Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 17 страница

тельной полемике, которая в конечном итоге привела к

взаимному охлаждению. Характерные для Жуковского при-

верженность к карамзинским литературным принципам, фи-

лософский и эстетический субъективизм, мистицизм были

для Мерзлякова неприемлемы. Начало полемики относится к

1800 г., то есть ко времени политического и художест-

венного самоопределения ведущей группы тургеневского

кружка.                                               

В 1800 г. в первой книжке "Утренней зари" Жуковский

опубликовал отрывок "К надежде". Сам по себе он мало

значителен и не давал основания для дискуссии. Положе-

ния, против которых выступает Мерзляков, в печатном

тексте отсутствуют и, видимо, почерпнуты из устных спо-

ров. Из письма Мерзлякова Жуковскому от 8 сентября 1800

г. явствует, что надежда противопоставлялась Жуковским

разуму, а философов, ищущих истину, он презрительно

именовал "педантами" и "головоломами". Мерзляков встал

на защиту прав разума и просветительской философии. Он

писал: "Я хочу из всего вывести то, чтоб ты не ругал

головоломов-философов чтобы ты знал, что мы неп-

ременно должны иметь верный компас - разум, просвещен-

ный (еще-таки скажу) этими головоломами, ищущими исти-

ны, а не педантами..."2 А в двадцатых числах декабря

1800 г. Мерзляков и Тургенев в споре с Жуковским дока-

зывали гибельность влияния Карамзина на русскую литера-

туру.                                                 

Полемика ярко разгоралась на заседаниях Дружеского

литературного общества. Так, например, когда 24 февраля

1801 г. Жуковский произнес на заседании общества речь о

дружбе, построенную на цитатах из Карамзина и опровер-

гавшую принцип собственной пользы как основу морали.

Мерзляков выступил 1 марта того же года со специальной

защитой этого, характерного для материалистической фи-

лософии XVIII в. тезиса: "Польза - тот магнит, который

собрал с концов мира рассеянное человечество"3. Перед

нами - характерное противоречие: там, где Мерзляков

стремится теоретически оформить свое бунтарское неприя-

тие действительности, он обращается к Шиллеру - ради-

щевское соединение материализма и революционности ему

не по плечу. В борьбе же с карамзинизмом, отрицанием

общественного служения, художественным субъективизмом

он обращается к аргументам из арсенала материалистичес-

кой философии XVIII в. Позиции Мерзлякова и Андрея Тур-

генева в решении философских вопросов расходились: пер-

вый испытывал более сильное влияние просветительской

философии XVIII в. Однако разделяемая Жуковским карам-

зинская проповедь общественной пассивности была одина-

ково неприемлема ни для того, ни для другого.         

В дальнейшем Мерзляков, разночинец-профессор, автор

опытов в народном духе и ученых переводов, противник

салонной поэзии и унылых элегий, все более расходился с

Жуковским. Позже разыгрался известный эпизод с "Письмом

из Сибири" - резким осуждением баллад, с которым высту-

пил                                                   

  

 Жихарен С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.

С. 438.                                           

2 Русская старина. 1904. № 5. С. 448-449.          

3 Архив Тургеневых. Ед. хр. 618. Л. 53 об.         

Мерзляков в присутствии Жуковского на заседании Общест-

ва любителей российской словесности.                  

Вместе с тем, выступая против карамзинской традиции.

Мерзляков не был последователен и сам в своем творчест-

ве испытывал ее воздействие. Особенно это влияние проя-

вилось в романсах. Некоторые из них, как, например,

"Велизарий", пользовались широкой популярностью, однако

в целом они мало оригинальны в своей художественной

системе и укладываются в рамки периферийной поэзии ка-

рамзинского направления. Так, например, достаточно

сравнить романс Мерзлякова "Меня любила ты, я жизнью

веселился..." и "Песню" Жуковского ("Когда я был любим,

в восторгах, в наслажденье..."), чтобы разительная бли-

зость обоих стихотворений - стилистическая и текстуаль-

ная - навела на мысль не только об общем оригинале

(стихотворения, видимо, являются переводами с французс-

кого), но и о творческом соревновании между двумя поэ-

тами.                                                 

