Мужской обуви – 38.000 пар 9 страница

Освенцимского лагеря немецкие палачи уничтожили в нем не менее четырех миллионов граждан СССР, Польши, Франции, Югославии, Чехословакии, Румынии, Венгрии, Болгарии, Голландии, Бельгии и других стран К суровому ответу немецко‑фашистских мерзавцев.

Чудовищные преступления, совершенные немцами в концлагерях Освенцима, проводились по директивам гитлеровского правительства и под руководством рейхсфюрера СС и полиции Гиммлера. Непосредственными исполнителями злодеяний являлись: начальник лагерей Германии генерал‑лейтенант СС и полиции Глюке, начальник Главного Санитарного Управления концлагерей генерал СС и полиции Поль, начальник строительства концлагерей генерал‑майор СС Каммлер, представитель фирмы Топф и сыновья" старший инженер Прюфер, начальники лагерей: оберштурмфюрер Поллячек, штурмбанфюреры Гесс, Бер и Шварц; коменданты лагерей: оберштурмбанфюрер Либегеншель (он же начальник гарнизона), штурмбанфюрер Краус, гауптштурмфюрер Аумеер, оберштурмфюрер Гофман, оберштурмфюрер Гесспер, оберштурмфюрер Иостен, оберштурмфюрер Шварцубер; начальники крематориев Освенцима: обершарфюрер Молль, обершарфюрер Богер, унтершарфюрер Шетер, ротенфюрер Шульц; начальник рабочих команд оберштурмфюрер Селл: начальник строительного бюро штурмбанфюрер Бишоф; унтершарфюрер Шумахер, обершарфюрер Клерман, унтершарфюрер Лахман, обершарфюрер Эмерих, унтершарфюрер Штибиц, обершарфюрер Клаузен, обершарфюрер Хартвик, унтершарфюрер Кадук, обершарфюрер Палич, оберштурмфюрер СС Зоммер; врачи лагеря: руководитель отдела испытаний, майор – доктор Шмит, оберштурмфюрер – доктор Менгеле, унтерштурмфюрер Кениг, ротенфюрер Роде, оберштурмфюрер – доктор Фишер, оберштурмфюрер – доктор Клейн, доктор Деринг, гауптштурмфюрер – доктор Виртс, оберштурмфюрер – доктор Тилло, штурмбанфюрер – доктор Клауберг, профессор Шуман, доктор Вабер, оберфельдфебель Эмиль Кашуб, оберштурмфюрер Энтрес, гауптштурмфюрер – доктор Геотмерман, гауптштурмфюрер – доктор Китт, гауптштурмфюрер – доктор Горстман. гауптштурмфюрер – доктор Краус

Все они так же, как и все те немцы, которые принимали личное участие в убийстве и истязаниях узников Освенцима, должны предстать перед судом народов и понести заслуженную суровую кару. Девушка из Освенцима (No 74233)

16 августа 1943 года немцы окончательно ликвидировали Белостокское гетто. Всех еще уцелевших собрали и повезли в тюрьму в Гродно. Там мы пробыли два дня, а оттуда нас повезли дальше. На каждой машине ехало по восемьдесят человек По дороге отец мой умер, а мы, – родные мои и я, – приняли морфий, который я давно приготовила. Мой брат дал своему сыну, тринадцатимесячному ребенку, люминал в соответствующей дозе. От тряски морфий на нас не подействовал, и мы, измученные, прибыли в Ломжинскую тюрьму. Ребенок брата скончался Мое состояние было ужасное: мне казалось, что именно на моей совести его смерть. Глаза брата и матери говорили: 'Ты его убила!" Теперь, когда я вышла из ада фашистских бандитов, я знаю что ребенка в Освенциме все равно бы сразу сожгли.

В тюрьме нас продержали три месяца. 18 ноября 1943 года нас вывели во двор, записали фамилию и специальность каждого и повезли на вокзал.

