Мужской обуви – 38.000 пар 2 страница

nbsp6 апреля 1943 года на Понары привезли эшелон женщин. Немцы пустили провокационный слух, что гетто в Вильнюсе будет ликвидировано, а гетто в Каунасе останется в неприкосновенности. Немцы отобрали две тысячи пятьсот самых красивых и здоровых женщин и сказали, что через несколько дней они поедут в Каунас. Им дали номерки, которые рассматривались как право на жизнь. За эти номерки люди отдавали все свое состояние. Эшелон пришел на Понары. Немцы вошли в вагоны и предложили всем раздеться догола. Женщины отказались, тогда их страшно избили. Затем под усиленным, учетверенным конвоем их отвели к ямам. Контроль следил, чтобы на них не осталось ни одной тряпочки, ни одной ниточки. И действительно, когда мы раскопали эту яму, то обнаружили там две тысячи пятьсот хорошо сохранившихся обнаженных женских трупов.

Командовал этим избиением Вайс.

Козловский, который был в команде по сбору одежды, рассказал мне такой эпизод

Вайс всех торопил, только и слышно было: "Скорей, скорей". Открылись двери одного вагона (Козловский стоял у дверей), одна женщина при выходе споткнулась и упала. Тогда Вайс сделал знак всем остановиться, собрал женщин и мужчин, и обратился к ним с речью:

"Как это могло случиться, что женщина, выходя из вагона, упала и никто ее не поддержал? Где ваша галантность, ваше джентельменство? Ведь эта женщина может быть мать в будущем".

Он читал такую нотацию в течение 10 минут, потом дал сигнал, и всех женщин, вместе с упавшей повели на расстрел.

Был у нас мальчик Беня Вульф, 16 лет. Как‑то проехала автомашина, и Беня Вульф перебежал перед машиной дорогу. Вдали стоял штурмфюрер и видел это. Он был вне себя, дал свисток, приказал немедленно собрать всех рабочих. Мы стоим грязные с лопатами, а он учинил Бене Вульфу выговор: "Как ты неосторожен. Ведь тебе могли повредить руку, это было бы большое несчастье. Подумать страшно, тебя могли убить, это была бы непоправимая катастрофа. Жизнь – божий дар, никто не имеет права посягать на жизнь. Тебе только 16 лет, у тебя все впереди".

Исаак Догим нашел в одной яме с трупами свою жену, мать, двух сестер. Это на него так подействовало, что он был близок к помешательству. Он и до этого был мрачный и неразговорчивый человек. Немцы глумились и издевались над ним‑ Мотл нашел в яме своего сына. Этот день был самым тяжелым. Когда мы пришли "домой", в свою яму, Исаак Догим сказал, что у него есть нож, он подкрадется к штурмфюреру и убьет его. Я его очень долго уговаривал не делать этого, он погубит всех А между тем подкоп был почти готов. Я дал ему честное слово, что он выйдет на волю первым.

Как мы делали подкоп? У нас имелась маленькая кладовка для продуктов. В этой маленькой кладовке мы соорудили вторую фальшивую стенку, приладили две доски на гвоздях, дернешь – и гвозди отпадают и туда можно проникнуть. Весь инструмент мы нашли в ямах: мертвые помогли нам.

Почва была песчаная, песок вынимался легко, но надо было делать крепь, деревянные подпорки. Потребовались доски. К этому делу были привлечены Овсейчик и Канторович. Когда нас привезли в Понары, пришлось строить второй бункер, так как в одном бункере было тесно для всех. Они строили бункер и тайком брали доски.

Однажды в яме нам удалось найти пилку для хлеба. Она стала нашим основным инструментом. Мы ее закалили на огне: кроме того мы нашли пачку маленьких граненых напильников. Таким образом нам удалось сделать настоящую ручную пилу.

Подкоп мы вели после своей дневной работы.