Период после 1812 г. - время заката поэтической из-

вестности Мерзлякова. Свободолюбие его слабело. Уступая

давлению университетского начальства, он стал писать

торжественные оды, над которыми сам прежде смеялся. По

поводу оды Мерзлякова на Пултусское сражение Жихарев

писал:                                                

"Чему посмеешься, тому и поработаешь: вот наш Алек-

сей Федорович наконец облепился". И добавлял: "Готов

держать заклад, что эта ода написана им по заказу, по-

тому что от первого стиха: "Исполнилась, о весть зла-

тая!" и до последнего, один только набор слов".      

Ослабление свободолюбия причудливо сочеталось в

творчестве Мерзлякова с глубокой ненавистью к паразити-

ческому барству. Вместо гражданственной героики в его

поэзии теперь выдвигается тема труда, "святая работа",

как говорит он в идиллии "Рыбаки". Если прежде связью

вселенной был свободолюбивый энтузиазм славы и братс-

тва, то теперь Мерзляков пишет космическую апологию

труда. В стихотворении "Труд" созидающий труд скрепляет

вселенную, его голос движет стихиями: 

               

От ветров четырех четыре трубны гласа         

Беседуют с тобой, о смертный царь земли!     

Се! лето, и весна, и осень златовласа,       

И грозная зима тебе рекут: внемли! (263)   

           

Стихотворение содержит характерное противоречие по-

литически незрелой антидворянской мысли тех лет. В нем

наряду с вполне благонамеренным прославлением царя на-

ходим гневное обличение праздности и тунеядства, сопро-

вождаемое многозначительным намеком на то, что дом

"дряхлой знати" построен на вулкане:

                 

Чертоги праздности возносятся блестящи        

На пепле пламенем чреватыя горы,              

Являются сады и рощи говорящи,                

Веселии и забав приветные шатры;              

И звуки сладких лир, и песни обольщенья...    

   

Жихарев С. П. Записки современника. С. 312-313.    

                        

                                                      

Обман! - То всё скорбен, недугов облаченья,   

Без тела тени лишь одне,                      

Мрак в свете, бури в тишине!                  

                  

Там образ видится обилья недвижимый;          

Там, мертвый предков блеск разбрасывая, знать 

На персях лести пьет сон дряхлости томимый;   

Самонадеянье там крадет дни, как тать... (с. 267)

  

Этой картине противопоставлен "труд честный" "ратая

семьи". Стихотворение это вызвало сочувственный отзыв

заключенного в крепости Кюхельбекера. Отметив, что в

нем много тяжелых стихов, он увидел "также и такие, ко-

торые служат сильным доказательством, что ему точно бы-

ло знакомо вдохновенье".                             

Таким образом, развитие поэтического дарования Мерз-

лякова с известными оговорками может быть разделено на

следующие периоды: ранняя поэзия (до 1799 г.), далее -

цикл гражданственных стихотворений (1799- 1802 гг.),

затем - период создания основных песен (1803-1807 гг.)

и, наконец, - время работы над переводами из греческих

и латинских поэтов (начиная с 1807 г.). Потом наступил

упадок. Мерзляков отставал от запросов времени. Это

становилось особенно заметным по мере формирования но-

вого передового литературного лагеря - декабристского.

В 1824 г. Вяземский писал, сообщая А. Тургеневу о пись-

ме Мерзлякова, "в коем обнажается его добрая душа":

"Жаль, что он одурел в университетской духоте"2. Почти

одновременно Кюхельбекер писал: "Мерзляков - некогда

довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних,

знаток языков русского и славянского, но отставший

по крайней мере на 20 лет от общего хода ума человечес-

кого..."3                                             

Двадцатые годы были тяжелым для Мерзлякова временем.

