И их место в русской литературе

                                            

В 1813 г. Александр Федорович Воейков, в эти годы

один из наиболее видных литераторов молодого поколения,

призывал В. А. Жуковского: 

                          

Состязайся ж с исполинами,                    

С увенчанными поэтами;                        

Соверши двенадцать подвигов:                  

Напиши четыре части дня,                      

Напиши четыре времени,                        

Напиши поэму славную,                         

В русском вкусе повесть древнюю, -            

Будь наш Виланд, Ариост, Баян!1               

                    

За этими строками стояла весьма определенная литера-

турная программа. Это был призыв обратиться от лирики к

поэтическому эпосу, к поэме. Призыв этот сразу после

окончания Отечественной войны 1812 г. получил глубокий

смысл. Он означал, что Жуковский, стяжавший своим "Пев-

цом во стане русских воинов" славу народного поэта, мо-

жет закрепить за собой, а заодно и за возглавленной им

молодой поэзией, ведущее место в литературе лишь как

автор масштабных, эпических произведений. Вместо элегий

и баллад Воейков предлагал Жуковскому путь эпической

поэзии и точно указывал на жанры, к которым, по его

мнению, автор "Людмилы" должен был обратиться:        

поэма описательно-дидактическая и поэма сказоч-

но-шутливая с псевдоисторическим русским сюжетом.     

Жуковского и Воейкова в этот период связывала личная

дружба и общие воспоминания о Дружеском литературном

обществе, в стенах которого оба они начинали свой лите-

ратурный путь, о бурных спорах 1801 г. в полураз-

 

1 Поэты 1790-1810-х гг. Л., 1971. С. 278.          

рушенном доме Воейкова на Девичьем поле в Москве, о ре-

чах покойного их друга Андрея Тургенева и совместном

чтении Шиллера.                                      

Однако по сути их литературные воззрения в 1813 г.

уже были весьма далекими, и за обменом дружескими пос-

ланиями скрывалось глубокое различие поэтических пози-

ций. Оценить историческую оправданность позиций каждого

из поэтов не так просто. С одной стороны, естественным

кажется отождествить (как это часто делается) описа-

тельную поэму с традицией классицизма, и тогда перспек-

тива покажется ясной: элегическая поэзия Жуковского

предстанет как первая ласточка русского романтизма, а

Воейков примет вид архаиста, защитника устарелых поэти-

ческих форм. Однако, с другой стороны, можно вспомнить,

что уже в середине 1810-х гг. именно перед молодой ли-

тературой, новаторски разрабатывавшей лирические жанры:

элегию, романс, песню, - превратившей "легкую поэ-

зию" в доминирующую литературную форму, встал вопрос об

освоении поэмы и больших эпических жанров. Потребность

эта в равной мере осознавалась и Жуковским, и К. Батюш-

ковым, и литературными теоретиками "Арзамаса". И именно

тогда обнаружилось, что оба пути, указанные Воейковым,

- шуточная псевдоисторическая поэма-сказка и описатель-

ная, с научно-дидактическим оттенком, - представляют

собой не только вчерашний, но и завтрашний день русской

поэзии. Не следует забывать связей "Руслана и Людмилы"

с первой тенденцией и сильное тяготение молодого Пушки-

на к описательной поэме (ср. первоначальный замысел

"Кавказа", превратившийся позже в "Кавказского пленни-

ка", "Тавриду" и т. д.)2.                             

Полемические статьи П. А. Вяземского навязали исто-

рикам литературы представление о том, что русская лите-

ратура начала XIX в. была полем борьбы между классицис-

тами ("классиками", в терминологии Вяземского) и роман-

тиками. Однако еще Пушкин протестовал против этой схе-

мы, проницательно отвергая реальность существования

классицизма в России его времени и даже сомневаясь, в

какой степени это течение вообще захватило русскую ли-

тературу.                                             

Но и выдвинутая Ю. Н. Тыняновым схема противостояния

"архаистов" и "новаторов", в целом весьма плодотворная,

представляет расстановку поэтических лагерей интересую-

щей нас эпохи в слишком схематичном виде.             

Прежде всего следует отметить, что оба противоборс-

твующих лагеря - карамзинистов и шишковистов - вписыва-

лись в широкое предромантическое движение европейской

литературы на рубеже XVIII и XIX вв. И традиция Юнга, к

которой в русском ее варианте восходили программные ус-

тановки таких признанных "архаистов", как С. С. Бобров3

или С. А. Ширинский-

               

1 Воспоминания эти сыграли большую роль в личных от-

ношениях двух поэтов.                                 

2 Б. В. Томашевский в посвященном творчеству Пушкина

спецкурсе, читавшемся им в 1940-е гг. в Ленинградском

государственном университете, высказывал предположение,

что "Воспоминания в Царском Селе" - отрывок большой

описательной царскосельской поэмы. В печатных трудах

ученого эта мысль, кажется, не получила развития.     

3 См.: Зайонц Л. О. Юнг в поэтическом мире С. Бобро-

ва // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1985. Вып. 645.

Шихматов, и традиция Дж. Томсона, с которой связаны са-

мые ранние поэтические опыты Карамзина, фактически

представляли разные течения одного поэтического русла.

Однако увлечение природоописательной поэзией, связывав-

шейся с именами Томсона и его многочисленных подражате-

лей, было для Карамзина кратковременным. Уже в том же

1788 г., когда он переводил для "Детского чтения" Том-

сона, в "Анакреонтических стихах А. А. Петрову" он

употребил риторическую фигуру самоуничижительного про-

тивопоставления себя Томсону. В литературной традиции

это обычно означает вежливый отказ следовать определен-

ным поэтическим канонам:

                              

Шатаяся по рощам,                             

Внимая Филомеле,                               

Я Томсоном быть вздумал                       

И петь златое лето;                          

Но, ах! мне надлежало                         

Тотчас себе признаться,                       

Что Томсонова гласа                           

Совсем я не имею,                             

Что песнь моя несносна. -                     

Вздохнув, молчать я должен 2.                   

                                                 

В 1787 г. Карамзин опубликовал в "Детском чтении"

прозаический перевод поэмы Томсона (ч. 10-12) и, види-

мо, собирался перевести "Времена года" полностью в сти-

хах. Послание к А. А. Петрову можно рассматривать как

отказ от этого замысла.                               

Жанр поэмы в принципе казался молодому Карамзину ар-

хаическим:                                            

переход в поэзии к элегической медитации, балладе,

короткому лирическому отрывку, в прозе - к опытам бес-

сюжетно-лирического повествования или, напротив, к ост-

рой сюжетности, отступающей, однако, на второй план пе-

ред тонкостью психологического рисунка, - все это ха-

рактеризовало Карамзина как принципиального эксперимен-

татора. Описательная поэма как жанр, в достаточной мере

традиционный, его не интересовала. Однако отход от нее

не означал принципиальной дискредитации, и имя Томсона,

равно как и его поэма, продолжают с уважением упоми-

наться Карамзиным и в дальнейшем.                     