Люди приходили с работы, обедали и начинали петь. Песни пели громко, немцы были довольны таким весельем. Я – советский гражданин, но не знал такого количества советских песен, как виленские евреи. Они знали содержание всех советских кинокартин, имена всех советских киноартистов, все песенки из кинофильмов знали наизусть. Они очень лю‑ били песню "Советская винтовка": "Бей, винтовка, метко, ловко".

Абрам, как старший рабочий, оказывал нам содействие, распоряжался, чтобы нам оставляли обед. Мы обедали позже, отдельно от других. Все отдыхали и пели, а мы сразу уходили в кладовую и приступали к делу, к рытью туннеля. Вначале работа подвигалась довольно медленно. В первой половине февраля копали только я да Каган. Костя, Овсейчик занимались заготовкой досок Мацкин помогал вытаскивать из тунеля песок и разбрасывал его по полу. Яма, в которой мы жили, была глубиной в 4 метра, к концу работы яма была глубиной в 3 метра 90 см, то есть слой вынутого песка достиг толщины в 10 сантиметров. Сперва мы выкопали шахту, а затем стали рыть тунель‑ штольню. Проход мы делали шириной 70 см, а высотой 65 см.

Работа все ширилась, становилась все более трудоемкой. В это время у нас было два бункера: мы сделали так что в наш бункер перевели наиболее надежных и активных участников подкопа, а во второй бункер – людей пассивных.

У нас была такая система: сначала клали две стойки и подпорки, – эту часть работы приходилось делать вдвоем.

Один выгребал землю, ставил стойки, другой подавал доски и отгребал песок Это была крайне тяжелая работа, два человека могли работать полтора‑два часа и выходили из подкопа в полном изнеможении. За эти полтора‑два часа можно было поставить 4 доски. Главная тяжесть была в том, что воздуха не хватало, спички не горели, зажигалки не горели. Встал вопрос о проводке электричества.

Когда двое работающих вылезали (это были либо я и Каган, или Белиц и Канторович, либо Шлема со своим напарником, его фамилию я забыл), в подкоп залезала бригада выбрасывать песок Люди лежали цепью, на боку, брали горстями песок у головы и бросали его к своим ногам. Это была каторжная работа.

Нам удалось провести электричество, выключатель был в комнате у девушек в кровати. В кухне мы оставляли дежурного, он смотрел наверх: если немцев нет, то можно было работать; как только немцы показывались, он бежал к выключателю и давал сигнал, надо быпо выползать пулей. Мы ложились и укрывались шинелями. Один раз, буквально через 3 секунды после того как мы выскочили из колодца и успели поставить доски на место, появился эсэсовец.

Многие отказывались от работы в подкопе, потому что не верили в успех и, главное, все страшно уставали после дневной каторги. Были и такие, которые не хотели уходить из Понар. Они говорили: "У меня здесь убита жена, убита семья, куда я пойду". Так говорили по‑ жилые люди, среди них был и раввин.

nbsp9 апреля мы наткнулись на корни пней, расположенные треугольником. Мы стремились, чтобы подкоп вышел на поверхность между этих пней, так как это место не просматривалось часовым. Когда мы наткнулись на корни, я понял, что мы находимся на правильном пути, очень близко от поверхности земли. У нас был железный крюк и мы протолкнули его немного вверх. Мы почувствовали струю свежего воздуха. Я радовался с товарищами и гордился, как инженер, что технически вопрос решен правильно.

У меня был компас, линейка и мы сами сделали ватерпас. Я давал указания и отвечал за выбор направления подкопа Надо сказать, что в начале апреля люди в подкопе работали через силу. Раздавались голоса; "Два месяца копаем и никакой пользы". Мы взяли пробу земли, и оказалось, что рядом с подкопом имеется яма с трупами. Возникло опасение, что мы можем натолкнуться на трупы. Некоторые начали упрекать меня в том, что я неправильно определил направление подкопа. Последние дни были буквально критическими днями, только небольшая группа осталась мне верна. Мне пришлось проявить настойчивость и волю, и тем больше было мое торжество, когда я 9 апреля наткнулся на корни и почувствовал, что выход найден. Теперь во всей остроте встал вопрос – как организовать выход Мы знали, что кругом немецкая охрана, а дальше – все было неизвестно. Находятся ли вблизи партизаны, – об этом тоже ни у кого не было ни малейшего представления.