В дворянском обществе он был чужим. В  этом отношении

любопытен не лишенный черт автобиографизма образ Тассо,

созданный Мерзляковым в предисловии к переводу "Осво-

божденного Иерусалима". Тассо Мерзлякова - это не гени-

альный безумец Батюшкова, а поэт-труженик, бьющийся в

материальной нужде: "Робкое, стеснительное ремесло

придворного противно было врожденной гордости его ха-

рактера".                                             

Последние годы жизни Мерзляков провел в бедности. Он

с горечью писал Жуковскому, прося заступничества и де-

нежной помощи: "Право, брат, старею и слабею в здо-

ровье, уже не работается так, как прежде, и, кроме то-

го, отягчен многими должностями по университету: время

у меня все отнято или должностью, или частными лекция-

ми, без которых нашему брату - бедняку обойтись немож-

но; а дети растут и требуют воспитания. - Кто после ме-

ня издать может мои работы и будут ли они полезны для

них, ничего не 

                  

1 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи.

Л., 1979. С. 231.                                     

2 Остафьевский архив кн. Вяземских.: В 5 т. СПб.,

1899-1913. Т. 3. С. 13. Ср. письмо А. Бестужеву (Русс-

кая старина. 1888. № 11. С. 330-331).                 

3 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С.

498.                                                  

имеющих". Мерзлякова тяготило сознание невозможности

собрать и напечатать свои сочинения. Рукописный том его

стихотворений, подготовленный автором к печати, зате-

рялся бесследно, а литературно-критические статьи до

сих пор не собраны, хотя подобное издание было бы весь-

ма полезным.                                          

Казалось, время литературной славы Мерзлякова прошло

безвозвратно, когда появление в 1830 г. - в год смерти

поэта - тонкой книжки "Песен и романсов" снова привлек-

ло к нему внимание критики. Автор "Обозрения русской

словесности в 1830 году" в альманахе "Денница" писал:

"Как поэт он замечателен своими лирическими стихотворе-

ниями, особенно русскими песнями, в коих он первый умел

быть народным, как Крылов в своих баснях"'. В таком же

духе писал и Надеждин. Похвальный характер этих оценок

станет понятен, если вспомнить, что именно в 1830 г. в

критике шли ожесточенные бои вокруг проблемы народнос-

ти, - бои, подготовившие появление "Литературных мечта-

ний" Белинского. Многочисленные высказывания Белинского

о Мерзлякове-поэте могут быть правильно осмыслены толь-

ко в связи с его пониманием проблемы народности. Сказав

в статье "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846), что

новый демократический этап развития литературы требует

нового писателя - сына народа "в таком смысле, в каком

и сам Пушкин не был и не мог быть русским человеком",

Белинский подчеркнул ограниченность народности Мерзля-

кова, который, по его словам, "только удачно подражает

народным мелодиям". Но и здесь критик тотчас оговари-

вался, что его мнение "о песнях Мерзлякова клонится не

к унижению его таланта, весьма замечательного"2.      

Русская критика неоднократно обращалась к песням

Мерзлякова. Такого внимания не привлекала его гражданс-

кая поэзия. Между тем для своего времени она была при-

мечательным литературным явлением.                    

Творчество Мерзлякова в своих истоках было связано с

первыми попытками критики карамзинизма как ненародного

направления в искусстве и откликнулось на заключитель-

ные этапы этой полемики. Это не случайно: Мерзляков был

поэтом, чей творческий путь, как и у Востокова, Гнеди-

ча, Крылова и ряда менее значительных поэтов, шел в

ином направлении, чем господствующие течения современ-

ной им дворянской поэзии. Испытывая ее влияние и, в

свою очередь, влияя на нее, творчество Мерзлякова в

лучшей его части предсказывало демократический период

литературы, в частности - поэзию Кольцова.

           

                                      1958

                   

1 Денница: Альманах на 1831 год / Изд. М. Максимови-

ча. М., С. XI-XII.                                    

2 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 531-532.