Жанровые эксперименты Карамзина проложили путь Жу-

ковскому, романтический субъективизм которого с наи-

большей адекватностью выражал себя в лирическом отрывке

или в "игровой" балладе, балансирующей на грани поэтики

ужаса и романтической иронии. Повествовательные жанры в

принципе противоречат поэтике молодого Жуковского.    

Логика литературного развития учеников Карамзина

превращала малые жанры в центр их художественных поис-

ков. Именно легкой поэзии приписывалась главная роль в

развитии языка, что воспринималось как высокая цивили-

заторская миссия, в сближении литературы и общества, в

создании средств для утонченного психологического ана-

лиза. Батюшков был верным

             

1 В "Детском чтении" за 1789 г. (Ч. 18. С. 151) Ка-

рамзин опубликовал свой перевод заключительной части

поэмы Томсона "Времена года".                         

2 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.,

1966. С. 69.                                          

карамзинистом, когда летом 1816 г. при избрании его в

члены Общества любителей российской словесности при

Московском императорском университете произнес "Речь о

влиянии легкой поэзии на язык". Говоря о поэзии, писан-

ной "в легком роде", Батюшков утверждал, что "сей род

Словесности беспрестанно напоминает об обществе; он об-

разован из его явлений, странностей, предрассудков, и

должен быть ясным и верным его зеркалом". Именно с ним

связывает Батюшков "будущее богатство языка, столь тес-

но сопряженное с образованностию гражданскою, с просве-

щением, и следственно - с благоденствием страны, слав-

нейшей и обширнейшей в мире".                        

Однако логика развития карамзинизма лишь частично

совпадала с путями общего литературного движения: тре-

бование эпического повествования, больших жанров связа-

лось после наполеоновских войн с вопросами народности и

национального престижа. Хотя шишковисты стремились мо-

нополизировать это требование, оно имело гораздо более

широкий, общелитературный, характер: на него чутко отк-

ликнулся Н. М. Карамзин как автор "Истории государства

Российского", Н. И. Гнедич как переводчик "Илиады", В.

Т. Нарежный "Славенскими вечерами". Задача создания по-

эмы возникает как насущное требование литературной жиз-

ни перед Жуковским и Батюшковым и включается в програм-

му "Арзамаса"2.                                       

Почти одновременно с выступлением Батюшкова в Москве

произошло другое литературное событие - выход в свет

русского перевода поэмы Ж. Делиля "Сады". Переводчиком

был Александр Федорович Воейков3.                     

Почему это событие представляет собой определенную

веху в истории русской литературы начала XIX в., мы

сможем понять, только обратившись к контексту событий

той поры. Поэма Делиля не была ни литературной новин-

кой, ни значительным явлением в мировой литературе.

Русский перевод ее тоже уже имелся4. Казалось бы, изда-

ние Воейкова могло потонуть в потоке рутинной перевод-

ческой продукции тех лет. Случилось иначе.            

Вскоре после окончания Отечественной войны 1812 г.

вновь приобрел актуальность вопрос о русском гекзамет-

ре. Поставленный в XVIII в. Треди-аковским и Радищевым

вопрос о русском гекзаметре разрабатывался в начале XIX

в. А. Ф. Мерзляковым и Я. А. Галинковским. Однако толь-

ко в середине 1810-х гг. он приобрел характер животре-

пещущей проблемы. В 1813 г. С. С. Уваров выступил на

страницах "Чтения в Беседе любителей русского слова" с

программным рассуждением в защиту гекзаметра. Инициати-

ва эта                                            

  

Батюшков К. Опыты в стихах и прозе. СПб., 1817. Ч.

1: Проза. С. 1 и 11.                                  

2 См.: Ветшева Н. Ж. Жанр поэмы в эстетике и твор-

честве арзамасцев. [Автореферат]. Томск, 1984 (здесь же

приведена библиография работ автора).                 

3 Н. Б. Реморова в работе "К истории перевода А. Ф.

Воейковым поэмы Ж. Делиля "Сады" (по материалам библио-

теки В. А. Жуковского)", подготовленной ею для "Памят-

ников культуры", на основании записей Воейкова на полях

французского экземпляра поэмы Делиля, с которым он ра-

ботал как переводчик, установила, что перевод был за-

кончен 28 июня 1815 г. Выход книги в свет тот же автор

датирует по рукописной дате на экземпляре, подаренном

переводчиком жене, как "не позднее ноября 1816 г.". Н.

Б. Реморова не учла другую дату - цензурное разрешение,

подписанное Тимковским 10 января 1816 г.              

4 В 1814 г. вышел в Харькове перевод А. Палицына.  

была поддержана Гнедичем и Воейковым. В послании Уваро-

ву Воейков писал:

                                     

Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе

Истинный путь проложить российской эпической музе:

Многоученый, он не имел дарований и вкуса,    

Нужных вводителю новой системы и новых законов.

И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы, 

Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.

И Херасков повлекся за ним - слепой подражатель.

И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде

Нового, больше поэме приличного стопосложенья!

И стихотворец, рожденный с талантом. Костров в Илиаде

Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!

Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен

Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.

И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,

Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,    

Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил

Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.

Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец   

Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув

В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,

Первый ясно увидел несовершенство, и вместе   

Способ исправить наш героический стих...            

     

Таким образом, сам Воейков связывал свой перевод

"Садов" Делиля и опыты в создании русского гекзаметра

как разные попытки решить единую задачу - проложить

путь повествовательной поэзии.                      

При этом Воейков не скрывал, что некоторым просве-

щенным ценителям поэзии переход от александрийского

стиха к гекзаметру представляется заблуждением. Его не

удивляет, что

                                         

  ...есть на святой Руси странные люди.         

Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит.

 

Люди эти

                                          

Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в

искусствах

Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.

   

Этот намек легко расшифровывается: речь, конечно,

идет о Шишкове и его последователях. Сложнее расшифро-

вать последующие стихи:

                              

Но признаюсь пред тобой, с удивлением слышу,что те же

 Наши великой ученостью в свете славные люди,

 

Поэты 1790-1810-х гг. С. 282-283.                 

  

Те просвещенные наши большие бояра, которым   

Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,

С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,

Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах. 1

    

Кто же этот "просвещенный боярин"? Можно предполо-

жить, что речь идет об И. И. Дмитриеве.               

Роль Дмитриева в литературном процессе 1810-х гг.