Зингер знал эту местность. Он мне сказал, что в 14 километрах от Понар начинается знаменитая Рудницкая пуща – большой лес, и что где‑то вблизи должна быть река.

Немцы охраняли Понары необыкновенно тщательно. Однажды у нас вдруг поднялась тревога: к нам забрел заблудившийся мертвецки пьяный эсэсовец. Штурмфюрер пристрелил его на месте. Никто не должен был проникнуть в тайну Понар.

Мы решили идти все вместе по определенному направлению.

Всех заключенных мы разбили на 8 десятков. Над каждым десятком был поставлен командир. Этом командир знал состав своего десятка и инструктировал своих людей. Я поставил вопрос таким образом: выход возможен только на основании железной дисциплины. Я сказал: "Выбирайте любого командира, я его распоряжения буду беспрекословно выполнять".

Мне поручили составить списки. Первые два десятка я объединил вместе. В это число я включил людей, которые больше всего работали по подкопу и, кроме того, могли в дальнейшем принести пользу партизанам.

Вот в каком порядке шли люди первого десятка: 1 – Догим, 2 – Фарбер, 3 – Костя Потанин, 4 – Белиц, 5 – М. Зайдель, 6 – Петя Зинин, 7 – Овсейчик, 8 – М. Кальницкий. 9 – Шлема Голь, 10 – Канторович.

Мне хотелось уйти 12 апреля, так как это знаменательная дата в моей жизни‑день рождения брата.

Но, к сожалению, 12 апреля светила луна; вот тут нам помог своим советом раввин. К нему обратился Овсейчик. Раввин ему сказал, что через 3 дня – 15 апреля – будет самая темная ночь месяца.

nbsp12 апреля мы с Белицом спустились в подкоп. У нас была маленькая медная трубка с делениями, и мы снова убедились, что до поверхности земли осталось 10 см. Мы видели уже звезды, мы почувствовали свежий апрельский воздух, и это нам придало сипы. Мы воочию увидели, что освобождение близко.

nbsp15 апреля мы целый день работали. В этот день один немец, которого мы прозвали обезьяной, без всяких причин сильно ударил меня палкой по плечу.

В 11 часов вечера мы с Догимом собрали всех.

У первого десятка было два ножа и большой флакон уксусной эссенции, который разлили в две бутылки. Все это мы взяли у трупов. Вообще все, что у нас было, мы достали у трупов. Перед выходом я сказал:

"Имейте в виду, назад дороги нет ни при каких обстоятельствах Если нас обнаружат, нас все равно расстреляют. Лучше умереть в схватке, но идти только вперед".

Мы поползли. Догим убрал последний слой земли, мы уже дышали полной грудью. Ночь, действительно, была очень темная, кругом стояла абсолютная тишина. Когда все было готово, Догим и я сняли цепи. Послали Вольфа дать сигнал, что все готово, и вот, по одному, первые 20 человек спустились в туннель. Костя всем снял цепи и люди поползли. Стали выползать из туннеля. Надо было соблюдать абсолютную тишину, даже при стрельбе не нарушать порядка и молчания. Ползти надо было метров 200‑250 от нашей ямы, там начинался небольшой лесок Надо было добраться до проволоки и перерезать ее кусачками. На то место в заграждении, которое прорывалось кусачками, были повешены две белые тряпки, чтобы следующие видели, где проход. Я предполагал, что 14 километров можно пройти за одну ночь. Первым полз Догим, вторым я. Держу его за ногу, выползаем и вдруг я вижу, что Догим сворачивает вправо. Я вижу, что налево, на фоне неба вырисовывается фигура часового. Еще отползли шагов 20‑30, но и с этой стороны виднеется фигура часового. Он медленно ходит. Опять пришлось сделать поворот. Когда я полз по земле, то испытал совершенно непередаваемое чувство. Я дышал всеми порами тела.