 

Памяти

Марка Константиновича

Азадовского

                                        

Сатира Воейкова

 "Дом сумасшедших"

                  

Личность Александра Федоровича Воейкова, так же как

его творчество, никогда не была предметом пристального

монографического исследования, хотя многочисленные упо-

минания его имени встречаются почти во всех работах,

посвященных литературе и журналистике начала XIX в. Од-

нако, если выбрать из всех источников все достойное

внимания, что мы знаем о Воейкове, перед нами окажется

рассыпающийся набор мнений, а не единый, органический

образ: тираноборец в речах Дружеского литературного об-

щества, мелкий домашний тиран и доносчик на кафедре,

каким он предстает в материалах, связанных с биографией

В. Жуковского, и в освещении Н. Греча, партизан 1812г.,

арзамасец, защитник М. Сперанского в обстановке всеоб-

щей к нему неприязни, человек, вызывающий своим свобо-

домыслием устойчивые симпатии П. А. Вяземского, враг Ф.

Булгарина, Греча, О. Сенковского и журналист, похваляв-

шийся своей беспринципностью, - таков далеко не полный

перечень "ликов" Воейкова, который, в первую очередь,

был мистификатором. Не случайно он широко прибегал к

печатанью собственных произведений под вымышленными

именами (так, он выдумал якобы рано умершего поэта Ста-

линского, под именем которого печатал свои стихотворе-

ния) или к использованию имен реальных, но уже скончав-

шихся литераторов, которым приписывал плоды своей музы

(так было, например, с А. Мещевским), создавая тем са-

мым многочисленные трудности для будущих историков ли-

тературы. Мистификация, игра в жизни и литературе, сме-

на масок доставляли ему, видимо, не лишенное цинизма

удовольствие. Это заставляет с особой осторожностью от-

носиться к свидетельствам современников, которые часто

- лишь протокольные показания жертв мистификации.     

Добавочные трудности связаны с тем, что исследователь

Воейкова оказывается перед проблемами самого первичного

характера: не выявлен корпус текстов, подлежащих изуче-

нию в связи с данным вопросом, не исследованы самые

элементарные текстологические задачи. В этих условиях

представляется более оправданной не попытка синтетичес-

кой переоценки позиции и значения Воейкова, а исследо-

вание частных, отчетливо выделенных проблем.          

Предметом настоящей работы мы избрали центральное

произведение Воейкова - "Дом сумасшедших".

            

Текстология памятника

                            

Изучение произведения начинается с установления на-

дежного текста. Применительно к "Дому сумасшедших" за-

дача эта представляется весьма сложной. Памятник созда-

вался в течение многих лет, причем иногда текст перера-

батывался коренным образом и создавался новый, иногда

же писались отдельные строфы на злободневные темы, ко-

торые распространялись изолированно, без каких-либо

указаний на место включения их в произведение.        

"Дом сумасшедших" - произведение, к которому в прин-

ципе не применимо понятие окончательного текста. Предс-

тавляя собой цепь злободневных строф, оно создается с

расчетом на продолжение. Этим поддерживается постоянная

злободневность (с оттенком скандальности) текста, кото-

рая составляет непременное условие его живого читатель-

ского функционирования.                           

Поэтому понятие "история текста" здесь - не путь к

некоторому окончательному, стабильному состоянию, а,

скорее всего, может быть сопоставлено с обычным литера-

туроведческим значением "текста". Под текстом в данном

случае приходится понимать не синхронно организованное

состояние произведения, изменение которого приводит к

возникновению другого текста, а самое движение. Реконс-

трукция истории создания дает текст того "Дома сумас-

шедших" Воейкова, который реально участвовал в русском

литературном процессе 1810-1830 гг.                   