еще мало изучена. Между тем, когда Карамзин сделался

историографом и демонстративно отошел от животрепещущей

литературной жизни, карамзинисты остались без автори-

тетного лидера, который своим общественным и культурным

весом был бы сопоставим с Державиным и Шишковым. В

1810-е гг. Дмитриев заметно претендовал на место лите-

ратурного арбитра и главы не только карамзинистов, но и

всей русской литературы. Отойдя от активного творчест-

ва, он занял место хранителя вкуса, полномочного предс-

тавителя Карамзина, высшей инстанции в оценке явлений

текущей литературы. Эту роль он стремился осуществлять

не в форме выступлений в печати, а путем устных оценок,

являющихся окончательными приговорами, популяризировать

которые в печати он предоставил молодым адептам.      

Несмотря на многолетнюю и искреннюю личную дружбу и

высокие оценки взаимного творчества, позиции Карамзина

и Дмитриева не совпадали. Карамзин до конца дней оста-

вался экспериментатором и тем, кто ищет, - Дмитриев

очень рано сделался тем, кто нашел. Его устраивала

средняя, компромиссная литературная программа и спокой-

ное лидерство. Он любил покровительствовать молодым и

открывать им дорогу в литературу, но при условии, чтобы

они не были слишком самостоятельными и не нарушали его

сложившихся литературных вкусов. В этом отношении иск-

лючительно показательна история его протежирования С.

Е. Раичу2. Карамзинисты охотно поддерживали миф о Дмит-

риеве как литературном патриархе. Самая его поэтическая

бесплодность преподносилась как некое высшее молчание,

приличествующее хранителю литературного Грааля. Воейков

в Парнасском адрес-календаре писал: "И. И. Дмитриев,

действительный поэт 1-го класса. По прошению уволен от

поэзии в царство дружбы и славы, с ношением лаврового

венка"3. Показательно, что имя Дмитриева стоит в списке

Воейкова первым из всех русских литераторов (Карамзин

не включен вообще, поскольку упоминать его в шуточном

произведении, даже в похвальном контексте, не надлежа-

ло; одновременно сказалось и льстиво-подобострастное

отношение Воейкова в этот период к Дмитриеву). В произ-

ведениях карамзинистов этих лет Дмитриев даже несколько

заслоняет Карамзина: именно он противопос-            

  

1 Поэты 1790-1810-х гг. С. 284.                    

2 История отношений Дмитриева и Раича освещена в

статье В. Э. Вацуро "Литературная школа Лермонтова"

(Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 50-52). Ярко рису-

ющая литературную политику Дмитриева переписка его с

Шишковым (по поводу возможности академической премии

для Раича) опубликована в кн.: Письма разных лиц к Ива-

ну Ивановичу Дмитриеву. М., 1868. С. 1-21; Дмитриев И.

И. Соч.: В 2 т. / Ред. и примеч. А. А. Флоридова. СПб.,

1893. Т. 2. С. 275-280.                               

3 Поэты-сатирики конца XVIII - начала XIX в. Л.,

1959. С. 597.               

                         

тавляется "беседчику" Державину как равновеликая вели-

чина, что, конечно, было смещением всех исторических

масштабов. Пушкин-лицеист дает такую последовательность

имен первых русских поэтов:

                          

 ...Дмитриев, Державин, Ломоносов,             

Певцы бессмертные, и честь, и слава россов (I, 26).

 

Дмитриев стоит первым, Державин - вторым, а Ломоно-

сов - лишь третьим! В не предназначенной к печати поэме

"Тень Фонвизина" Пушкин высказался о Державине опреде-

леннее:

                                               

  ...он вечно будет славен,                     

Но, ах, почто так долго жить? (I, 163)          

          

В стенах "Арзамаса" ту же мысль и с той же степенью

бестактности высказал Дашков (Чу): "Зачем Державин еще

пишет, а Дмитриев перестал писать?"' Дмитриева же Блу-

дов именует "законодателем хорошего вкуса и слога"2.

Батюшков называет библиотеку Дмитриева "храмом вкуса"3.

Вяземский, когда А. И. Тургенев прислал его стихи для

оценки Дмитриеву, писал: "Теперь они в суде последней

инстанции"4.                                          

Какова же была позиция Дмитриева в эти годы, в чем

состоял его вкус, который Вяземский называл "Писанием

моего закона"?5                                       

Позиция Дмитриева была принципиально-эклектичной,

это была позиция "классика романтиков" и "архаиста но-

ваторов". Отмеченное чертой подлинной оригинальности

казалось ему безвкусицей. От стихов он требовал чистоты

слога и ясности смысла. Романтический метафоризм его

коробил. Поразительно, но вполне закономерно его приз-

нание в письме Шишкову, жаловавшемуся на порчу языка:

"Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводи-

мые новейшими нашими поэтами. Я и сам не могу спокойно

встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой

поэзии такие слова, которые мы в детстве слыхали от

старух или сказывальщиков. Вот, чу, приют, теплится,

юркнул, и проч., стали любимыми словами наших словесни-

ков. Поэты-гении заразили даже смиренных прозаис-

тов..."6                                              

Слова эти, возможно, в первую очередь направленные

по адресу Пушкина как автора "Руслана и Людмилы", од-

новременно, бесспорно, задевали и Жуковского. Противо-

поставление Жуковского Батюшкову показательно.        

В жанровом отношении требование "новой поэмы" Дмит-

риев воспринимал в духе установок своей юности как ори-

ентацию на поэму-сказку и описательно-дидактическую по-

эзию в духе Томсона, Э. Клейста, Сен-Ламбера и Делили.

Нетрудно заметить, что это та самая программа, которую

Воейков предлагал Жуковскому и которой следовал сам,

переводя "Сады" Делиля.                               

  

"Арзамас": В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 321.       

2 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. С. 68.      

3 Там же. С. 51.                                   

4 Там же. С. 101.                              

5 Там же. С. 106.                                  

6 Дмитриев И. И. Соч. Т. 2. С. 277.                

