой вагонах – без еды и без воды. В эшелоне находился 17‑летний Бекер. Он болел сыпным тифом и, как только температура спала, его поспали на работы за 16 км от лагеря. Он отморозил ноги, простудил почки и стал инвалидом,‑ поэтому он попал в эшелон. На станции Мешкуйчай. с разрешения конвойного, он вышел из вагона, чтобы напиться. Тем временем эшелон ушел, а на станции его арестовали.

Так как он едва мог ходить, то его отправили в наше гетто и заключили в помещение для арестованных. Комендант нашего гетто оберштурмфюрер Шлеф запросил начальника всех еврейских лагерей Гекке, и тот наложил резолюцию: "Зондеркоманде". Это означало, что Бекера надо передать в руки "Зондеркоманде", то есть эсэсовцев, занимавшихся истреблением евреев. Юденрат узнал об этом и выхлопотал у Шлефа разрешение отра‑ вить Бекера в самом гетто. Шлеф согласился, Бекера перевезли в больницу, где в течение месяца всеми правдами и неправдами выполнение приговора оттягивалось. Тем временем в гетто умер один из его обитателей и был записан в больничную книгу под именем Бекера, а Бекер под именем умершего был отправлен в другой лагерь. Позже мы узнали, что эшелон от которого отстал Бекер, ушел в Майданек. Вацник

Я был среди тех трехсот человек, которых немцы первыми вывели из лагеря на смерть под предлогом использования их на заготовке дров. Я попал также в число первых тридцати. отправленных в лес таскать дрова. Мы клали дрова на подводы, подводы уезжали. Когда уехала последняя подвода, нам приказали лечь на землю. Мы пролежали до 16 часов 30 минут. Затем нас повели к бараку. По дороге вооруженные эсэсовцы стояли шпалерами. Нам было приказано идти "с поникшей головой" и с руками, заложенными назад Нас остановили у одного барака. Ко мне подошел эсэсовец и велел мне идти вперед в барак. Я понял, что меня ждет смерть, и задрожал, переступив порог барака. Немец очень ласково сказал мне; 'Что ты дрожишь, мальчик?" и в ту же секунду выстрелил в меня два раза – в шею и в спину. Одна пуля ранила меня навылет, другая осталась в теле. Но я не потерял сознания. Я упал и притворился мертвым. Я услышал, что немец вышел из барака, и хотел подняться. В это время немцы ввели еще двух заключенных. Я снова притворился мертвым. Этих двоих положили на пол и застрелили. Затем приводили все новых, всех клали в одну кучу и убивали. Ввели ребенка, – я услыхал, как он закричал; "Мама", и в ту же минуту раздался выстрел. Умирающие стонали и хрипели. Наконец, выстрелы прекратились.

Я стал выбираться из‑под трупов. Мне это удалось с большим трудом. Пришлось шагать по трупам, чтобы добраться до выхода. Вдруг я увидел, что мой друг Липенгольц еще жив. Я помог ему выбраться. Был еще жив и Янкель Либман. Он просил; "Помоги мне вытянуть ноги". Мы тянули его, сколько могли, но у нас не было сил, мы оба были ранены. Либман вскоре затих‑

Мы почувствовали запах бензина. Бросились к двери, к окнам – забиты! Ударив по окну изо всех сил, я выбил его и выпрыгнул, Липенгольц за мной. Мы упали на траву, вскочили и бросились бежать. Не соображая ничего, мы побежали к кострам, на которых немцы жгли трупы. Нас обстреляли. Но мы бежали без оглядки, и, к счастью, пули нас не задели. Бежали мы семь километров, и достигли лагеря для русских заключенных. Те нас спрятали в больнице, и там мы дождались Красной Армии. Анолик Беньямин младший.

Первым мы увидели капитана Красной Армии. Мы попросили разрешения дотронуться до него, так как нам все не верилось, что мы свободны, что перед нами красноармейцы. Капитан обнял нас и поздравил с освобождением. А мы, – мы такали, и каждый хотел пощупать звездочку на фуражке капитана.

