Мифотворчество и философия откровения

Центральный вопрос философии мифологии Шеллинга: как человек пришел к сознанию Бога? Какие обстоятельства истории бытия направляли это сознание в ту или иную сторону? Какова внутренняя логика движения этой диалектики сознания и бытия, и какой видится ее перспектива? Здесь нет места для детального анализа всего комплекса вопросов шеллинговской философии мифологии. Но очень важно обозначить те алгоритмы мысли немецкого философа, которые оказались «рабочими лошадками» широкого символистского движения в России. Важнейший материал для этого дает «Историко-критическое введение в философию мифологии» 1825 г.

Первый тезис касается синкретизма мифологии как первоначальной синтетической формы духовной культуры, включающей в себя изначалъностъ всех будущих специализированных видов культуры. Прежде чем состоятся в этом качестве наука, искусство, религия, мораль, философия должны были обнаружить свой генетический потенциал в недрах мифологического строя сознания. В частности, Шеллинг анализирует эту проблему применительно к искусству: «философия мифологии, пребывающая в необходимой

43

сопряженности с философией истории, образует и основание, без которого не в состоянии обходиться философия искусства»³⁹. Это значит, что родословная мифологии не восходит к родословной искусства, как ее подвид, а, напротив, сама содержит в себе потенциальную будущность искусства - некую изначальную поэзию. «Для нас неприемлемо выводить мифологию из поэтического искусства, но в то же время очевидно для нас, что мифология ко всякому позднейшему свободному творчеству относится именно как такая изначальная поэзия»⁴⁰.

Это отношение мифологии как изначальной протоформы ко всякому позднейшему свободному творчеству становится программным для всей конструкции русского символизма. Мифология — это настоящий кладезь для творческих энергий его адептов. Так реализовалась установка на поиск предельных оснований и корней культуры. При этом она вовсе не противопоставлялась природе. Знаки и символы высшей истории «находились во внутренней, сущностной и постоянной сопряженности с природой». Мифологические герои — это всегда синтез идеи и природной достоверности. Как замечает Шеллинг, «с позиций искусства всегда ощущалась необходимость таких реальных существ, которые вместе с тем были бы принципами, всеобщими и вечными понятиями, — таких, которые не просто означали бы их, но были бы ими; философии надлежит продемонстрировать возможность таковых. Язычество внутренне чуждо нам, но ведь и с непонятым христианством не достигнешь тех художественных высот»⁴¹.

По сути, в этих словах - «с непонятым христианством не достигнешь художественных высот» - сформулирована стратегия всей культуры Серебряного века в России, завершившейся еще более радикальной эпохой советской реформации. Христианство, которое мы до сих пор исповедовали в принятой догматике и практике исторической церкви, остается непонятым

³⁹ Шеллинг Ф.В.Й. Соч.: В 2-х т. М.: Мысль, 1989. Т. 2. С. 364.

⁴⁰ Там же.

44

христианством, потому что главные его мифологемы — образы-понятия -оставались скрытыми от нашего сознания. То разочарование в христианстве, которое мы наблюдаем в просвещенной среде, по своему оправдано, но и чрезмерно. Там, где многие поставили крест на перспективах христианства для будущей культуры, Шеллинг предлагает продолжение, он предлагает не прерывать эту линию, а перевести ее в плоскость светской культуры, но не той, которая заведомо чужда всякой религиозности, а той, которая культивирует (порождает из глубин своей целостности) новую мифологию, опирающуюся на параметры позитивной философии и художественной достоверности. Это и есть программа русских символистов, для которых пределы возможной атеизации сознания не существенны. Важен общий вектор свободной религиозности, логику которой диктует откровение художественной правды и свобода ее философского истолкования. Впрочем, были в этой стратегии и исключения, те, для кого предельная близость к христианской догматике оставалась существенной.