 

Роль Дмитриева как главы литературной школы карамзинис-

тов могла быть только временной и даже, более того,

кратковременной. С приходом Пушкина и развертыванием

полемики вокруг романтизма он с неизбежностью должен

был быть отодвинут на почетное, но чисто страдательное

место уважаемого портрета в картинной галерее предков

"новой поэзии". Даже Жуковскому его программа была глу-

боко чужда. Однако союз Дмитриева и Воейкова имел более

глубокие корни.                                       

Воейков, конечно, не был той карикатурной фигурой,

которую рисует в своих мемуарах Н. И. Греч и которая, с

его легкой руки, сделалась достоянием большинства исто-

рико-литературных характеристик. Описание его некраси-

вого поведения во взаимоотношениях с Жуковским также

слишком часто заменяет анализ его литературной позиции

и места в истории русской поэзии. Да и личность Воейко-

ва была не такой простой. Наиболее объективный портрет

Воейкова оставил в своих мемуарах злоязычный, но умный

и не имевший личных конфликтов с переводчиком "Садов"

Ф. Ф. Вигель: "Он был мужиковат, аляповат, неблагороден

 Да какое неуклюжество не простил бы я, кажется,

за ум: а в нем было его очень много. В душе его не было

ничего поэтического, и стихи, столь отчетливо, столь

правильно им написанные, не произвели никакого впечат-

ления, не оставили никакой памяти даже в литературном

мире. Лучшее произведение его был перевод Делилевых

"Садов". Как сатирик он имел истинный талант; все еще

знают его "Дом сумасшедших", в который поместил он и

друзей и недругов: над первыми смеялся очень забавно,

последних казнил без пощады. Он был вольнопрактикующий

литератор, не принадлежал ни к какой партии, ни к како-

му разряду".                                         

"Вольнопрактикующий литератор", вне партий и разря-

дов - характеристика очень меткая. Но к ней надо доба-

вить, что одновременно Воейков был артистом интриги и

мастером групповщины. Стоя вне разрядов из-за равноду-

шия к принципам, которые он менял с поразительной лег-

костью, он тем более дорожил связями личными, которые

умел завязывать и искусно использовать.               

В литературном мире Воейков появился на рубеже XVIII

и XIX вв., когда, выйдя в отставку, он переехал из Пе-

тербурга в Москву и вошел в Дружеское литературное об-

щество - молодой кружок литературных энтузиастов. "Ко-

рифеи" общества - Андрей Иванович Тургенев и Алексей

Федорович Мерзляков - были настроены бунтарски не толь-

ко в литературном отношении. Идеи патриотического сво-

бодолюбия, героического самопожертвования в борьбе с

тиранами бродили в их юных головах. Они ненавидели

рабство и преклонялись перед молодым Шиллером. Среди

членов общества были Андрей Кайсаров, Жуковский и Алек-

сандр Тургенев, еще совсем мальчик. Воейков вошел в об-

щество, и это надолго определило его дружеский и лите-

ратурный круг.                                    

В Дружеском литературном обществе Воейков сразу же

привлек внимание умом и смелостью языка: его тираноу-

бийственные речи звучали совсем не абстрактно в дни

убийства Павла I. Он был широко, хотя и не системати-

чески,                                            

  

 Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 102-103.

 

образован. В отличие от других членов общества, фран-

цузская литература;                                  

интересовала его больше, чем немецкая и английская,

а политика - больше, чем поэзия. В его полуразвалившем-

ся доме на Девичьем поле в Москве происходили основные

сборы общества. Здесь гремели смелые речи.            

Сильной стороной Воейкова был едкий, критический ум,

так восхитивший                                   

однажды Вяземского, когда тот в 1818 г., по пути в

Варшаву, заехал в Дерпт, Воейков был профессором. Ору-

жием Воейкова была холодная издевка. Он был опасным ли-

тературным противником, а в доверительном разговоре

позволял себе и смелые политические суждения. Иллюзий у

него не было никаких. Слабой стороной его было полное

отсутствие положительных воззрении. Беспринципность и

цинизм были его принципами, и он, не стесняясь, выстав-

лял их напоказ.                                   

Очень показателен его разговор с Мерзляковым, сохра-

ненный мемуарами Жихарева: "На этих днях, после раз-

гульного обеда у А. Ф. Воейкова, Мерзляков спро-

сил у него: "Да знаешь ли сам ты, что составляет насто-

ящую силу красноречия?" Воейков захохотал. "Это знает

всякий школьник, Алексей Федорович: ум, логика, позна-

ние, дар слова, звучный и приятный орган и ясное произ-

ношение составляют оратора". - "Не на вопрос ответ,

Александр Федорович. Я спросил, что составляет настоя-

щую силу красноречия?" - "Да что ж другое может состав-

лять его, как не те качества, которые я уже назвал?" -

"Эх, любезный! да разве простой мужик имеет какое-ни-

будь: понятие о логике? разве он учился чему-нибудь?

разве произношение его ясно и правильно? А между тем мы

видим часто очень красноречивых людей из простонародья.

Нет, Александр Федорович, действительная сила красноре-

чия заключается единственно в собственном неколебимом

убеждении того, в чем других убедить желаешь. Не знай

ничего, имей какой хочешь орган и выговор, но будь про-

никнут своим предметом, и тогда будешь иметь успех,

иначе со всеми твоими качествами ты останешься только

простым школьным ритором""1.                          

У Воейкова не было собственных убеждений, и поэтому

все его произведения отдают холодной риторикой. Но не

имея убеждений, он имел страсти: его снедало честолю-

бие, терзала зависть, он жаждал власти и признания в

том кругу, в котором обращался. К деньгам он тоже не

был безразличен. Все это заставляло его искать сильных

и выгодных покровителей, встав под знамя которых, он

мог бы стать литературным ландскнехтом. В 1810-е гг.

таким был Дмитриев, умеренная и по существу антироман-

тическая позиция которого была Воейкову близка. Оба они

были воспитаны во французской школе и косо смотрели на

романтическую моду, на немецкую и английскую литерату-

ру; обоим "разумный" XVIII в. говорил больше, чем "вар-

варское" средневековье, оба втайне недоброжелательство-

вали Жуковскому.                                      

Литературные друзья отнеслись скептически к эпичес-

ким замыслам Воейкова: "Метишь в Херасковы, любезный!.

- сказал Мерзляков, - лучше напиши хорошую песню: ско-

рее доплетешься до бессмертия. Ты человек умный и

должен знать, что страсть к необдуманным колос-

сальным

                        

1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.