Мы повели наших освободителей по лагерю. Вот скамейка, на которой нас секли. [Окровавленная нагайка из бычьего уда лежит на земле.} Вот деревья, к которым нас привязывали. А вот блок, где жили люди. Капитан вынимает платок: пахнет трупным запахом. Здесь лежат те, кого немцы не успели отнести на костры и сжечь. Вот лежит трехмесячный ребенок, мертвый. Руки его протянуты к мертвой матери. Я смотрю на капитана. Из глаз его текут слезы, и он не скрывает их. У него на груди ордена и нашивки ранений. Это русский человек. Он знает, что такое смерть и горе. Он плачет. Эти слезы сейчас для нас дороже всего на свете‑

А вот здесь стоял дом в восемь комнат, переполненных заключенными. От него остались два дымохода и груды обгорелых костей. А вот костры. Кругом разбросаны вещи ‑пальто, юбки. Костров четыре; из них три еще дымятся: трупы горят. Один из них немцы не успели поджечь. Ряд дров, ряд убитых, ряд дров, ряд убитых‑ Мужчины, умирая, закрыли глаза шапками, женщины – руками. Вот двое лежат, обнявшись: это братья. И есть один костер без трупов, только дрова. Этот был приготовлен для нас Если бы Красная Армия пришла несколькими часами позже, вероятно и мы, уцелевшие, лежали бы здесь и горели. Нас, чудом уцелевших, восемьдесят два человека. А на кострах две с половиной тысяч.

Мы просим капитана:

"Возьмите нас с собой! Возьмите нас в армию! Мы должны отомстить".

На глазах капитана снова слезы.

"Вы все больны, – говорит он. – Погодите. Вам необходимо отдохнуть. [Мы отомстим за вас. Мы придем в Берлин и там предъявим немцам счет за вас]."

И все‑таки один из нас сразу попадает в армию. Он здоровее других. Это поэт с именем, которое много говорит каждому еврею: Бейлис. Это однофамилец Бейлиса, которого когда‑то царская власть судила по обвинению в ритуальном убийстве и вынуждена была оправдать. Его тоже уговаривают отдохнуть, подождать. Он показывает на звездочку на фуражке капитана и говорит: "Это мой единственный отдых". И потом он показывает на затея.

"Это мой единственный путь."

И на красноармейцев:

"Это – мои. братья", Треблинка

На восток от Варшавы, вдоль Западного Буга, тянутся пески и болота, стоят густые сосновые и лиственные леса. Места эти пустынные и унылые, деревни тут редки. И пешеход. и проезжий избегают песчаных, узких проселков, где нога увязает, а колесо уходит по са‑ мую ось в глубокий песок.

Здесь, на седлецкой железнодорожной ветке, расположена маленькая захолустная станция Треблинка, в шестидесяти с лишним километрах от Варшавы, недалеко от станции Малкини, где пересекаются железные дороги, ведущие из Варшавы, Белостока, Седльца, Ломжи.

Должно быть, многим из тех, кого привезли в 1942 году в Треблинку, приходилось в мирное время проезжать здесь, рассеянным взором следить за скучным пейзажем – сосны, песок, песок и снова сосны, вереск, сухой кустарник, унылые станционные постройки, пересечения железнодорожных путей. И, может быть, скучающий взор пассажира мельком замечал идущую от станции одноколейную ветку, уходящую среди плотно обступивших ее сосен в лес. Эта ветка ведет к песчаному карьеру, где добывался белый песок для про‑ мышленного и городского строительства.

Карьер отделен от станции расстоянием в четыре километра, он находится на пустыре, окруженном со всех сторон сосновым лесом. Почва здесь скупа и неплодородна и крестьяне не обрабатывают ее. Пустырь так и оставался пустырем. Земля кое‑где покрыта мхом, кое‑ где высятся худые сосенки. Изредка пролетит галка или пестрый хохлатый удод. Этот убогий пустырь был избран и одобрен германским рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером для постройки всемирной плахи, какой не знал род человеческий от времен первобытного варварства до наших жестоких дней.

В Треблинке было два лагеря – трудовой лагерь № 1, где работали заключенные разных национальностей, главным образом поляки, и еврейский лагерь, лагерь № 2.

Лагерь № 1 – трудовой или штрафной – находится непосредственно возле песчаного карьера, неподалеку от лесной опушки. Это был обычный лагерь, каких гестаповцы построили сотни и тысячи на оккупированных восточных землях. Он возник в 1941 году.

Бережливость, аккуратность, расчетливость, педантичная чистота – все это неплохие черты, присущие многим немцам. Приложенные к сельскому хозяйству, к промышленности, они дают свои плоды. Гитлеризм приложил эти черты к преступлению против человечества, и рейхе СС действовало в польском трудовом лагере так, словно речь шла о разведении цветной капусты или картофеля.