Я чувствовал, что наш труд не пропал и ликовал. Вдруг раздался выстрел в воздух Видимо, под чьей‑то рукой хрустнула веточка. Как только раздался первый выстрел, началась стрельба со всех сторон. Я оглянулся, вся наша трасса была наполнена ползущими людьми, некоторые повскакивали и бежали в разные стороны. Однако мы доползли до проволоки и разрезали ее кусачками, а выстрелы все громче и ближе.

Через 2 километра – снова проволока, мы ее также перекусили, я вижу, что около меня осталось только пять человек А немцы ударили из миномета. Это сигнал тревоги для всего гарнизона. Мы вбежали в лес, но не учли, что со всех сторон были расположены военные объекты. Нас отовсюду обстреливали. Дошли до реки, новая беда: никто из пяти моих спутников не умеет плавать. Пришлось мне по очереди каждого из них переправить через эту реку. Мы шли всю ночь, а днем замаскировались в лесу.

Пробирались мы 14 километров целую неделю: 22 апреля мы были уже в глубине Рудницкой пущи, пришли в лесную деревню Жагарине. Встречных крестьян я спрашивал:

"Немцы есть?" Они делали удивленные глаза, говорили: "Немцев нема, и поляков нема". "А Советы есть? 'Тего не вем, проще пана". Вечером мы встретили трех партизан, советских офицеров, среди них оказался капитан Василенко. Я стал его целовать. Он спросил нас:

"Вы откуда?"

"С того света". – "А точнее?" – "Из Понар". – "Из Понар? Пойдемте со мной".

Я сказал, что я москвич. Он также оказался москвичом. Вдруг наша беседа была прервана, начался обстрел. Сильный обстрел, а наши ребята не прячутся. Капитан Василенко их спросил с удивлением:

"Вы что, смерти не боитесь?"

Они ответили:

"Не боимся".

Нас привели на партизанскую базу, рядом с ней была база еврейского отряда "Смерть фашизму" и "За победу". В еврейских отрядах нашлось много знакомых моих виленских спутников. Двоюродный брат Исаака Догима, Аба Ковнер, был командиром отряда "Смерть фашизму". Еврейские партизаны отлично знали, что такое Понары. Никто не мог поверить в то, что мы оттуда пришли живыми, это произвело потрясающее впечатление. Нас буквально разрывали на части, расспрашивая обо всем и обо всех По всем партизанским базам было отдано распоряжение встречать беглецов. Партизанская разведка в тот же день обнаружила еще 5 человек из нашей партии.

Сообщение А. Резниченко

При немцах я, художник Абрам Резниченко, скрывался под именем Аркадия Ильича Резенко.

В дни отступления – осенью 1941 года – я попал в окружение на левом берегу Днепра.

Раненный, отбившись от своих, я кружил вокруг Пирятина и две недели скитался по лесам, прятался в балках. Войти в город я боялся. Измученный, голодный, обессиленный, вшивый, я в конце концов попал в руки немцев. Они пригнали меня в Хорольский лагерь.

На небольшом, обнесенном колючей проволокой участке, томилось шестьдесят тысяч человек Здесь были люди всех возрастов и профессий, военные и штатские, старики и юноши многих национальностей.

Вся моя сознательная жизнь протекала в Советском государстве. Естественно, что мне, советскому гражданину, никогда не приходилось скрывать, что я – еврей.