С. 252,                       

                       

предприятиям - резкий признак мелкой души"1. Зато такая

установка, видимо, вполне импонировала Дмитриеву, пос-

кольку только масштабные произведения могли превратить

его "школу" в реальность. Показательно, что другой

адепт Дмитриева - С. Е. Раич - по сути повторяет многое

в позиции Воейкова периода "Садов" и "Георгик" (вспом-

ним, что переход Воейкова в последнем случае на гекза-

метры был осужден Дмитриевым, и, вероятно, это оказало

влияние на то покровительство, которое Дмитриев оказал

переводу "Георгик" Раича). Уместно привести точную ха-

рактеристику позиции Раича, данную в цитированной уже

статье В. Э. Вацуро: "Раич вспоминал, что взялся за пе-

ревод ("Георгик" Виргилия. - Ю. Л.) после очередного

спора с Динокуром, преподававшим Тютчеву французскую

словесность; Динокур восхищался переводом Делиля ("Ге-

оргик". - Ю. Л.) и утверждал, что "Георгики" не могут

быть переданы по-русски за недостатком "так называемого

среднего дидактического языка". Перевод Раича, поддер-

жанный Мерзляковым2 и Дмитриевым, и был поисками

"среднего дидактического языка" описательной и буколи-

ческой поэзии, - и очень показательно, что в ближайшие

же годы возникает устойчивая ассоциация между Раичем и

Делилем (то есть, конечно, и его русским переводчиком

Воейковым. - Ю. Л.). В 1822 г. Погодин записывает в

дневнике: "Тютчев говорит, что Раич переведет

лучше Мерзлякова Виргилиевы еклоги. У Раича все стихи

до одного скроены по одной мерке. Ему переводить должно

не Виргилия, а Делиля". Спор особенно выразителен, если

иметь в виду, что Мерзляков в эти годы намеренно архаи-

зирует свои переводы из древних, стремясь достигнуть

ощущения древнего текста. Раича соотносят не с архаис-

тами, а с мастерами "среднего дидактического слога",

такими, как Делиль во Франции и Дмитриев в России. И.

И. Дмитриев и стал литературным советчиком Раича..."3 

Создание Воейковым описательной поэмы "средним ди-

дактическим слогом" естественно противопоставляло его

перевод опытам описательной поэмы с архаической языко-

вой ориентацией. А это вполне закономерно приводило к

сопоставлению воейковских "Садов" и "Тавриды" Боброва.

В конечном счете это была антитеза ориентации на Юнга и

порожденную им традицию, с одной стороны, и Томсона и

его подражателей - с другой. Хотя обе тенденции вписы-

вались в предромантическое движение, на русской почве

они получали весьма далекие интерпретации. Сложную и

исключительно богатую поэму Боброва, представляющую со-

бой одно из высших достижений русского предромантизма и

заметное явление в истории русской поэзии в целом, ко-

нечно, нельзя свести только к проблеме русского юнгиан-

ства. Для нас сейчас важно одно: описательная поэма

Боброва рисует трагический мир, находящийся в состоянии

мучительной динамики, постоянного самоотрицания и дис-

гармонии. Мир Делиля - Воейкова создает гармонический,

законченный, завершенный и поэтому статический образ

природы. Бобров создает  

           

 Жихарев С. П. Записки современника. С. 252.      

2 Мерзляков в 1820-е гг. переменил отношение к эпи-

ческой поэзии и сам трудился над переводом "Освобожден-

ного Иерусалима" Тассо (опубликован в 1828 г.). Интерес

к античной и итальянской поэзии сближал его с Раичем. 

3 Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова. С. 51.

 

трагедию, Воейков - утопию. Язык Боброва совсем не вы-

держанно архаический, он контрастный, "высоко-низкий"

(карамзинистам это кажется безвкусицей), язык Воейкова

дает выдержанную среднюю норму карамзинского стиля, он

ровен и... бесцветен.                                 

Однако контрастная противопоставленность двух поэм

не может заслонить и их общих черт: обе они пейзаж-

но-описательны, в обеих макрокосм пейзажа метафорически

связан с микрокосмом человеческой личности и человечес-

кого общества. И именно эта личность Человека, а не ав-

торская индивидуальность выступает как носитель точки

зрения текста. Наконец, обе поэмы находятся под сильным

влиянием научной поэзии с ее особым тяготением к терми-

нологии и изложению теорий, классификаций. Однако уче-

ная поэзия Боброва напоминает научные оды и послания

Ломоносова, а Воейкова - салонную астрономию Фонтенеля

с его ориентацией на дамский вкус. Это не мешало Воей-

кову весьма тщательно прорабатывать ботаническую терми-

нологию и следить за научной точностью своего языка.

Наклонность к научности, использованию в поэзии ботани-

ки, географии, минералогии и других естественных наук,

а также этнографии, исторических экскурсов сделалась

характерной чертой всей описательной поэзии, признаком

жанра. Например, Жуковский, готовясь к написанию поэмы

"Весна" (как сам он указывал, он ориентировался при

этом на Эвальда Клейста, Томсона и Сен-Ламбера), соста-

вил себе такой обширный список книг по ботанике, метео-

рологии, зоологии и антропологии, как будто готовился

писать не поэму, а ученую диссертацию. Влияние этого

аспекта описательной поэмы чувствуется в поэмах русско-

го романтизма, например в "Войнаровском", и поэмах Пуш-

кина.                                                 

Установка на средний слог, подчеркнутая в самом на-

чале перевода Воейкова, была свойственна самому жанру,

компромиссному по своей природе, Не случайно еще Буало,

говоря о природе описания, употребил столь милое в

дальнейшем Карамзину и столь же ненавистное Шишкову

слово "элегантность":

                                 

Soyes vif et presse dans vos Narrations

Soyes riche et pompeux dans vos Descriptions.

C'est la qu'il faut des Vers etaler Г elegance.

                         

Слово "элегантность" сделалось своего рода индикато-

ром, разделившим сторонников "нового" и "старого" сло-

га2. Но дело не только в слове. Не случайно сторонники

Шишкова, переводя Буало, тщательно заменяли само поня-

тие. Ср. в переводе Анны Буниной:

                     

Будь жив и быстр, когда предпринял ты рассказ;

Богат и роскошен, коль пишешь что для глаз.   

Вот случай показать красу стихов созвучных!"

      

  

1 Boileuu N. Les oeuvres. Paris, 1740. Т. 1. Р. 298.

2 Подробнее об этом см.: Успенский Б. А. Из истории

русского литературного языка XVIII - начала XIX в.:

Языковая программа Карамзина и ее исторические корни.

[М.], 1985. С. 53-54.                                 

3 Бунина А. Собр. стихов. СПб., 1821. Ч. 2. С. 125.