Площадь лагеря нарезана ровными прямоугольниками, бараки выстроились под линеечку, дорожки обсажены березками, посыпаны песочком. Были устроены бетонированные бассейны для домашней водоплавающей птицы, бассейны для стирки белья с удобными ступенями, службы для немецкого персонала – образцовая пекарня, парикмахерская, га‑ раж, бензоколонка со стеклянным шаром, склады. Примерно по такому же принципу с садиками, питьевыми колонками, бетонированными дорогами, был устроен и люблинский лагерь на Майданеке, по такому же принципу устраивались в Восточной Польше десятки других трудовых лагерей, где гестапо и СС полагали осесть всерьез и надолго. В устройстве этих лагерей отразились черты немецкой аккуратности, мелочной расчетливости, педантичной тяги к порядку, немецкая любовь к расписанию, к схеме, разработанной до малейших деталей и мелочей.

Люди поступали в лагерь на срок, иногда совсем небольшой: четыре‑пять‑ шесть месяцев. В него пригоняли поляков, нарушавших законы генерал‑губернаторства, причем нарушения были, как правило, незначительными, ибо за значительные нарушения полагался не лагерь, полагалась немедленная смерть. Донос, оговор, случайное слово, оброненное на улице, недовыполнение поставок, отказ дать немцу подводу либо лошадь, дерзость де‑ вушки, отклонившей любовные предложения эсэсовца, не саботаж в работе на фабрике, а одно лишь подозрение в возможности саботажа, – все это привело сотни и тысячи поляков – рабочих, крестьян, интеллигентов, мужчин и девушек, стариков и подростков, матерей семейств – в штрафной лагерь. Всего через лагерь прошло около пятидесяти тысяч человек. Евреи попадали в лагерь лишь в том случае, если они были выдающимися, знаменитыми мастерами – пекарями, сапожниками, краснодеревщиками, каменщиками, портными. Здесь имелись всевозможные мастерские и среди них солидная мастерская мебели, снабжавшая креслами, столами, стульями штабы германской армии.

Лагерь № 1 существовал с осени 1941 года по 23 июля 1944 года. Он был ликвидирован полностью, когда заключенные слышали уже глухой гул советской артиллерии. 23 июля, ранним утром, вахманы и эсэсовцы, распив для бодрости шнапс, приступили к ликвидации лагеря. К вечеру были убиты все заключенные в лагере, убиты и закопаны в землю. Удалось спастись варшавскому столяру Максу Левиту – раненым пролежал он под трупами своих товарищей до темноты и уполз в лес. Он рассказал, как. лежа в яме, слушал пение команды тридцати лагерных мальчиков, перед расстрелом затянувших песню "Широка страна моя родная", слышал, как один из мальчиков крикнул: "Сталин отомстит!"; упавший на него в яму после залпа вожак мальчиков, любимец лагеря Лейб, приподнявшись, попросил: "Пане вахман, не трафил, проше пана, еще раз, еще раз".

Сейчас можно подробно рассказать о немецком порядке в этом трудовом лагере ‑десятки свидетелей, поляков и полек, бежавших и выпущенных в свое время из лагеря № 1, в своих подробных показаниях рассказывают о законах трудового лагеря. Мы знаем о работе в песчаном карьере, о том, как не выполнявших норму бросали с обрыва в котлован, знаем о норме питания: сто семьдесят‑двести граммов хлеба и литр бурды, именуемой супом; знаем о голодных смертях, об опухших, которых на тачках вывозили за проволоку и пристреливали; знаем о диких оргиях, которые устраивали немцы, о том, как они насиловали девушек и тут же пристреливали своих подневольных любовниц, о том, как сбрасывали с шестиметровой вышки людей, как пьяная компания ночью забирала из барака десять‑пятнадцать заключенных и начинала неторопливо демонстрировать на них методы умерщвления, стреляя обреченным в сердце, в затылок, глаз, рот, висок. Мы знаем имена лагерных эсэсовцев, их характеры, особенности – знаем начальника лагеря, голландского немца Ван Эйпена, ненасытного убийцу и ненасытного развратника, любителя хороших лошадей и быстрой верховой езды, знаем массивного, молодого Штумпфе, которого охватывали непроизвольные приступы смеха каждый раз, когда он убивал кого‑нибудь из заключенных или когда в его присутствии производилась казнь. Его прозвали "смеющаяся смерть". Последним слышал его смех Макс Левит, когда по команде Штумпфе вахманы расстреливали мальчиков. Левит в это время лежал недостреленный на дне этой ямы.