Мы приехали в район Данцига. Высадили нас из вагонов в лесистой местности, где нас ожидали эсэсовцы. Рефлекторы освещали дорогу в лагерь. Нас подгоняли криками. Муж‑ чины шли отдельно от женщин. В лагере нас передали в руки "старшей" лагеря – "капо". Приближаясь к бараку, я почувствовала сильный запах серы. Мне стало понятно, что это ‑наш конец. Все было безразлично. Угроза смерти слишком часто висела над нашими головами, и я думала: "Только бы поскорей" На следующее утро, однако, нас повели в баню. Все наши вещи отобрали, всех переодели в лагерную одежду, дали номер и отвели в барак. Получали мы хлеб два раза в день. Кое‑кто стал надеяться на то, что нас решили оставить в живых. Надо заметить, что в Штутгофе живых не сжигали. Уже позже, в Освенциме, я узнала от одной заключенной, прибывшей из Штутгофа через полгода после меня, что и там стали сжигать заживо.

Вскоре начали поговаривать о том, что отсюда нас повезут в другое место, скорее всего – в Освенцим. Мы снова переживали тяжелые дни.

10 января 1944 года нас погрузили на открытые вагонетки. Время от времени я посматривала в сторону мужчин, стараясь отыскать брата. Нас везли часа три. Подъехали мы к какой‑то станции, и там нас погнали к пассажирским вагонам. 12 января мы прибыли в Освенцим.

Подъезжая к Аушвицу‑Освенциму мы увидели множество людей, работавших на дороге. [Это немного улучшило настроение: значит, это не фабрика смерти, и люди живут здесь. Что немцы специально используют заключенных на тяжелых работах, создавая невыносимые условия, чтобы те скорей погибли, об этом мы тогда еще не знали.} Сойдя с поезда, я бросила последний взгляд на брата, которого погнали вместе с другими мужчинами. После часа пути мы подошли к воротам. Громадный лагерь, разделенный проволокой на много полей, производил впечатление целого города Мимо нас прошли девушки с песней. Опять явилась надежда, что слухи об Освенциме, как о лагере смерти преувеличены: что общего мог иметь лагерь смерти с песней!

Возле ворот в деревянном доме была своего рода канцелярия. Нас подсчитали, и ворота за нами закрылись – навсегда. Нас привели в барак для ночлега. Ни коек ни стульев не было. Пришлось сесть на голую землю. Вечером пришли комендант лагеря Гесслер и его правая рука Таубер. Нам велели построиться по пять человек; каждую из нас оглядывали пристально и спрашивали про специальность. Специальности некоторых, в том числе и мою, записали. На следующий день пришел снова главный палач лагеря Таубер: девушки, старые заключенные, вытатуировали нам номера на левой руке. Мы перестали быть людьми – мы стали номерами. К вечеру нас повели в баню – "сауну", раздели и погнали под душ мыться. Перед этим сняли машинкой волосы. Счастливыми оказались те, специальности которых были вчера записаны Гесслером. [Все остальные выглядели ужасно.] Девушки, оставшиеся без волос, плакали. Одна из персонала, указав на большое пламя, подымавшееся к небу, сказала: "А знаете, что это такое? Вы тоже туда пойдете, там вам ни волосы, ни вещи, которые у вас отобрали, не понадобятся".

После купания нам дали старое, грязное белье и деревянные ботинки. На верхней одежде провели красной краской во всю длину полосу, пришили номера: затем нас направили в комнату – "шрайбштубе", находившуюся при бане. Каждая из нас получила в картотеке, кроме своего имени, имя "Сарра". Я, не понимая в чем дело, сказала, что меня так не зовут, записавшая иронически усмехнулась и сказала, что так хочет Гитлер. Опять нас построили по пять человек и погнали в так называемый карантинный блок. Блок был поделен |На "штубы", и за порядок в каждой "штубе" отвечала "штубовая". Спали мы на нарах, – по пять‑шесть человек в ужасной тесноте; когда мы, указав на пустовавшие нары, стали просить, чтобы нас переместили, нам ответили руганью и побоями. Поднимали нас в 4 часа утра, гнали к кухне за чаем, затем производили подсчет всех в блоке. Подсчет назывался "аппель", подсчитывали два раза в день, – утром и к вечеру, когда люди возвращались в лагерь с работы. Эти "аппели" длились по два‑три часа каждый, невзирая на дождь, снег и холод. Мы стояли в абсолютной неподвижности, промерзшие и измученные. Тех, кто заболевал в результате этого, забирали в больничные блоки, и они исчезали навсегда.

18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: "Блокшперре!" Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим. Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что‑то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в "сауну". Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала "селекцию". Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас. а 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Во время вечернего "аппеля" не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания.