Чтобы обозначить новейшие тенденции эволюции сознания, представлявшиеся откровенно эсхатологическими, тяготеющими к концу (истории, культуры, цивилизации), нужно было заглянуть в глубины изначальности, провести логические параллели по принципу «начала и концы сходятся». Чтобы узнать будущее, нужно заглянуть в прошлое. То, что составляло начало человеческой истории, должно проявить себя в ее уже наблюдаемом конце. Шеллинг убежден, что древнейшая мифология - это не «просто» мифы или поэтические феномены, мимо которых можно «хитро прокрадываться», не замечая в них «фундаментальнейших фактов жизни древних (особенно религиозной)». Все они имели существенное значение тогда, и все они, вплетенные в общую логику эволюции человеческого сознания, еще проявят себя в будущем. «Теогонический процесс, - пишет Шеллинг, - в

⁴¹ Там же. С. 365.

45

который человечество включается, как только появляется первое действительное сознание, - это сущностно религиозный процесс»⁴².

Традиционному христианскому представлению о религии откровения как
единственной в своем роде подлинной религии, и новейшему представлению о
дуализме религии откровения (как иудо-христианской традиции) и
«философской религии» (термин Гартмана), Шеллинг противопоставляет
мифологическую религию, как действительный ключ ко всем прочим
религиозным проявлениям в истории. Мифологическая религия — это
совершенно уникальное явление в истории культуры, «она даже по времени
предшествует любому откровению (если принимать таковое), опосредует его, а
потому, вне всякого сомнения выступает как первая форма, в какой вообще
существует религия, в определенную эпоху выступает как всеобщая религия,
религия всего человеческого рода, в сравнении с которой откровение, сколь бы
рано оно ни появлялось, все равно останется лишь частным феноменом,
41          ограниченным одним особенным человеческим родом»⁴³. Скрытая здесь

критика христианства, как религиозной истории «особенного человеческого рода», навязанной другим народам, присутствовала, в частности, и у молодого Гегеля в работе «Народная религия и христианство» и в этом смысле выглядит типической для своей эпохи, хотя и предельно сдержанной. В русской культуре Серебряного века обращение к язычеству (правда, не древнеславянскому, а античному), носит уже более открытый характер. Это и принцип антитезы, и принцип дополнительности по отношению к традиционному христианству, как, например, у Мережковского требование дополнить христианскую религию духа языческой религией плоти... «Христианство, исключив из себя непреоб-раженный в язычестве пол, само не преобразило его и не заменило ничем: там, где пол - в язычестве, в христианстве - нуль», - отмечал Мережковский в своей

Там же. С. 366. Там же. С. 367.

46

«Тайне трех». Вместо живого откровения, недоумевал русский символист, мертвый и умерщвляющий догмат... «это невоплощенный и невоплотимый символ, неисполненное и неисполнимое». Симптоматично в этом высказывании и то небрежение, с которым Шеллинг высказывается о «любом откровении», если его вообще принимать как таковое.

Характерно, что Шеллинг ищет и отыскивает религиозные корни культуры в некоем объективном отношении человека к окружающим его природным и общественным обстоятельствам, и в конечном счете, к самому себе: «мифология, эта существующая с незапамятных времен, а потому предвосхищающая и всякое мышление религия человечества, постижима лишь на основе естественной способности сознания полагать Бога, причем сознание не может выйти из такого отношения, не подпадая вместе с тем необходимому процессу, в котором оно будет возвращено к своему исконному положению. Возникнув из такого отношения, мифология может быть лишь естественно производящей себя религией»⁴⁵. Поиск такой естественно производящей себя религии, но уже в современности, составит важнейший алгоритм культуры Серебряного века, который достигнет своей смысловой кульминации в теории и практике русского символизма.