Знаем одноглазого немца из Одессы, Свидерского, названного "мастером молотка". Это он считался непревзойденным специалистом по "холодному" убийству и это он в течение нескольких минут убил молотком пятнадцать детей в возрасте от восьми до тринадцати лет, признанных непригодными для работы. Знаем худого, похожего на цыгана, эсэсовца Прейфи, с кличкой "старый", угрюмого и неразговорчивого. Он развлекал свою меланхолию тем, что, сидя на лагерной помойке, подстерегал заключенных, приходивших тайком есть картофельные очистки, заставлял их открывать рот и затем стрелял им в открытые рты.

Знаем имена убийц‑ профессионалов Шварца и Ледеке. Это они развлекались стрельбой по возвращающимся в сумерках с работы заключенным, убивая по двадцать, тридцать, сорок человек ежедневно.

Так жил этот лагерь, подобный уменьшенному Майданеку, и могло показаться, что нет ничего страшней в мире. Но жившие в лагере № 1 хорошо знали, что есть нечто ужасней, во сто крат страшней, чем их лагерь.

В трех километрах от трудового лагеря немцы в мае 1942 года приступили к строительству еврейского лагеря, лагеря‑плахи. Строительство шло быстрыми темпами, в нем работало больше тысячи рабочих. В этом лагере ничто не было приспособлено для жизни, а все было приспособлено для смерти. Существование этого лагеря должно было, по замыслу Гиммлера, находиться в глубочайшей тайне. Стрельба по случайным прохожим от‑ крывалась без предупреждения за километр. Самолетам германской авиации запрещалось летать над этим районом. Жертвы, подвозимые эшелонами по специальному ответвлению железнодорожной ветки, до последней минуты не знали о ждущей их судьбе. Охрана, сопровождавшая эшелоны, не допускалась даже во внешнюю ограду лагеря. При подходе вагонов охрану принимали лагерные эсэсовцы. Эшелон, состоявший обычно из шестидесяти вагонов, расчленялся в лесу перед лагерем на три части, и паровоз последовательно подавал по двадцать вагонов к лагерной платформе. Паровоз толкал вагоны сзади и останавливался у проволоки – таким образом, ни машинист, ни кочегар не переступали лагерной черты. Когда вагоны разгружались, дежурный унтер‑офицер войск СС свистком вызывал ожидавшие в двухстах метрах новые двадцать вагонов. Когда разгружались полностью все шестьдесят вагонов, комендатура лагеря по телефону вызывала со станции новый эшелон, а разгруженный шел дальше по ветке к карьеру, где вагоны грузились песком, и уходил на станции Треблинка и Малкини уже с новым грузом.

Здесь сказалась выгода положения Треблинки – эшелоны с жертвами шли сюда со всех четырех сторон света, с запада и востока, с севера и юга. Эшелоны из польских городов – Варшавы Мендзыжеча, Ченстоховы, Седльца, Радома, из Ломжи, Белостока, Гродно и многих городов Белоруссии; из Германии, Чехословакии, Австрии, Болгарии и Бессарабии.

Эшелоны шли к Треблинке в течение тринадцати месяцев, в каждом эшелоне было шестьдесят вагонов, на каждом вагоне мелом были написаны цифры 150, 180, 200. Эти цифры показывали количество людей, находящихся в вагоне. Железнодорожные служащие и крестьяне тайно вели счет этим эшелонам. Крестьянин деревни Вулька (самый близкий к лагерю населенный пункт) шестидесятидвухлетний Казимир Скаржинский говорил мне, что иногда бывали дни, когда мимо Вульки проходило по одной лишь седлецкой ветке шесть эшелонов, и почти не бывало дня в течение этих тринадцати месяцев, чтобы не прошел хотя бы один эшелон. А ведь седлецкая ветка была лишь одной из четырех железных дорог, снабжавших Треблинку. Железнодорожный ремонтный рабочий Люциан Цукова, мобилизованный немцами для работы на ветке, ведущей от Треблинки к лагерю № 2, говорит, что за время его работы, с 15 июня 1942 года по август 1943 года, в лагерь, по ветке от станции Треблинка ежедневно подходили от одного до трех железнодорожных составов в день. В каждом составе было по шестьдесят вагонов, а в каждом вагоне не менее ста пятидесяти человек. Таких показаний мы собрали десятки…

Сам лагерь, с внешним обводом, складами для вещей казненных, платформой и прочими подсобными помещениями занимает очень небольшую площадь – 780 х 600 метров. Если на миг усомниться в судьбе привезенных сюда миллионов и если на миг предположить, что немцы не убивали их тотчас по прибытии, то спрашивается, где же они, эти люди, могущие составить население маленького государства или же большого столичного европейского города? Ведь площадь лагеря так мала, что сохранив хоть на несколько суток жизнь приезжающих сюда, через десять дней не уместились бы за проволокой людские потоки, лившиеся со всех концов Западной Европы, из Польши и Белоруссии. Тринадцать месяцев – 395 дней эшелоны уходили, груженые песком или пустыми, ни один человек из прибывших в лагерь № 2 не уехал обратно.

Все, что написано ниже, составлено по рассказам живых свидетелей, по показаниям людей, работавших в Треблинке с первого дня ее существования по день 2 августа 1943 года, когда восставшие смертники сожгли лагерь и бежали в лес, по показаниям арестованных вахманов, которые от слова до слова подтвердили и во многом пополнили рассказы свидетелей. Этих людей я видел лично, долго и подробно говорил с ними, их письменные показания лежат передо мной на столе, – и все эти многочисленные, из различных источников идущие свидетельства сходятся между собой во всех деталях, начиная от описания повадок комендантской собаки "Бари" и кончая рассказом о технологии убийства жертв и устройства конвейерной плахи.

Пойдем же по кругам треблинского ада.

Кто были люди, которых везли в эшелонах в Треблинку? К весне 1942 года еврейское население Польши, Германии, западных районов Белоруссии было согнано в гетто. В этих гетто – Варшавском, Радомском, Ченстоховском, Люблинском, Белостокском, Гродненском и многих десятках других, более мелких, были собраны миллионы еврейского населения – рабочих, ремесленников, врачей, профессоров, архитекторов, инженеров, учителей, работников искусств, людей нетрудовых профессий, все с семьями, женами, дочерьми, сыновьями, матерями и отцами. В одном Варшавском гетто находилось около пятисот тысяч человек. [По‑видимому,] это заключение в гетто явилось первой, предварительной, частью гитлеровского плана истребления евреев.

Лето 1942 года, пора наибольшего военного успеха фашизма, было признано подходящим временем для проведения второй части плана – физического уничтожения. Известно, что Гиммлер приезжал в это время в Варшаву, отдавал соответствующие распоряжения. День и ночь шла подготовка треблинской плахи. В июле первые эшелоны уже шли из Варшавы и Ченстоховы в Треблинку. Людей извещали, что их везут на Украину для работы в сельском хозяйстве. Разрешалось брать с собой двадцать килограммов багажа и продукты питания. Во многих случаях немцы предлагали своим жертвам покупать железнодорожные билеты до станции "Обер‑Майдан". Этим условным названием немцы именовали Треблинку. Дело в том, что слух об ужасном месте вскоре прошел по всей Польше, и слово Треблинка перестало фигурировать у эсэсовцев при погрузке людей в эшелоны.

Однако, обращение при погрузке в эшелоны было таким, что не вызывало уже сомнений о судьбе, ждущей пассажиров. В товарный вагон набивалось не менее ста пятидесяти человек, обычно сто восемьдесят‑двести. Весь путь, который длился иногда два‑три дня, заключенным не давали воды. Страдания от жажды были так велики, что люди пили собственную мочу. Охрана требовала за глоток воды сто злотых и, получив деньги, обычно воды не давала. Люди ехали, прижавшись друг к другу, иногда даже стоя; в каждом вагоне умирало к концу путешествия, особенно в душные летние дни, несколько стариков и больных сердечными болезнями. Так как двери до конца путешествия ни разу не раскрывались, то трупы начинали разлагаться, отравляя воздух в вагонах. Едва кто‑ либо из едущих зажигал в ночное время спичку, охрана открывала стрельбу по стенам вагона. Парикмахер Абрам Кон рассказывает, что в его вагоне было много раненых и пятеро убитых в результате стрельбы охраны по стенам вагона.

Совершенно иначе прибывали в Треблинку поезда из западноевропейских стран – Франции. Болгарии, Австрии… Здесь люди ничего не слышали о Треблинке и до последней минуты верили, что их везут на работы, да притом еще немцы всячески расписывали удобства и прелесть новой жизни, ждущей переселенцев. Некоторые эшелоны прибывали с людьми, уверенными, что их вывозят за границу, в нейтральные страны: за большие деньги они приобрели у немецких властей визы на выезд.