Однако на пути этой реконструкции возникает ряд

трудностей: не все этапы представлены автографами, не-

которые приходится восстанавливать по спискам. Но вла-

дельцы списков, восходящих к той или иной ранней редак-

ции текста, подновляли их по более поздним вариантам,

выбирая из них, порой совершенно произвольно, отдельные

понравившиеся им строфы. Все это заставляет относитель-

но каждой строфы заново ставить вопрос о ее датировке

и, следовательно, принадлежности к той или иной редак-

ции.                                                  

По счастью, острая актуальность характеристик, поэ-

тика конкретных намеков позволяют почти во всех случаях

датировать строфы достаточно точно.                   

Общая датировка работы Воейкова над текстом сатиры оп-

ределяется надписью, имеющейся на ряде авторитетных

списков и, бесспорно, восходящей к авторскому свиде-

тельству: ""Дом сумасшедших" сочинен А. Ф. Воейковым

осенью 1814 года в тамбовской деревне Авдотьи Никола-

евны Арбениной;                                       

продолжен в 1822, 1826, 1836, 1837 и 1838 годах в

Петербурге. Этот список скопирован с собственноручного

списка сочинителя в 1837 году. Написанные им после того

куплеты и те, которые он всегда хранил в тайне, также

варьяции, добавлены из оставшихся по смерти его собс-

твенноручных же черновых бумаг"2.                     

Итак, начало работы следует датировать 1814 г. Одна-

ко наиболее ранние тексты, которыми мы располагаем, от-

носятся к 1817 г. Это автограф РГБ (Ф. 233 Полторацко-

го. П. 9. Ед. хр. 37) на бумаге с водяным знаком

"1817". Тот же водяной знак и на восходящей к этому

тексту ранней копии П. П. Свиньина (РНБ. Ф. 679 П. П.

Свиньина. № 133). Но автограф из собрания Полторацкого

содержит два текстовых пласта. Если верхний дает нам

редакцию 1817 г., то нижний (сначала представлявший бе-

ловой автограф) - авторская копия более раннего текста.

Возможно, предположительно его можно отнести к 1814 г.

Приведем этот текст: 

             

1 Ср. надпись на одном из ранних автографов (РНБ):

"Сочинена в 1817 осенью 1814 года", что, видимо, следу-

ет истолковывать как указание на начало и конец работы

над первой редакцией. Истоки замысла, возможно, уходят

и в более раннее время. Г. В. Ермакова-Битнер пишет:

"Первые черновые наброски "Дома сумасшедших", возможно,

относятся еще к началу 1810-х гг. 9 августа 1812 г. Ба-

тюшков пишет Дашкову: "Я и сам на днях отправляюсь в

Москву. Я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и

весь Парнас, весь сумасшедший дом кроме нашего милого,

доброго и любезного Василия Львовича"". И заключает:

"Это письмо Батюшкова свидетельствует о том, что уже в

1812г., по-видимому, существовали наброски поэмы Воей-

кова. И Каченовский, и Мерзляков попали в "Дом сумас-

шедших", в самый первый вариант, и Василий Львович Пуш-

кин сначала там находился, но потом на его место был

помещен Хвостов" (Поэты-сатирики конца XVIII - начала

XIX в. Л., 1959. С. 673). К сожалению, исследовательни-

ца, видимо, ошибочно истолковывает цитируемое ею пись-

мо: говорить на его основании о существовании какой-ли-

бо рукописи не приходится. Во-первых, никаких упомина-

ний о такой рукописи в переписке и других документах

окружения Воейкова не имеется (сам Воейков свидетельст-

вовал, что Вяземский в 1815 г. в Дерпте был первым чи-

тателем его сатиры; зачем Воейков стал бы долгие годы

прятать произведение, весь смысл которого заключался в

игре на скандальной актуальности текста?). Во-вторых,

перечень имен в письме Батюшкова не совпадает с сатирой

Воейкова: Мерзляков в ней упоминается, но не как житель

"желтого дома", а включение имени В. Л. Пушкина, как

это видно из анализа текста, вторично и, видимо, дати-

руется 1815 г. До и после этого эпизода его устойчиво

заменял граф Хвостов. Однако из этого письма следует,

что определение русского Парнаса как "сумасшедшего до-

ма" бытовало в литературном окружении Воейкова. В 1807

г. в "Послании моему старосте" Воейков сравнивал писа-

ние стихов с возможностью "в сумасшедший дом в жару

 не залететь". Этот, видимо, принятый в дружеском

кругу образ стал зерном, из которого вырос замысел са-

тиры.                                             

2 Цит. по копии РГБ. Ф. 53 (А. В. Висковатов). Ед.