Проходили тяжелые дни. Не раз мы подвергались избиениям. Жаловаться не имело смысла. В лучшем случае – новые побои, стояние на коленях в блоке или перед блоком по нескольку часов, независимо от погоды. Штубовые гоняли нас на кухню, и мы должны были таскать за них тяжелые котлы. Даже для здоровых мужчин эта работа была очень тяжелой. Ни мыла, ни воды не давали и не было никакой возможности поддерживать чистоту. Чтобы умыться, надо было идти в так называемую "вашраум": вели нас туда целым блоком, и умыться надо было в продолжение трех – пяти минут.

Обычно людей из карантинного блока определяли на работу после пяти‑шести недель. Нас взяли на работу раньше. Большинство девушек, прибывших в одном транспорте со мной, пошло работать на фабрику "Унион": меня же, как фармацевта, послали в другой блок откуда должны были снова затребовать на работу. Так мы расстались с карантинным блоком. Но он не остался пустым: ежедневно прибывали новые жертвы из Польши, Франции, Бельгии, Голландии и других стран В то же время очень много людей умирало. Смертность доходила до трехсот – трехсот пятидесяти человек в день. Свирепствовали тиф, дизентерия.

В новом блоке был тот же порядок, что и в первом. Те же надписи на стенах, требование соблюдения чистоты; такое же отношение блоковой и штубовых к нам. Когда я попала туда, меня стали спрашивать, каким образом я, новая, имея такой большой номер, сумела сохранить длинные волосы. Когда объяснила, что причина в моей специальности, мне с иронией сказали:"Ну, теперь жди, пока тебя позовут на работу по твоей специальности". Позже я поняла, в чем дело: для того, чтобы устроиться на такую работу, надо было иметь протекцию, а для этого дать взятку ("подарок") тем, от кого это зависело. "Подарок" надо было уметь "организовать", то есть надо было красть. Я этого не умела и вынуждена была ждать. Отдыхать не разрешали. Приносить и выносить котлы, убирать блок стало моей обязанностью. Если бы я возражала, я бы попала в очередную "селекцию". Ввиду того, что в блоке должно было быть "rein" (чисто), нас по целым дням не впускали в блок, держали в маленькой нетопленой комнатке. Нас выгоняли из блока даже в сильные морозы. Лишь после вечернего "аппеля", продолжавшегося полтора‑два часа, нам разрешали войти внутрь. Следили за тем, чтобы на полу, который был из цемента и который мы несколько раз в день промерзшими руками, обливаясь горькими слезами, мыли, – чтобы на этом "паркете" не было следов грязи. Но и этого было мало: не нравилось то, что мы мало заняты, и нас решили использовать на тяжелой работе. По четыре – пять раз в день мы должны были ходить за три километра и приносить тяжелые камни, которыми другие женские команды мостили лагерь. Собирали женщин со всех блоков – тех, кто не работал на определенных местах. Нас подсчитывали у ворот, там присоединялся к нам пост‑немец с собакой, и под градом ругательств нас гнали к месту, где лежали камни. Каждая старалась найти камень поменьше. Но это не удавалось – нас проверяли и били. Наблюдали за нами, кроме конвойного, женщины – "айнвайзерки". "Айнвайзерки" были заключенные немки, в большинстве своем – проститутки. "Айнвайзерку" можно было подкупить – пачки папирос было достаточно; но для того, чтобы эту пачку раздобыть, надо было снова уметь "организовывать". Работа была очень тяжелая. В таких условиях я проработала пять недель, и больше не могла, так как ноги страшно распухли, и я совершенно не в состоянии была ходить. В блоке тоже нельзя было оставаться, потому что приходили проверять, все ли вышли на работу работать обязаны были все – больным места не было, этих отправляли в специальный блок для больных – "ревир". В то время "ревир" обозначал смерть, – редко кто возвращался от‑ туда В "ревире" люди еще сильней заболевали, заражались друг от друга, истощались и, в результате, умирали. Еще одна опасность была в "ревире": селекция. В случае селекции в первую очередь подвергались этой опасности люди, лежавшие в "ревире". Но у меня выхода не было. Зная все, что мне угрожает, я тем не менее попросила "шрейберку" нашего блока отправить меня в "ревир". Новая обстановка, новые звери. Мне предложили лечь на койку еще с одной больной. Увидя, что все ее тело в прыщах и ранах, я разрыдалась. Я знала, что под одним одеялом с ней я заражусь. В то время людей съедала чесотка Чесотка, которую в нормальных условиях ликвидировали в течение двух – трех дней, здесь длилась без конца.‑Кроме того, достаточно было во время "селекции" иметь на теле несколько следов этой болезни, чтобы быть сожженной. Я умоляла сестру, чтобы мне дали другую койку. Она уступила после долгих упрашиваний. Лежала я в "ревире" три недели. Чаем, который давали по утрам, я мыла себе руки и лицо. Два раза в неделю я за две порции хлеба покупала горячую воду, чтобы получше помыться. Делала я это по ночам. Два дня приходилось жить совсем без хлеба, чтобы быть сравнительно чистой. Я не в состоянии описать удивление моих товарок по блоку, которые увидели меня снова там. Я с гордостью показывала им мое чистое тело и советовала всем заболевшим идти именно на "ревир" пока организм еще не истощен окончательно и имеет силы сопротивляться болезни. Потому, что истощенный заключенный – это на лагерном лексиконе "мусульман" – первый кандидат для селекции.