В первых числах октября 1941 года, на виду у многих военнопленных, немецкий солдат нагайкой рассек лицо ни в чем не повинному человеку и крикнул ему, обливавшемуся кровью: 'Ты должен умереть, еврей!" Всех нас выстроили, солдат через переводчика приказал всем евреям выступить вперед.

Тысячи людей стояли молча, никто не двинулся с места.

Переводчик, немец из Поволжья, прошел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица.

– Евреи, выходите, – говорил он, – вам ничего не будет.

Несколько человек поверили его словам.

И только они шагнули вперед как их окружил караул, отвел в сторону за холмик Скоро мы услышали несколько залпов.

После убийства этих первых жертв перед нами появился гроза Хорола – комендант лагеря.

Комендант обратился к нам с речью.

– Военнопленные, сказал он, – наконец‑то война закончена. Установлена демаркационная линия – она пролегает по Уральскому хребту‑ По одну сторону хребта – великая Германия, по другую сторону – великая Япония. Еврейские комиссары, как и следовало ожидать, бежали в Америку. По воле фюрера, вы, военнопленные, будете отпущены домой. В первую очередь мы освободим украинцев, потом русских и белоруссов.

В Хорольском лагере, устроенном на территории бездействующего кирпичного завода, был всего лишь один полусгнивший, на покосившихся столбах, барак, – единственное место, где можно было хоть как‑нибудь спрятаться от осеннего дождя и стужи.

Немногим из шестидесяти тысяч пленников удавалось туда проникнуть.

Однажды я попал в барак.

Плотно, прижавшись друг к другу, стояли люди. Они задыхались от вони и испарений, обливались потом, Уже через минуту я понял – лучше на дождь, лучше одеревенеть под осенним ветром, чем оставаться здесь. Но как вырваться? Крича, я по спинам и плечам соседей стал пробираться к единственному выходу. Меня толкали, отбрасывали в сторону. Со слепой настойчивостью я лез и лез вперед, навстречу тем, кто во что бы то ни стало хотел попасть в барак…

В 5 часов утра нас подымали на завтрак Тысячи людей тотчас же выстраивались друг другу в затылок Вонючее, жидкое пойло (в сравнении с ним баланда казалась лакомством) выдавали медленно. Многим поэтому приходилось "завтракать" поздно ночью.

Почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, комендант лагеря появлялся у места раздачи пищи. Он пришпоривал лошадь и врывался в очередь. Много людей погибло под копытами его лошади!

Около бочек с горячим пойлом стояли немцы‑кашевары, гестаповцы и их верные помощники – фольксдойчи.

– Юде?

– Нет, нет!

– Жид!

И несчастного выталкивали из очереди.

Был такой случай: полуголого, застывшего, грязного, покрытого коростой человека, изобличенного гестаповцами в том, что он еврей, подняли над толпой и, раскачав, головой вниз, бросили в куб с горячим пойлом.

Несколько минут его держали за ноги. Потом, когда несчастный затих, кашевары опрокинули куб. Не обращая внимания на окрики и стрельбу, толпа бросилась к мертвецу. Потерявшие человеческий облик люди слизывали со складок его одежды застывшие капли пойла, потом принялись ладонями сгребать с земли лужицы того же проклятого варева.

Часто в Хорольский лагерь приводили партии евреев. Их приводили под усиленным конвоем, на рукавах и на спинах у них были нашиты опознавательные знаки – шестиконечные звезды. Евреев гнали по всему лагерю, посылали на самые унизительные работы, а к концу дня, на глазах у всех, – уничтожали.

Казни в Хорольском лагере были разнообразны, немцы не ограничивались расстрелами и повешением.

На евреев натравливали овчарок, овчарки гнались за бегущими врассыпную людьми, набрасывались на них, перегрызали им горло [и мертвых или умирающих волокли к ногам коменданта…}

К молодому врачу‑ еврею подошел патрульный и с криком "юде" – выстрелил. Патрульный стрелял в упор. Истекая кровью, врач упал, пуля раздробила ему челюсть. Немцы подняли его и, держа за руки и ноги, бросили в яму. Яму тут же стали засыпать. Врач все еще дышал, земля над его телом шевелилась.