 

Изгонялся тот оттенок изящества и простоты одновремен-

но, дамского вкуса и светскости, который был так важен

для карамзинистов. Жанру и стилю, по мнению Воейкова,

должен был соответствовать язык, главным признаком ко-

торого было отсутствие резких признаков, изящная прес-

ность, отсутствие крайностей и контрастов. Так, с одной

стороны, хотя Воейков и не всегда употреблял ненавист-

ную Шишкову букву ё, рифмы его ясно свидетельствуют,

что он не чуждался проклятой адмиралом "простонародной"

йотации. Рифма типа "вод - идёт" об этом ясно свиде-

тельствует. Напомним, как нервно реагировал Шишков в

письмах Дмитриеву на соответствующее произношение по

поводу перевода Раичем "Георгик" Виргилия (Шишков нена-

видел "новомодную" букву ё и везде писал iо): "Можно ли

не сожалеть, встречая так часто сие iо, столь несовмес-

тимое с важностию и чистотою нашего языка? прос-

тонародное произношение стезёй так мне кажется нехоро-

шо, как бы кто в бархатном кафтане был и в лаптях". Но

одновременно мы встречаем у Воейкова в "Садах" и рифму

"утесы - завесы". Но именно смешение раздражало Шишко-

ва, писавшего также: "Везде Одно что-нибудь: или

по-книжному писать, или по-разговорному. В первом слу-

чае давно известно io, но всегда изгоняемое из чистоты

языка никогда не писалось; во втором как бы вновь выду-

манное и премудрым изобретением превращенное в ё, вво-

дится в употребление; но зачем же оставляется старое

произношение?"2                                       

Однако, противостоя литературной языковой позиции

шишковистов, перевод Воейкова весьма отличался от уста-

новок как самого Карамзина, так и его молодых поклонни-

ков типа Жуковского. Лозунгом Карамзина была смелость и

поэтический эксперимент, лозунгом Воейкова - гладкость

и новаторство, уже ставшее рутиной. Это ясно видно из

сопоставления одного и того же отрывка "Садов" в пере-

воде Карамзина (помещенном в "Письмах русского путе-

шественника" и Воейкову известном) и Воейкова.        

У Карамзина:

                                       

  Кто жь милых не терял? Оставь холодный свет,   

И горесть разделяй с унылыми древами,         

С кристаллом томных вод и с нежными цветами;  

Чувствительный во всем себе друзей найдет.    

Там урну хладную с любовью осеняют            

Тополь высокий, бледный тис,                  

И ты, друг мертвых, кипарис!                  

Печальныя сердца твою приятность знают,       

Любовник нежный мирты рвет,                   

Для славы гордый лавр растет;                 

Но ты милее тем, которые стенают              

Над прахом щастья и друзей!"                  

         

1 Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. С. 10.      

2 Там же. С. 9.                                

3 Цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путешест-

венника. Л., 1987. С. 303.                            

 

У Воейкова:

                                           

  И кто не испытал в сей жизни огорчений?        

Кто слез не проливал над прахом дорогим?      

Передавай печаль лесам, цветам своим!         

Чувствительный во всем себе друзей находит;   

Он горесть разделить с деревьями приходит:    

Уже над мирною гробницей обнялись             

Задумчивая ель, унылый, нежный тис,           

И ты, почивших друг, о кипарис печальный!     

Ты, охраняющий в могиле пепел хладный,        

Ты ближний нам, родной: любовник мирты рвет,  

Для победителей зеленый лавр растет;          

Им славу и любовь охотно уступаешь            

И сам в печалях нам и горе сострадаешь.       

       

У Карамзина:

                                      

Там все велико, все прелестно,           

Искусство славно и чудесно;                

Там истинный Армидин сад,                     

Или великого Героя                            

Достойный мирный вертоград,                   

Где он в объятиях покоя                       

Еще желает побеждать                          

Натуру смелыми трудами                        

И каждый шаг свой означать                    

Могуществом и чудесами,                        

Едва понятными уму.                           

                                             

Там, в тихой мрачности лесов,                 

Везде встречаются Сильваны,                   

Подруги скромныя Дианы.                       

Там каждый мрамор - бог,                      

лесочик всякой - храм                         

Герой, известный всем странам,                

На лаврах славы отдыхая,                      

 И будто весь Олимп сзывая                     

К себе на велелепный пир,                     

С богами торжествует мир.                     

                       

У Воейкова: 

                                      

  Там смелость с пышностью                      

Искусств соединенны,                          

В обворожении все представляют нам;           

Великолепные сады Альцины там,                

Или Армидины чертог и вертограды,                

Обитель роскоши, и неги, и прохлады.          

Нет, это не мечта!                            

Зрим въяве пред собой                          

           

1 Я удержал в этом славном стихе меру оригинала.

(Примеч. Карамзина)                                   

2 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С.

304.                      

                       

Тот замок, те сады, в которых царь-герой,

Ни с кем и в отдыхе деятельном несходный,    

Всегда возвышенный, повсюду благородный,

Пылает страстию препятства побеждать,

И чудесами трон блестящий окружать.

Я углубляюся лесов дремучих в сень,

Встречаю в чаще древ то Фавна, то Сильвана;   

Венера милая и скромная Диана

Присутствием дают жизнь новую лесам:

Здесь каждый мрамор - бог;лесочик каждый - храм

Здесь Людвиг отдыхал от битв, побед гремящих, 

И мнилось, весь Олимп на пиршествах блестящих 

Роскошно угощал:вот торжество Искусств!

                           

Карамзин экспериментирует в области метрики и инто-

национного разнообразия, причем эксперименты его имеют

четкую направленность - придать текстам Делиля характер

элегических монологов или лирических отрывков. Поэтому

двух-трех фрагментов ему было достаточно - переводить

всю поэму не пришло бы ему и в голову. Его установка

(до "Истории государства Российского") - движение от

эпического повествования к лирическому отрывку.       

Воейков переводит Делиля после, с одной стороны, Па-

лицына, с другой - Карамзина. Полемичность по отношению

к палицынскому переводу, ориентированному на принципы

"архаистов", очевидна. Более примечательна скрытая, но

очевидная полемика с Карамзиным. Воейков явно учитывает

карамзинские фрагменты, сохраняя из них отдельные сти-

хи. Но он "переписывает" Карамзина, превращая лиричес-

кие отрывки в мерное и монотонное эпическое повествова-

ние. И это не случайно. В стихах:

                     

Кладбище пред тобой! Во мраке сосн сгущенных  

Спят праотцы селян в гробах уединенных... -      

      

Воейков так же "переписывает" "Сельское кладбище"

Жуковского:

                                          

  Там праотцы села, в безмолвии унылом,          

Почивши навсегда глубоким сном, лежат...        