После того, как выписывали из "ревира", вели в "сауну" (баню), там мылись и получали одежду – тряпье. Надо было отказаться от хлеба, чтобы за него "купить" себе одежду. Вещи эти покупались у тех, кто занимался сортировкой багажа из транспортов, приходивших без конца в Освенцим. [В таком же самом положении бывали мы после так называемых "энтляузунгов" (дезинфекция блока и людей от вшей). Нас вели тогда в "зауну" купаться, а вещи забирали и дезинфицировали в паровых котлах. После такой дезинфекции получали мы не вещи, а тряпье, и надо было снова все приобретать сначала.]

После "ревира" меня определили на работу в "веберай". Мне пришлось плести косы из отходов тряпок, кожи, резины. Надо было выполнять норму во что бы то ни стало, а для этого необходимо было достаточное количество сырья. Но и сырье надо было "организовывать", то есть давать папиросы или другие вещи "айнвайзеркам", наблюдавшим за работой. Кроме айнвайзерок за работой наблюдали также женщины‑ эсэсовки – "ауфзеерки", также любившие подарки. Плохо пришитый номер на платье, отсутствие красной полосы ("штрайх") на верхней одежде бывали достаточной причиной, чтобы такая "ауфзеерка" записала номер "провинившейся" и номер блока, в котором она жила. Записывали также номера и за разговоры с мужчинами, и за найденные письма от мужчин. На следующий день проштрафившуюся отправляли в специальный блок. Люди этого блока носили красный кружок на спине. Оттуда посылали заключенных на самые тяжелые работы.

Тут я должна описать, в какой обстановке мы выходили на работу. Подъем бывал в 4 часа утра. Очередная дежурная партия отправлялась на кухню за чаем. После того как нары бывали убраны и чай выдан, нас выгоняли на "аппель". Мыться уже не было времени. После "аппеля" люди, выходившие на работу за пределы лагеря, строились по пять человек на лагерной улице (лагерштрассе). Там снова разные "капо" по несколько раз подсчитывали нас и затем подводили к воротам лагеря. У ворот играл оркестр. Он состоял из заключенных девушек Когда я в лагере в первый раз услышала музыку, я заплакала, как ребенок Музыка и пламя, пылавшее в небе! Кто мог это придумать! К вечеру, когда люди возвращались с работы, их встречал тот же оркестр. Отдыхать нельзя было, надо было еще стоять полтора‑два часа на "аппеле". [В то время и позже] вечерний "аппель" длился долго, потому что почти ежедневно происходили побеги мужчин – ведь они выходили за пределы лагеря на работу. О побегах мы узнавали по вою сирены. Мы радовались тогда, и хотя в эти дни проверка продолжалась особенно долго, мы охотно стояли на "аппеле". Я проработала в "веберай" всего три дня, а затем попала на работу в "ревир". Попала потому, что в картотеке я числилась медработником. Без протекции и взятки это было редчайшей удачей: гигиенические условия на этой работе были лучше, и кроме того не приходилось ходить на работу за пределы лагеря, иначе говоря, не надо было проделывать по шестнадцать километров в день. А самое главное – в "ревире" я работала в интересах несчастных заключенных. Ежедневно нас навещал лагерный врач Менгеле. На совести этого бандита сотни тысяч людей. "Ревир" находился в лагере, но был изолирован от лагеря проволокой. "Ревир" занимал пятнадцать блоков. [Он был своего рода государством в государстве.]