Мифология, по Шеллингу, не могла возникнуть просто как осуществление понятия в гегелевском смысле, она «зиждется на действительном, реальном отношении человеческого существа к Богу» или тому, что называют Богом, «на отношении, в котором единственно и может возникнуть независимый от человеческого мышления процесс»⁴⁶. В дальнейшем методология поиска «независимого от человеческого мышления процесса», как естественного начала человеческого сознания и самосознания, получит название материалистической или диалектико-материалистической, а в более широком смысле - социологической. Но пока это отношение фиксируется

⁴⁴ Мережковский Д.С. Собр. соч. Тайна трех. М.: Республика, 1999. С. 30-31.

⁴⁵ Там же. С. 368.

47

в категориальной определенности естественной или дикорастущей религии. Эта религия, как и религия откровения, является еще «не зависящей от всякого разума».

Религия и ее история не есть просто представление и историческая смена представлений. Религия, прежде всего, это действительное отношение, а история религии - это процесс смены этих отношений. Как замечает Шеллинг, «не будь язычество чем-то действительным, и христианство не было бы действительным», «ибо процессу может противостоять лишь действие', вот такое действие и составит содержание христианства». Для того, чтобы раскрыть это содержание, нужно знать точку опоры, к которой приложим рычаг наших познавательных средств. «А такая точка может заключаться лишь в предпосылке всякого откровения - в слепо возникшей религии»⁴⁸, в фактологии религиозных форм как действительном процессе, сопряженном с общим ходом истории. Отсюда следуют и вполне категоричные суждения Шеллинга о христианстве как «поправленном, поставленном на место язычестве», более того, «если исторгнуть языческое, то у христианства будет отнята вся его реальность». А поскольку историческое христианство преуспело именно в этом исторжении языческого, то задача новейшего движения духовной культуры состоит в том, чтобы эту отнятую у христианства реальность вернуть. Именно так эту задачу возвращения к истинному христианству, вдохнувшему в себя жизнь и реальность, восприняло для себя символистское движение. Именно под этим углом зрения становится понятным его устойчивый интерес к греческой мифологии и языческим энергиям пола и плоти, при сохраняющейся верности христианской символике.

С другой стороны, логическим окончанием и смысловой кульминацией исторического христианства выступает, через ступень протестантизма, так называемая философская религия или «религия разума» с ее осознанным и

Там же. Там.же. С. 370.

48

вполне рациональным отношением к Богу. Однако остается вопрос: обладает ли такая философская религия статусом и жизненной силой действительной религии, включенной в естественно-исторический процесс? Для Шеллинга совершенно ясно, что «религия философская могла бы существовать лишь при условии, что она заключала бы в себе факторы действительной религии — все то, что наличествует в естественной и откровенной религии»⁴⁹. Иначе говоря, она должна обладать статусом общекультурного явления, укорененного в жизненных обстоятельствах общественного бытия. А для этого само это бытие должно отвечать требованиям разума и рационального отношения к Богу. Это бытие должно стать по-настоящему человеческим бытием (в котором, в частности, нет места разделенности на пролетариат и буржуазию). Только тогда философская религия или философия как таковая (в ее истине и завершенности) обрела бы силу действительной религии.

Подобно тому как действительное существование язычества было вытеснено действительным статусом религии откровения, а затем религии христианства, нынешнее существование христианства может быть вытеснено лишь действительным статусом философской религии. Для этого необходимо два встречных движения. Во-первых, в сторону нового качества философии, того, что в дальнейшем получит у Шеллинга название позитивной философии, одной своей гранью остающейся в сфере мышления, а другой - решительно перешагивающей в идеальное пространство целостности культуры, где философия мифологии и сама народившаяся реальность новой мифологии уже неразличимы. Во-вторых, это действительное движение общественного бытия в сторону адекватных этой целостности культуры социальных и экономических форм. Только тогда, по Шеллингу, произойдет заветное: «Философская религия, по своему положению весьма далекая от того, чтобы по праву снимать предшествующие ей религии, как раз благодаря своему [новому] положению

Там же.

Там же. С. 372.