          

Как переводчик "Садов", Воейков пытался стать прак-

тическим истолкователем литературной программы Дмитрие-

ва 1810-х гг. Различие между путями Дмитриева и Карам-

зина как поэтов было очевидно Пушкину, полемически пи-

савшему Вяземскому, что Дмитриев "стократ ниже стихот-

ворца Карамзина" (XIII, 381). Дмитриев и Воейков устой-

чиво связывались в сознании Пушкина (см.: XIII, 96). В

период, когда задача овладения жанром поэмы и эпическим

повествованием в стихах встала перед Жуковским и арза-

масцами, путь, который указывали Дмитриев - Воейков, не

мог не привлечь внимания. Написанная легко (Воейков хо-

рошо владел техникой стиха, умел строить запоминающийся

афористический стих), поэма не могла не привлечь внима-

ния: фактически это был первый опыт завершенной поэмы,

вышедший из лагеря карамзинистов. Уже это могло обеспе-

чить ей успех. Куда же направлял русскую поэзию Воей-

ков? Под влиянием Карамзина - пламенного поклонника

английской и немецкой поэзии, холодно относившегося к

поэзии французской (которую он знал превосходно) - и

Жуковского, элегии и баллады которого также были ориен-

тированы в сторону англо-немецкого предромантизма, в

русской поэзии наметился перелом. Пушкин писал Гнедичу:

"Английская словесность начинает иметь влияние на русс-

кую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской

поэзии робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут,

и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев - со своими

чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве" (XI-

II, 40). Пушкин очень точно указал на принципиальную

ориентацию Дмитриева на измельчавшую традицию второсте-

пенных французских литераторов XVIII в. И Дмитриев, и

Воейков были культурно связаны с традициями французской

поэзии. В этом отношении выбор Делиля, которого Пушкин

презрительно назвал "парнасский муравей" (V, 377), а не

Томсона или Э. Клейста, не случаен.                  

Пушкинское противостояние лагерю Дмитриева - Воейко-

ва имело свою историю. В начале века сложилось харак-

терное географическое распределение литературных лаге-

рей. Вопреки последующей традиции, Петербург был цент-

ром "славянофилов": здесь проживали Шишков, Державин,

Крылов, Ширинский-Шихматов, здесь собиралась "Беседа

любителей русского слова". Москва была признанной мет-

рополией карамзинистов, и даже Сергей Глинка проповедо-

вал древнерусские добродетели на страницах "Русского

вестника" типичным языком ученика и поклонника Карамзи-

на2. Однако во второй половине 1810-х гг. на московском

Парнасе господствовало междуцарствие: Карамзин от лите-

ратуры отошел и к тому же после пожара Москвы ждал лишь

возвращения царя из-за границы, чтобы отправиться в Пе-

тербург и там печатать первые восемь томов своей исто-

рии. Макаров давно скончался, умер подававший надежды

Буринский, молодые карамзинисты один за другим переби-

рались в Петербург, быстро устраиваясь на различные су-

лящие продвижение службы, Мерзляков тихо спивался в

Московском университете. В этих условиях вышедший в

отставку Дмитриев перебрался в Москву и проявил явное

стремление к роли литературного патриарха. Воейков,

всегда готовый сделаться клевретом литературного патро-

на, из покровительства которого

             

 1 Воейков был хорошо образован и прекрасно знал

французскую литературу. Так, Воейкову приписывалось вы-

ражение "знаменитые друзья", ставшее наряд\ -. "литера-

турной аристократией" объектом ожесточенных нападок

Булгарина и Полевого (см.: Николай Полевой: Материалы

по истории русской литературы и журналистики 30-х гг.

[Л.], 1934. С. 153-154). Между тем "illustres amis" -

это название группировавшегося вокруг Бельевра кружка

(Годо, Жиль Буало и другие) - поэтов, враждебных Маза-

рини и связанных с Фрондой (см.: Antonie A. La genese

des "Precieuses ridicules" // Revue d'Histoire de la

Philosophic et d'Histoire Generate de la Civilisation.

1939. Janvier-mars. Fasc. 25. P. 41). Употребляя это

выражение, Воейков сравнивал себя с известным поэ-

том-фрондером XVII в.                                 

2 См.: Киселева Л. Н. К языковой позиции "старших

архаистов" (С. И. Глинка, Е. И. Станевич) // Учен. зап.

Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 620.            

 

можно было бы гласно  извлекать выгоды и над которым

можно было бы негласно зло подсмеиваться в устных эпиг-

раммах, выразил полную готовность носить щит Дмитриева.

Выбор в этих условиях "Садов" Делиля для перевода

имел не случайное, а глубоко программное значение. В

культуре предромантизма всякое природоописание приобре-

тало общефилософский характер. Особенно это относится к

одному из древнейших образцов культуры - саду.       

После Мильтона утвердилось представление о дикой

природе как наследнице эдемского сада, сотворенного ру-

кой Господа. Оно вписалось в руссоистскую антитезу При-

рода - Культура как противопоставление божьего сада че-

ловеческому. Когда Мцыри бежал в непроходимые заросли

девственного леса, он воскликнул: 

                   

 Кругом меня цвел божий сад...

                

Позиция Делиля, оттенки которой тонко улавливались и

его московским (а потом - дерптским) переводчиком, и

его русскими читателями, была позицией умеренного прос-

ветителя, чуждого руссоистских "крайностей". Не случай-

но Карамзин видел его портрет в фернейской обители

Вольтера. В центре внимания Делиля сад - образ вселен-

ной, не порывающий с Природой, но умело усовершенствую-

щий ее плодами цивилизации и труда человека. Как и

Вольтер и энциклопедисты, Делиль считает, что искусство

человека продолжает божественный акт творения. Мысль

эта была близка поэтам московской школы. Полнее всего

ее выразил ученик Раича3 Тютчев:

                     

Тебе, Колумб, тебе венец!                      

Чертеж земной ты выполнивший смело           

И довершивший наконец                         

Миросоздания неконченное дело!                 

                     

Однако, миря Природу и Культуру, Делиль последова-

тельно проводил и другую, дорогую для Вольтера мысль:

связь прогресса и неравенства. Разнообразие способнос-

тей и качеств лежит в основе природы. Параллелизм между

тремя мифологемами: сад - человеческое тело - общество

позволяет Делилю утвердить мысль об обществе как орга-

ническом единстве неравных членов. Эклектически исполь-

зуя эстетические идеи Дидро о связи прекрасного и раз-

нообразного, Делиль скрыто полемизирует с эгалитаризмом

Руссо и его утверждением о равенстве как законе Приро-

ды.  

                        

1 См.: Лихачев Д. С. Поэзия садов. Л., 1982; Цивьян

Т. В. Verg. Georg. IV, 116-145:                       

К мифологеме сада // Текст: Семантика и структура.

М., 1983; Топоров В. Н. Пространство и текст // Там же

(особенно см. корректурное дополнение: С. 297-298).   

2 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1955. Т. 4.

С. 157.                                               

3 О связи Раича и Дмитриева см. цитированную выше

статью В. Э. Вацуро.                              