Начала я работать там 21 апреля Через несколько дней, после вечернего "аппеля", раздались свистки и крики: "Лагершперре – селекция!" Наступила мертвая тишина, тишина перед бурей. Я знала: завтра утром многих больных я не увижу в блоке. С чрезвычайной пунктуальностью подъехали машины, начали вытаскивать обреченных на смерть. Крик и плач И вдруг раздалась древнееврейская песня "Хатиква". Подъехало еще несколько машин, затем воцарилась тишина Ужасно было находиться так близко, все слышать и не иметь возможности помочь! Эта "селекция" была проведена так же, как и предыдущие, и за несколько дней до нее врач Менгеле записал номера несчастных больных, предназначенных к сожжению.

После "селекции" работа продолжалась по‑прежнему. Приближались самые тяжелые дни. Ежедневно прибывали большие транспорты евреев почти из всей Европы; больше всего прибывало евреев в это время из Венгрии. Раньше транспорты останавливались на станции Освенцим. Там их разгружали, там же происходил отбор, и "счастливые" входили в ворота лагеря а остальных, приговоренных к смерти, отвозили на машинах прямо в крематорий. Но это показалось немцам невыгодным, и от железной дороги в Освенциме построили силами заключенных ветку, которая вела к печам. Рельсы проходили параллельно ре‑вирным блокам и находились от нас всего на расстоянии ста пятидесяти‑двухсот метров. Мы непрерывно наблюдали жуткую картину в день прибывало по восемь – девять поездов; их разгружали, багаж оставался лежать вблизи рельсов. Отбирал людей шеф палачей ‑доктор Менгеле. В это лето Менгеле имел много работы. Люди, выходившие из вагонов, совершенно не представляли себе, что их ждет. За проволокой им были видны девушки в белых передниках (это были мы. работники "ревира"); если прибывали утром, они слышали звуки оркестра; они видели партии девушек идущих на работу за пределы лагеря ("ауссенкомандо"). [Вряд ли прибывшие понимали, куда их ведут.] Между тем обреченных к уничтожению вели в крематорий. Их раздевали в большом зале, давали кусок мыла и полотенце и говорили им, что они идут в баню, на самом деле несчастных загоняли в газовую камеру; там их с помощью газа убивали. Мертвые тела сжигались. Сожжением трупов занимались заключенные мужчины, принадлежавшие к так называемой "зондеркомандо". Но им приходилось здесь работать недолго: после одного‑двух месяцев этих людей тоже сжигали и заменяли другими, которых ожидала та же участь. Как страшно было смотреть на идущих без конца в сторону крематория женщин, мужчин, стариков и детей! Они настолько не понимали того, что их ждет, что сокрушались о своем багаже, оставленном на дороге. Транспорты в это время приходили так часто, что багаж не успевали убирать, гора вещей росла, а их хозяев в живых уже не было. В период прибытия венгерских транспортов доктор Менгеле при отборе сохранял жизнь детям – близнецам, независимо от их возраста Кроме того заинтересовался Менгеле и семьей карликов; они даже потом пользовались его симпатией. Следует отметить, что у нас в "ревире" находились и ненормальные; два раза в неделю их возили в мужской лагерь Буна, расположенный в десяти километрах от нашего лагеря; там производили над ними разные эксперименты. Этим делом занимался врач Кениг. [Даже в то время, когда в крематории уже не сжигали, а стали сжигать просто во рвах, кладя людей на бревна и обливая керосином,] в это же самое время садисты Менгеле и Кениг занимались своими "научными" опытами. Опыты проделывались и над заключенными – женщинами и мужчинами.