В лагере началась повальная дизентерия. Ежедневно умирали тысячи.

Счастливейшим среди нас считался тот, у кого сохранился котелок, ‑его уступали соседу за часть дневного рациона. Люди, не имевшие котелков, подставляли кашевару пилотку или вырванный рукав гимнастерки‑Жители ближайших деревень старались передать пленникам хоть какую‑нибудь еду.

Парню из Золотоноши жена принесла однажды мешочек с продуктами. Этот мешочек ей удалось перебросить через проволочное заграждение.

Счастливца обступили. Испуганными глазами он глядел на собравшихся. – Братики, вас тысячи, а я один, – шептал он. – И торбинка у меня одна‑ Разве я накормлю вас? – И он обхватил руками буханку хлеба и прижал ее к себе, как ребенка.

Три с половиной месяца я провел в этом лагере; декабрь уже был на исходе.

Время от времени из того или другого района в Хорольский лагерь прибывали старосты. Они договаривались с администрацией об освобождении своих земляков.

С завистью я приглядывался к тому, как отбирают людей. Я знал: никто за мной не придет. Я присматривался к тому, как держат себя счастливцы. И однажды (вызывали лохвицких) я решил испытать судьбу.

– Кто лохвицкие? – кричал староста, – лохвицкие: объявляйся! Какой‑то парень откликнулся, еще двое подошли к старосте. И вот я решил оказаться четвертым.

Мне повезло: староста "узнал" меня: своего "земляка". Так я вышел из Хорольского лагеря.

В Лохвицу мы шли пешком Стоял морозный декабрь. С незажившей раной на ноге мне мучительно трудно было передвигаться И все‑таки я шел, я боялся отбиться от "своих", лохвицких.

На второй день меня свалила дизентерия.

Я остался один на снегу. Прошло несколько часов. Я встал, поплелся. К вечеру добрался до села и постучал в дверь большой хаты. Это оказалась школа. Здесь меня приютили, позволили переночевать.

Здесь я жил у сторожихи, ел, обогрелся. Однако долго оставаться у нее было невозможно, – я не имел документов‑ [во мне могли признать еврея…]

Я решил добраться до родного города, до Кременчуга.

По дороге в Кременчуг я забрел в село Пироги и заночевал у одной селянки. Я заявил, что я – военнопленный, отпущенный из лагеря, и она приютила меня.

Утром в хату неожиданно ввалился немец. За мгновение до того, как он переступил через порог, мои верные новые друзья – хозяйка и ее дети, – спрятали меня на печи.

Немец чувствовал себя в хате хозяином, сидел за столом, распоряжался, ел все, что хозяйка приготовила для себя и своих детей.

Наконец он удалился, и я продолжал свой путь.

В Кременчуге, куда я, наконец, добрался после долгих и мучительных странствий, я попал в городскую больницу продолжала гноиться раненая нога

Много горя я видела в кременчугской больнице. Я видел душегубку, увозившую больных и раненых евреев. Я видел смерть доктора Максона, крупного специалиста, всеми уважаемого человека, ласкового, отзывчивого старика. Несмотря на возраст, доктор продолжал работать в больнице, он оставался на своем посту – в палате, у больничных коек И вот однажды в здание больницы пришел патруль.

– Максон – еврей. Давайте нам этого еврея!

Тысячи кременчужан ходатайствовали об освобождении доктора Максона.

Немцы уступили. Восьмидесятилетний старик покинул здание комендатуры и, окруженный людьми, ушел домой.

На следующее утро немцы ворвались в квартиру Максона. Старика бросили в тачку и повезли за город. Там он был расстрелян. Один из больных, еврей, сапожник, услыхав о судьбе Максона, попытался бежать.