4 Цит. по раннему автографу (курсив мой. - Ю. Л.), в

дальнейшем Тютчев сгладил эти программные строки (см.:

Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1939. С. 79

и 266).                                               

 

Взгляды эти близки Воейкову и всему кругу группировав-

шихся вокруг Дмитриева литераторов. Не случайно и Воей-

ков, и Раич выступают как переводчики "Георгик" Верги-

лия. Вполне закономерно и "вольтерянство" Воейкова при

его холодном отношении как к Руссо, так и к английскому

предромантизму.                                       

Позиция Воейкова, идейно связанного с прогрессизмом

умеренного просветительства и биографически чуждого пе-

тербургской культуре, проявилась в стихах, посвященных

русским садам. Восторженный отзыв о Петре I прямо отож-

дествляет идеи "сада" и "цивилизации":

                

  Россию превратил в великолепный сад...

             

Однако Царскому Селу он посвятил лишь несколько хо-

лодных стихов, выражающих скорбь по поводу разграбле-

ния, которому подверглись там сады при Павле I. Видя в

царскосельских садах лишь пример исторического регрес-

са, Воейков с гораздо большим чувством описывает доро-

гое москвичам Кусково. И уж совсем не скрывая привер-

женности групповым интересам, Воейков завершил этот

экскурс восторженным описанием подмосковного Савинского

И. В. Лопухина, которому посвятил вдвое (!) больше сти-

хов, чем всем царскосельским паркам вместе.           

Таков был литературный фон, на котором Пушкин созда-

вал свою апологию екатерининских парков в "Воспоминани-

ях в Царском Селе". Стихотворение это во всех отношени-

ях звучит как полемика с Воейковым. Заметная у Жуковс-

кого и Батюшкова (ср. "На развалинах замка в Швеции") и

совершенно чуждая Воейкову  тема поэтичности развалин

перерастает у Пушкина-лицеиста в идею истории. Название

"Воспоминания" в этом отношении звучит как программное.

К антитезе: красота Природы - сила Цивилизации подклю-

чается третий смысловой центр - величие Истории. Сад -

образ века. Царское Село - образ восемнадцатого столе-

тия. Полемичным было и обращение не к эпической, а к

лирической - одической по лексике и элегической по мет-

рико-интонационному строю - структуре. Наконец, симво-

лично было и обращение к державинской (а не карамзинс-

ко-дмитриевской) традиции и то, что чтение стихов про-

исходило в присутствии Державина.                     

В этом отношении примечательно, что процитированное

нами в начале статьи обращение Воейкова к Жуковскому

явно повлияло на творческие раздумия молодого Пушкина.

Воейков предлагал выбор: шутливо-сказочная "древнерусс-

кая" поэма ("Будь наш Виланд, Ариост, Баян") или поэма

описательная. Оба эти пути привлекли внимание Пушкина.

На первый призыв он ответил "Русланом и Людмилой", на

второй - замыслами описательной поэмы о царскосельских

садах, "Кавказом" (ранним вариантом "Кавказского плен-

ника") и замыслом "Тавриды".                          

В замысле "Кавказа" связь с описательной поэмой

обозначена отчетливо. И этот пласт не был стерт байро-

нической трансформацией сюжета, который лишь наложил

свой узор поверх первоначального грунта. Влияние описа-

тельной поэмы проявилось здесь, в частности, в стремле-

нии к географической и этнографической точности, своего

рода "научности" текста, которому, видимо, предшество-

вали тщательные изучения. Наша привычка видеть в "Кав-

казском пленнике" в первую очередь романтическую поэму

заставляет не замечать проступающую сквозь экзотику

"местного колорита" точность описаний быта и нравов. В

этой связи обычно указывают на отрывок "Но европейца

всё вниманье / Народ сей чудный привлекал". В специаль-

ной литературе отмечалась и этнографическая точность

описаний наряда черкесов, и близость этого описания к

соответствующему месту в "Казаках" Толстого. Хочется

привести еще более выразительный пример. Слова Черке-

шенки:

                                                

 К моей постеле одинокой                       

Черкес младой и черноокой                      

Не крался в тишине ночной... (IV, 104) -      

     

воспринимаются читателем как дань романтизму - кар-

тина ночного свидания любовников, то есть включение ев-

ропейских литературных представлений. На самом деле пе-

ред нами - след изучения Пушкиным своеобразия этничес-

ких обычаев. Пушкинская Черкешенка говорит Пленнику,

что она не замужем. Как отмечал академик А. Н. Весе-

ловский, у кавказских горцев молодой муж со своей женой

"видится тайно ночью; иначе связь нарушена". Стремле-

ние к точности картин ведет к совершенно определенной

традиции, на которую Пушкин в известные моменты созна-

тельно ориентировался.                                

Тем более поразительно, что именно из лагеря Дмитри-

ева - Воейкова были нанесены молодому Пушкину самые

чувствительные удары. Ядовитая статья Воейкова по пово-

ду "Руслана и Людмилы" была прямо инспирирована Дмитри-

евым, который еще находил, что Воейков чрезмерно "расх-

валил молодого Пушкина" (письмо А. И. Тургенева от 19

сентября 1820 г.). Дело в том, что именно известная

близость позиций Пушкина и Дмитриева - Воейкова обнажа-

ла принципиальное их отличие: Пушкин стремился решать

указанные Воейковым жанровые проблемы не на пути сред-

него, сглаженного стиля, а на прямо противоположной до-

роге - смелых стилевых контрастов, ломки литературных

приличий. В этом отношении "Таврида" Боброва ему оказа-

лась ближе "Садов" Воейкова, несмотря на общую карамзи-

нистскую ориентацию его программы. Утверждение "средне-

го стиля" было для Дмитриева - Воейкова установкой на

принципиальное поэтическое одноголосие. Пушкин уже в

раннем творчестве закладывал основы поэтической полифо-

нии. Именно то, что Пушкин перехватил положительное на-

чало позиции Дмитриева - Воейкова, фактически упраздни-

ло их литературное значение. Появление "Руслана и Люд-

милы" и "Кавказского пленника" означало конец претензий

Дмитриева объединить русскую поэзию вокруг благоприс-

тойно причесанного карамзинизма и в конечном счете ко-

нец литературного значения Дмитриева.                 

Попытка Воейкова определить пути развития русской

поэзии была кратковременной: утверждение литературной

роли Жуковского, возникновение "Арзамаса" и, в особен-

ности, выход на литературную арену Пушкина фак-       

  

 Веселовский А. Н. Собр. соч. СПб., 1913. Т. 2.

Вып. 1: Поэтика сюжетов. С. 31.                       

 

тически клали конец честолюбивым замыслам Дмитриева.

Характерен устойчивый антагонизм Пушкина к Дмитриеву (и

полемика его по этому вопросу с Вяземским). И настойчи-

вое противопоставление Дмитриева Карамзину-поэту, и

беспрецедентный факт выступления Пушкина в 1827 г. с

печатной п