Страшное было это лето 1944 года: бесконечные транспорты прибывали каждый день. Одновременно уходили транспорты заключенных мужчин и женщин из Освенцима в Германию на разные работы. Германия нуждалась в рабочей силе. Настроение наше поддерживало то, что ежедневно стали нас навещать "птички" – советские самолеты… На лагерь они бомб не сбрасывали, но два раза бомбы попали в эсэсовские бараки, где было, к нашей радости, довольно много жертв. Мы чувствовали, что фронт приближается. Побеги стали ежедневным явлением, Однажды вечерний "аппель" продолжался очень долго. Завывала сирена. Сначала мы подумали, что это налет, но вой был совсем другой, продолжительный. После долгих подсчетов оказалось, что не хватает одной заключенной в нашем лагере и одного заключенного в мужском. Как потом мы узнали, бежала бельгийская еврейка Маля, занимавшая большой пост: она была "лауферкой" – направляла на работу тех, кто выходил из ревира/ Она была человеком в подлинном и высоком смысле этого слова, и решительно всем, кому могла, помогала/ Маля сбежала вместе со своим другом‑поляком. Через несколько дней их поймали в Бельске. Они были в форме СС и имели при себе оружие. Их привели в Освенцим и посадили в темницу – "бункер". Немцы на допросах пытали их, но они не выдали никого. 21 августа мы увидели, как Малю, избитую, измученную, в лохмотьях, привел эсэсовец в наш лагерь. Ее должны были повесить на глазах у за‑ ключенных. Она знала об этом. Она знала также, что ее друга уже повесили. Тогда она ударила сопровождающего гестаповца, выхватила спрятанное в волосах лезвие бритвы и перерезала себе вены. Казнить эту девушку‑героиню немцам не удалось.

Вообще же немцы в это время бесились. Обыскивали заключенных, когда они с работы возвращались в лагерь, отбирали у них все. У нас на блоке тоже проводили ревизии. Некая Соня – правая рука коменданта лагеря отличалась при этом наибольшей подлостью: мало того, что она лучшие вещи отбирала, она, кроме того била и издевалась над заключенными. Это была их правая рука.

По мере того, как фронт приближался, немцы все больше нервничали. Перестали сжигать людей в крематориях. Мало того: чтобы не оставить следов своих преступлений, немцы уничтожили машины смерти. Один крематорий за другим взрывали. Казалось, варвары вспомнили о неизбежной расплате. Даже условия были кое в чем улучшены. Правда, на питании это не отразилось: тот же горшочек травяного чая в 4‑5 часов утра, 200 гр. хлеба; З раза в неделю выдавали кусочек маргарина (пачка маргарина на 12 человек) или кусочек колбасы. Обед и ужин, то есть тарелку воды с брюквой и куском хлеба, выдавали сразу… Наш "ревир" перевели на поле "Е" лагеря Биркенау, где раньше находились семнадцать тысяч цыган, которых сожгли еще летом. Мы оказались между двумя мужскими лагерями. И так приятно и в то же время горько бывало, когда мы после работы "встречались" вечером, разделенные проволокой, по которой пропускали ток Еще приятней было то, что в последнее время нашим вечерним свиданием стали мешать налеты советской авиации: свет на проволоке гас, и мы с надеждой расходились.

17 января 1945 года стало известно, что лагерь ликвидируют. Ночью уничтожили все больничные листки. В 10 часов утра явился врач Китт и приказал персоналу и больным, способным к маршу, быть готовыми Он заявил, что за тяжелобольными придут поезда Эвакуация происходила и на всех остальных полях лагеря. Когда врач Китт при отборе на "лагерштрассе" направил меня к группе уходивших из лагеря, я незаметно повернула обратно и больше уже не выходила из барака, несмотря на то, что еще несколько раз предлагали приступить к маршу Я легла на койку, сказавшись больной. Несколько тысяч больных вместе с персоналом остались в "ревире". Ввиду того, что заведующая аптекой ушла с транспортом, мне поручили работу в аптеке. В следующие дни события развивались с большой быстротой. 20 января после грандиозного налета не стало в лагере ни воды, ни света Налет, как всегда, явился для нас большой моральной поддержкой. Лагеря не бомбили ни разу Мы опасались, что в последнюю минуту немцы взорвут наш ревирный лагерь, чтобы замести следы своих преступлений. Это опасение и явилось причиной того, что большинство ушло 18 января. Ушедшие надеялись на то, что вне лагеря, по дороге, удастся сбежать. Многим это в самом деле удалось.

21 января царствовал уже большой беспорядок В лагере осталось небольшое число эсэсовцев. Склады хлеба продуктов и одежды остались открытыми. Склады были полны всякого добра. [Эти варвары накопили множество всего, но нам, заключенным, давали худшее грязное белье, рвань вместо одежды, деревянные ботинки и кормили нас хуже, чем свиней.] Около 3 часов дня последние эсэсовцы ушли. предложив идти с ними тем, кто хотел, кроме евреев. Но никто не пошел. Ворота лагеря остались открытыми. Вечером того же дня вспыхнул пожар на соседнем поле лагеря (Бжезинка), а ночью был взорван последний крематорий. Мы боялись, что и с нашим лагерем поступят так же, как с крематориями. Мы перерезали проволоку и оказались вместе с мужчинами, оставшимися так же, как и мы, на "ревире". С ними мы почувствовали себя гораздо уверенней. Многие ушли из лагеря. 23 января был очень тяжелый день. Утром появилось на велосипедах несколько немцев. Они пробыли в лагере несколько часов, подыскивая для себя вещи поценней, затем уехали. 24 января утром явились другие немцы и расстреляли в мужском лагере пять русских заключенных. 25 января приехала автомашина с группой гестаповцев. Они приказали выйти из блоков всем евреям, способным передвигаться Построили несколько сот мужчин и столько же женщин. Я, наученная опытом, решила не выходить. Вместе с подругой мы пробрались в блок, в котором никого не осталось. Это был блок, где лежали мешки с бельем и одеждой. Мы спрятались под этими мешками, прислу‑ шиваясь к тому что делается в лагере. Когда стало темно, мы вышли из нашего убежища. По одиночке показывались те, кто не подчинился приказу гестаповцев. Так же, как и мы, они спрятались и, таким образом, спаслись. Рассказывали они, что все это дело провел немецкий заключенный, который входил в блоки и вытаскивал оттуда евреев. Гестаповцы только присматривали за тем, как он это делал, и пообещал на следующий день придти за остальными. Всех построившихся евреев погнали из лагеря и, как видно, расстреляли.

Ночь мы провели в мужском лагере. Прятаться больше уже не пришлось. 26 января я с подругой провела в аптеке мужского лагеря, где товарищи не евреи строили под потолком убежище для нас В случае появления гестаповцев, они должны были нас там спрятать. Этот день был исключительно для нас радостным: советская артиллерия и авиация работали, не умолкая ни на минуту. На следующий день не стало слышно артиллерийских выстрелов и не было видно самолетов. Мы решили, что фронт от нас отдалился. Нервы уже не выдерживали. При мысли о том, что гестаповцы снова могут появиться, жить казалось невозможным. И вдруг, из аптеки, я увидела на дороге вблизи лагеря силуэты в белой и серой одежде. Было это приблизительно в 5 часов дня. Мы сначала подумали, что это возвращаются "лагерники". Я выбежала из аптеки, чтобы посмотреть, кто идет. Каково же было наше счастье, когда мы увидели, что это наши спасители – советские воины. Это была разведка. Поцелуям и приветствиям не было конца. Нас уговаривали уйти, нам объясняли, что нельзя здесь стоять, потому что еще не уточнено, где враг. Мы отходили на несколько шагов и снова возвращались, чтобы быть ближе к нашим освободителям. Почти до самого вечера мы пробыли около ворот. А вернувшись в лагерь, мы и там встретили долгожданных и дорогих наших друзей.

28 января много бывших заключенных ушло из лагеря, получив, наконец, свободу. У нас в аптеке гостили командиры и бойцы. Мы рассказывали им о страшной жизни в Освенцимском лагере. 3 февраля мы оставили Биркенау и пришли в лагерь Освенцим. Там мы застали много людей, которым так же, как и нам, удалось спастись. 4 февраля мы пришли в город Освенцим. Нам не верилось, что мы свободны. С изумлением смотрели мы на проходивших по улицам людей. 5 февраля мы двинулись в направлении к Кракову. По одну сторону дороги тянулись гигантские заводы, построенные заключенными, уже давно погибшими от изнурительной работы. По другую сторону – еще один большой лагерь. Мы вошли туда и нашли больных, которые, как и мы, только потому уцелели, что не ушли с немцами 18 января. Оттуда мы двинулись дальше. Еще долго нас преследовали электрические провода на каменных столбах, так хорошо нам знакомые, – символ рабства и смерти. Нам казалось, что мы никогда из лагеря не выберемся. Наконец и он кончился, и мы добрались до деревни Влосенюща. Там мы переночевали, и на следующий день, 6 февраля, трону‑ лись дальше. По дороге нас подобрала машина и довезла до Кракова. Мы свободны. [но радоваться мы еще не умеем. Слишком многое пережито и слишком многих мы потеряли.} Двадцать шесть месяцев в Освенциме