хр. 6334. Л. 258-280. Аналогичная надпись имеется и на

ряде других списков, например: РНБ. Ф. 37 (Артемьев).

Ед. хр. 250.             

                            

I редакция. 1814-1817

                              

Други милые, терпенье,                             

Расскажу вам чудный сон.                          

Не игра воображенья,                               

Не случайный призрак он.                           

Нет - то мщенью предыдущий                         

И страшащий с неба глас,                           

К покаянию зовущий                                 

И пророческий для нас.                             

                             

 Ввечеру, простившись с вами,                       

В уголку сидел один                                

И Кутузова стихами                                

Я раскладывал камин,                              

Подбавлял из Глинки сору,                      

И твоих, о Мерзляков!                             

Из "Амура" по сю пору                              

Недочитанных стихов.                               

                              

Дым от смеси этой едкой                        

Нос мне сажей закоптил                             

Но в награду крепко, крепко                        

И приятно усыпил.                                 

Снилось мне, что в Петрограде                      

Чрез Обухов мост пешком                           

Перешед, спешил к ограде                          

И вступаю в желтый дом.                          

                           

От любови сумасшедших                              

В список бегло я взглянул                         

И твоих проказ прошедших                           

Длинный ряд воспомянул,                           

О, Кокошкин! Долг романам                         

И тобою заплачен;                              

Но, сказав "прости" обманам,                       

Ты давно уж стал умен.                             

                            

Ах! и я... Но сновиденье                           

Прежде други расскажу:                      

Во второе отделенье                                

Я тихохонько вхожу.                                

Тут - один желает трона,                           

А другой - владеть луной,                          

И портрет Наполеона                              

Намалеван, как живой.                               

                            

Я поспешными шагами                                

Через залу перешел                                

И увидел над дверями                             

Очень четко: "Сей отдел                            

Прозаистам и поэтам,                            

Журналистам, авторам;                           

Не по чину, не по летам,                           

Здесь места по нумерам".                           

                          

Двери настежь Надзиратель                          

Отворя, мне говорит:                              

Нумер первый - ваш приятель,                       

Каченовский здесь сидит                         

Букву Э на эшафоте                                 

С торжеством и пеньем жжет,                       

Ум его всегда в работе -                           

По крюкам стихи поет,                               

                            

То кавыки созерцает,                               

То обнюхивает гниль,                               

Духу роз предпочитает,                             

То сметает с книжиц пыль                           

И, в восторге восклицая,                           

 Набивает ею рот:                                 

"Сор славянский, пыль родная!                      

Слаще ты, чем мед и сот!"                         

                         

Вот на розовой цепочке                             

Спичка Шаликов в слезах                             

Разрумяненный, в веночке                        

В яркопланжевых чулках.                            

Прижимая веник страстно,                       

Кличет Граций здешних мест                         

И, мяуча сладострастно,                            

Размазню без масла ест.                             

                            

Нумер третий: на лежанке                       

Истый Глинка восседит,                             

Перед ним дух русский - в склянке                    

Нераскупорен стоит.                              

Книга кормчая отверста                             

И уста отворены,                              

Сложены десной два перста,                         

Очи вверх устремлены:                              

                             

"О, Расин! Откуда слава!                           

Я тебя, дружок, поймал, -                          

Из российского Стоглава                            

Ты "Гафолию" украл.                                

Чувств возвышенных сиянье,                         

 Выражений красота                                

В "Андромахе" - подражанье                         

"Погребению кота"!"                             

                                                      

                                                      

 "Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,            

 Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?