Сапожника поймали, избили и связанного вернули в больницу. Ночью он бритвой перерезал себе горло.

Утром к койке агонизирующего сапожника подошел гестаповец. Гестаповец надел халат и белую врачебную шапочку.

– Бедняга, – сказал он, присев на койку. – До чего тебя довел страх. Он погладил сапожника и повторил:

– Бедняга, бедненький!

Внезапно немец вскочил, размахнулся и кулаком ударил лежащего по лицу.

– У, юде!

Сапожник был расстрелян за воротами больницы.

Расстреливал его тот же гестаповец, он даже не снял халата и врачебной белой шапочки.

(Эстония)

От редакции

Красная Армия заняла эстонское местечко Клоога настолько стремительной атакой, что костры из трупов рас‑ стрелянных немцами евреев еще пылали. Один из костров немцы не успели даже поджечь. Иностранные корреспонденты, находившиеся при наступающих частях, видели эти костры. Их описание и фотографии обошли весь мир.

Стремительность советского наступления застигла немцев врасплох, иначе они, разумеется, покончили бы со своими пленниками заранее и постарались бы уничтожить следы расстрела. Но неожиданность спасла жизнь лишь нескольким десяткам заключенных в лагере. Эти счастливцы успели спрятаться, а немцам было уже не до поисков.

Ниже публикуются рассказы нескольких спасшихся.

Зайнтрауб, студент Виленского университета.

Я находился в гетто, в Вильнюсе. 23 сентября 1943 года нас разбудили и приказали готовиться к эвакуации. В 5 часов утра нас выстроили по пять человек в ряд и под охраной большого отряда штурмовиков вывели из гетто.

Около ограды гетто лицом к стене стояли человек сорок‑пятьдесят. Это были отобранные для расстрела. Почему отобрали именно их, не знаю.

Нас повели в район Субоч (четыре километра от гетто). Гетто и улицы, которыми нас вели, находились под усиленной охраной штурмовиков.

В Субоче нас мужчин, отделили от женщин и детей. Как мы узнали впоследствии, женщин и детей отправили в Майданек.

"Сортировка" продолжалась до 10 часов утра. Пока длилась эта операция, немцы вызвали Палевского. Его не было, – он скрывался в гетто. Тогда был вызван Левин, в десятке которого работал Палевский. Левина, как и Хвойника, Биг и учителя Катана, увели. Впоследствии мы узнали, что они были расстреляны.

Только в 16 часов нас посадили в вагоны‑теплушки. Окна и выходы были огорожены колючей проволокой. Теплушки были заперты, и поезд охранявшийся штурмовиками, тронулся.

Ехали мы четыре дня и прибыли в лагерь Вайвари. Оттуда нас отправили в Клоога.

Там находилось в это время четыреста мужчин и сто пятьдесят женщин.

Нас прежде всего тщательно обыскали и отобрали все. что представляло какую‑нибудь ценность. Штурмовик нашел у одного заключенного двадцать рублей советскими деньгами и застрелил его на месте.

Нас поместили в разрушенном здании казарм. Спать приходилось на цементном полу Нас разделили на бригады и отправили на работы. На работе мы находились в подчинении у служащих организации Тодта. В лагере нами командовали штурмовики и эсэсовцы. В обращении и те и другие были одинаковы.

Я принадлежал к группе в триста мужчин, переносивших пятидесятикилограммовые мешки с цементом от завода к станции (сто пятьдесят метров). За нами, носильщиками, следовали надсмотрщики. Они били толстыми палками по головам тех, кто не проявлял до‑ статочного усердия, ^результате мы не ходили, а должны были бегать с таким грузом.}

Остальные мужчины работали на цементном заводе, на лесопилке, в шахтах и мастерских. Женщины работали на каменоломнях. Они перетаскивали огромные камни. Норма для них была четыре тонны в день.