Однажды прибыл в Треблинку поезд с гражданами Англии, Канады, Америки, Австралии, застрявшими во время войны в Западной Европе и Польше. После длительных хлопот, сопряженных с дачей больших взяток, они добились выезда в нейтральные страны. Все поезда из европейских стран приходили без охраны с обычной обслуживающей прислугой, и в составе этих поездов были спальные вагоны и вагоны‑рестораны. Пассажиры везли с собой объемистые сундуки и чемоданы, большие запасы продуктов. Дети пассажиров выбегали на промежуточных станциях и спрашивали, скоро ли будет Обер‑Майдан.

Прибывали изредка эшелоны цыган из Бессарабии и из других районов. Несколько раз прибывали эшелоны молодых поляков‑крестьян и рабочих, участвовавших в восстаниях и партизанских отрядах.

Трудно сказать, что страшней: ехать на смерть в ужасных мучениях, зная о ее приближении, либо, в полном неведении гибели, выглядывать из окна мягкого вагона в тот момент, когда со станции Треблинка уже звонят в лагерь и сообщают данные о прибывшем поезде и количестве людей, едущих в нем.

Для последнего обмана людей, приезжавших из Европы, самый железнодорожный тупик в лагере смерти был оборудован наподобие пассажирской станции. На платформе, у которой разгружались очередные двадцать вагонов, стояло вокзальное здание с кассами, камерой хранения багажа, с залом ресторана: повсюду имелись стрелы‑указатели: "посадка на Белосток", "на Барановичи", "посадка на Волковыск"… К прибытию эшелона в здании вокзала играл оркестр, все музыканты были хорошо одеты. Швейцар в форме железнодорожного служащего отбирал у пассажиров билеты и выпускал их на площадь. Три‑четыре тысячи людей, нагруженные мешками и чемоданами, поддерживая стариков и больных, выходили на эту площадь. Матери держали на руках детей, дети постарше жались к родителям, пытливо оглядывая площадь.

Что‑то тревожное и страшное было в этой площади, вытоптанной миллионами человеческих ног. Обостренный взор людей быстро ловил тревожащие мелочи – на торопливо подметенной, видимо за несколько минут до выхода партии, земле видны были брошенные предметы – узелок одежды, раскрытые чемоданы, кисти для бритья, эмалированные кастрюли. Как попали они сюда? И почему сразу же за вокзальной платформой оканчивается железнодорожный путь, растет желтая трава и тянется трехметровая проволока? Где же путь на Белосток, на Седльце, Варшаву, Волковыск?

И почему так странно усмехаются новые охранники, оглядывая поправляющих галстуки мужчин, аккуратных старушек, мальчиков в матросских курточках, худеньких девушек, умудрившихся сохранить в этом путешествии опрятность одежды, молодых матерей, любовно поправляющих одеяльца на своих младенцах? Все эти вахманы в черных мундирах и эсэсовские унтер‑офицеры походили на погонщиков стада при входе в бойню. Для них вновь прибывшая партия не была живыми людьми – и они невольно улыбались, глядя на проявление стыдливости, любви, страха, заботы о близких, о вещах, их смешило, что матери выговаривают детям, отбежавшим на несколько шагов, и одергивали на них курточки, что мужчины вытирали лбы носовыми платками и закуривали сигареты, что девушки поправляли волосы и испуганно придерживали юбки, когда налетал порыв ветра. Их смешило, что старики старались присесть на чемоданчики, что некоторые держали под мышкой книги и что больные кутали шеи. До двадцати тысяч человек проходило ежедневно через Треблинку. Дни, когда из вокзала выходило шесть‑семь тысяч, считались пустыми днями. Четыре, пять раз на день наполнялась площадь людьми. И все эти тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей, все эти юные и старые лица, чернокудрые и золотоволосые красавицы, горбатенькие и сутулые, лысые старики, робкие подростки – все это сливалось в едином потоке, поглощающем и разум, и прекрасную человеческую науку, и девичью любовь, и детское недоумение, и кашель стариков, и сердце человека.

И вновь прибывшие с дрожью ощущали странность этого сдержанного сытого, насмешливого взгляда, взгляда превосходства живого скота над мертвым человеком. И снова, в эти короткие мгновения, вышедшие на площадь ловили мелочи, непонятные и вселяющие тревогу.