49

обрела бы обязанность, а благодаря своему положению - средство постигать все те независимые от разума религии, причем как таковые, во всей их истине и в их собственном, буквальном смысле»⁵⁰. Таким образом, философская религия впервые раскрывает все предшествующие религии «во всей их истине» и тем самым реализует их смысл и призвание.

Шеллинг прекрасно сознает двойственность своего положения. С одной стороны, он провозглашает выход за рамки классической философии, ибо философская религия в ее действительности выходит за рамки религии только разума в положение религии действительного процесса (как сказал бы марксист - практики). С другой стороны, он вынужден признать, что такого нового качества философии еще нет, а его собственные усилия, по крайней мере, по форме, по-прежнему находятся в рамках старой философии. Однако эта ситуация не смиряет его воли и решимости двигаться избранным курсом. Он убежден: если «такая философская религия не существует, и если верно, что она была бы последним порождением и самым высшим выражением совершенной философии», наконец, «если ни одна существующая философия не доросла еще до явления, то не явление, коль скоро оно существует и признается всеми, должно сокращаться до размеров данной философии, но, наоборот, взгляд, обоснованный фактически, взгляд, который, как мы показали, не останется без воздействия на отдельные философские дисциплины, вправе приписывать себе способность расширять круг философии и самого философского сознания или же предрасполагать их к выходу за ныне существующие их ограничения»⁵¹.

Таково теоретическое обоснование выхода философии в пространство неклассического философствования или неклассической рациональности по М.А. Мамардашвили («понимание сделанным, а не понимание сделанного»), пути, по которому пошла вся философская мысль современности. Осознание

⁵⁰ Там же.

⁵¹ Там же. С. 374.

50

философами ограниченности своего традиционного философского поля разума и рациональности, появление внутренней потребности выхода за рамки классического (замкнутого на себя) философствования в широкое пространство жизни, истории, культуры, одним словом - бытия, приводило к огромному числу вариаций на эту тему. Функцию расширения философского поля, установку выхода философии в свое-иное, взяли на себя искусство, религия, экономика, политика, мораль, наука (как в целом, так и в своих предметных особенностях, - математический анализ, языкознание, физика, биология, социология). При этом само тело (материя, форма) философии существенно видоизменялись взависимости от предмета своего выхода. По сути, философия «претворялась в действительность», если не в масштабах всей общественной структуры, то по крайней мере в пространстве духовной культуры.

Эта нестандартная ситуация для всей западно-европейской философии оказалась своей, привычной, родной для традиции русской философии, которая никогда не страдала привязанностью к классическим формам философствования, к созданию замкнутых философских систем, которая видела свой родовой признак именно в этом служении чему-то большему, чем традиционное поле философствования (в пределах только разума) - истории, отечеству, истинной, правильной, а потому православной вере, как у первых славянофилов.

Это объясняет и расцвет философской мысли в русской культуре Серебряного века, для которой характерны тенденции постклассического мышления. Философия русского космизма решительно шагнула в сторону естественной науки (комплекса наук о природе). Русская религиозная философия устремилась к религии, но не той, ютящейся у трона, а тайной, скрытой, истинной, которую еще предстоит открыть в акте нового откровения. Русская социальная философия (народничество, марксизм) распахнула двери политике и широкому социальному движению. На этом общем фоне философия

51

русского символизма не стояла особняком, а вписывалась в общее движение позитивизации (в шеллинговском ее понимании) философской мысли. Но на этот раз действительной отдушиной была не наука, религия или политика, а его величество искусство, сопряженное с глубинным процессом мифотворчества как синтетической формой культуры. По сути, именно русский символизм оказался на перекрестке всех дорог культуры Серебряного века. Отсюда можно было шагнуть в любом направлении и не ошибиться. Именно это делало философию русского символизма наиболее адекватной шеллингианскому критерию позитивной философии, включающей и философию мифологии, и философию откровения с их глубокой теургической мотивацией.