Распорядок дня был такой: вставали в 5 часов утра, пили пустой эрзац‑кофе, выходили на "аппель" (проверку), в 6 часов приступали к работе, от 12 ч. до 12 ч. 45 м. обедали, и снова работали до 18 часов, после чего следовал вечерний "аппель". Обед состоял только из жидкого супа. Ужина не полагалось.

Во время "аппелей" мы выстраивались по сто человек в ряд и должны были ждать, утром – пока надсмотрщик не отправит на работу, а вечером – в лагерь. Стоять приходилось иногда часами; тех, кто стоял не на вытяжку, наказывали.

Каждая сотня имела своего мучителя. Особенно неистовствовали Штейнбергер – он бил лопатой и дубинкой по голове, Кароль и Дыбовский. Дыбовский однажды сломал ногу рабочему Леви. Кроме того в лагере был один эсэсовец, фамилии которого я не знаю. Заключенные прозвали его "шестиногим": его неизменно сопровождал большой волкодав, который вылавливал "преступников" – тех, кто спрятал хлеб или присел, чтобы отдохнуть. Собака набрасывалась на "преступника", рвала на нем одежду, кусала его и порой причиняла жестокие раны, а "шестиногий" от себя еще давал провинившемуся двадцать пять ударов нагайкой.

Был еще такой надсмотрщик Лауя. Он без всякого повода застрелил Вайнштейна.

Много горя причинили нам поклоны. Было распоряжение: евреи не имеют права кланяться немцам. Однако, когда мы не кланялись, нас били за "невежливость". А когда кланялись – "за невыполнение приказа".

Мы лишились своих имен: каждый получил номер, обозначенный на плече и на колене. В случае какой‑либо провинности, немец записывал этот номер и во время "аппеля" вызывал провинившегося для телесного наказания.

Имелась скамейка, изогнутая, длиной в метр. К ней привязывали провинившегося за руки и за ноги. Один из палачей садился жертве на голову, а другой бил. Наказываемый должен был сам считать удары. Если он сбивался со счета, наказание начиналось сначала. Если он терял сознание, его обливали водой и продолжали экзекуцию. [Сперва били березовой палкой, потом стали бить удом быка, сквозь который была протянута стальная проволока.} Наказание производилось в присутствии всех заключенных.

Были и другие виды наказаний: привязывали к дереву и оставляли под солнцем или на морозе на много часов, лишали пищи и так далее. Работа была тяжелая и условия жизни трудные, а так как кроме эрзац‑кофе, жидкого супа и куска хлеба [340 граммов} с примесью песка мы ничего не получали, то многие заболевали, опухали. Количество больных росло с каждым днем. Но от тяжелых больных немцы избавлялись простым способом: их отравляли и затем сжигали. Медицинской помощи никакой не было.

Старшим "санитетером" был доктор Бодман. Он и решал, кого надо отравить, составлял яд и предписывал дать его больному. Когда он являлся к больным, он кричал: "Ахтунг!" (внимание!). Все больные должны были мгновенно уложить руки крестом поверх одеяла. Запоздавших доктор бил палкой.

Втайне мы устраивали вечера. На них выступали артисты Бляхер, Ротштейн, Розенталь, Думаркин, Фин, Познанский, Мотек, Кренгель и другие. Мы устраивали беседы о политическом положении, о положении на фронтах и так далее. Вопреки всем предписаниям мы ухитрялись раздобывать газеты и обсуждали их. Чтобы найти крупицы правды в немецких газетах, надо было проявить немало сообразительности. Втайне, в подвале, мы учились стрелять.

Женщины были отделены от нас. Их положение было еще хуже нашего. Они работали сверх всяких сил, их чаще наказывали. Одна из них попыталась убежать. Сделать это оказалось невозможным: лагерь слишком хорошо охранялся. Ее поймали. Мало того, что ее избили, – бедную женщину заставили еще носить на груди большой плакат с надписью: