Глава 39. Пост-процессуализм 2 страница

В 1961 г. еще более откровенный перелет в мистику совершил мексиканский этнограф Карлос Кастанеда (Carlos Castaneda). Собирая материал для этно-фармакологической диссертации, он уверовал в тайное учение дона Хуана Матуса из мексиканского племени яки. Натерся “чортовым корнем” – галлюциногенного кактуса пейот.

“Мои ноги стали резиновыми и удлинились, стали чрезвычайно длинными… Я взглянул вниз и увидел дона Хуана далеко внизу подо мной… Я прыгнул назад и заскользил на спине. Я увидел темное небо надо мной, а облака я оставил подо мной... Скорость моя была чрезвычайной” (Castaneda 1970/72: 125). И т. д.

Вернувшись, он спросил дона Хуана, где было его тело во время полета. В кустах, ответил тот. Значит, я летал только в своем представлении? Нет. А если я прикую свое тело к скале цепью? “Боюсь, тебе придется лететь со скалой, висящей на тяжелой цепи”, – ответил дон Хуан. Дон Хуан развернул целое учение о “втором внимании”, “вратах в бесконечность”, “точке сборки” и проч.

Всё это Кастанеда излагает в четырех книгах, пользующихся бешеным успехом: Их содержание пересказывал мне с горящими глазами один студент за столиком в столовой Университета в Петербурге. Между тем, как-то дон Хуан сказал Карлосу: “Я играю очень искренне, но ведь это всего лишь игра, как в театре”.

В конце 60х – начале 70-х американскому этнологу Барбаре Майергоф (Meierhoff) шаман племени гвичолов мараакам Рамон Медина Сильва дал поесть растение пейотль. Она увидела себя сидящей на огромном дереве, корни которого уходили вниз в землю, а крона – в небо. Это было Древо Жизни. Потом она увидела птицу, вертящуюся от возбуждения, получеловека-полупопугая. Это был Рамон как носитель душ. Барбара задала ему вопрос, который уже месяц не уходил из ее головы: “Что означают мифы?” Он ответил: “Мифы не означают ничего. Они означают сами себя…”. Это из ее книги “Охота Пейот” (Myerhoff 1974: 42).

Всё это мистика. Для мистики характерна неизреченность (невозможность изложить суть ясными словами), интуитивность, индивидуальность (истина не всем открывается), вера в тайные силы. Мистики появлялись в цивилизованном мире и раньше: Якоб Бёме, Эммануэль Сведенборг, Рудольф Штейнер, в России Татьяна Блаватская (1831 - 1891), Николай Рерих (1874 - 1947). Временами даже у антропологов можно было отметить склонность к мистике – у Карла Юнга, Тейара де Шарден, Мирчи Элиаде, в циклизме это заметный оттенок (у Шпенглера, Сорокина, Гумилева). Но в профессиональной среде антропологов и этнографов не появлялось людей, полностью отданных этому. И вот теперь это стало входить в культурную антропологию и археологию не отдельными нитями среди других (как в циклизме), а как целое направление – это было предзнаменование пост-модернизмa.

В русской археологии вы увидите мистическую струю в писаниях Льва Николаевича Гумилева с его космическими лучами, определяющими рождение пассионариев, в произведениях Дмитрия Алексеевича Мачинского и Глеба Сергеевича Лебедева. Особенно в поздних сочинениях Лебедева о Петербурге и Балтике, где случайные созвучия имен и совпадения событий приобретают определяющее значение в истории.

На Западе развилось целое направление – психическая археология. Это книги, в которых познание прошлого производится не логической реконструкцией, а сверхъестественным проникновением в психику умерших культур, общением с миром мертвых через манипулирование артефактами. Таковы, например, вышедшие в Америке книжки Джефри Гудмена "Психическая археология. Машина времени к прошлому" (1977 г.) и Дэвида Джоунса из Флоридского технического университета "Видения времени" (1979 г.). У нас сюда относится мистическая литература о кавказских мегалитах и свистопляска вокруг Аркаима.

 

6. Идейные корни: По ссылкам пост-модернистских авторов нетрудно проследить, что у них появились совершенно новые учителя, к которым они относятся как к гуру. Эти новые гуру, уже названные мною, прославились проповедью философских и культурно-социальных учений, принижавших науку и возвышавших гуманитарное знание, интуицию и политическое сознание.

а) феноменология. Основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль (Husserl, 1859 - 1938), затевая свои “Логические исследования” собственно ставил перед собой цель создать строгую науку о науке – построить философию именно как такую строгую науку. Он ставил вопрос об объективности познания. Эту задачу он задумал решить с помощью "феноменологической редукции" – то есть свести знание к чистым явлениям (феноменам), освободив его от наслоений, привнесенных традицией, философскими интерпретациями. Но этот мир феноменов тесно связан с сознанием исследователя, его направленностью и структурой. Самые же глубинные истины мы не можем доказать и подтвердить или опровергнуть, считал он. Мы в них можем только верить или не верить. Подвергнув критике объективизм позитивистов всех сортов он пришел к выводу: надо придать верованиям, сознанию, очевидностям опыта большее значение чем истинам науки.

Тем самым был дан сигнал критике науки и разума. (Субъективно он считал, что обосновал рационализм нового типа. Это уже его ассистент Хайдеггер разработал психологию иррационализма). Гуссерль хотел изгнать мировоззрение из предпосылок, это и была задача его редукции – искоренить искажающие факторы и направить познание на само сознание, изучать “поток сознания”. Исходить из того, что сущность, родовые качества важнее, чем факты, чем реальность. Структурные элементы этого потока сознания – тоже “феномены”, данности сознания (отсюда феноменология – как учение о структуре сознания).

(Как можно видеть, кое-что из этой доктрины было воспринято Леви-Стросом.)

Рассмотреть же феномен можно только если его схватить в интуитивном акте, не описывая извне, а “переживая”. Работать методом “прямой интуиции”. Это в принципе противостоит расчленяющему дедуктивному методу естественных наук.

Из феноменологии постпроцессуализм взял свое критическое отношение к притязаниям Новой Археологии на полную объективность и на статус науки. Но ссылаются постпроцессуалисты обычно не на Гуссерля, а на его ученика Мартина Хайдеггера.

 

б) герменевтика. Название от бога Гермеса – бога хитрости и задних мыслей. Родилась из теологии и просветительского желания освободиться от предвзятости. Основатель ранней герменевтики Фридрих Шлейермахер (Schleiermacher, перв. пол. XIX в.) разрабатывал приемы интерпретации текста – как войти в позицию автора, овладеть его языком и психологией. Историк Густав Дройзен, как и философы-неокантианцы Виндельбанд и Риккерт, делил науки на естественные и науки о духе (примерно то же, что гуманитарные). В первых применяется объяснение, во вторых – понимание (Verstehen) – и в силу родства нашей человеческой природы (нашего сознания) с объектом изучения, можно применять метод эмпатии – вчувствования. Философ Вильгельм Дильтей заявлял: понимание вытекает из собственного опыта, из переживаний индивида. Но у каждого это свое. Как их согласовать?

Современная герменевтика начинается с ассистента Гуссерля - Мартина Хайдеггера (Heidegger, 1889 – 1976), его главный труд - “Бытие и время” (Sein und Zeit, 1929). Согласно ему задача состоит в том, чтобы понимать не текст, даже не далекую реальность, описанную в тексте, а саму жизнь.

У Ганса-Георга Гадамера (Gadamer,1900 – 1983?), с его книгой “Истина и метод” (Wahrheit und Methode, 1960), способ интепретирования текстов превращается в модель опыта жизни. Человек должен понять Другого и даже Себя.

До Гадамера контекст написания произведения считался источником предвзятости. Вопрос был в том, насколько можно корректировкой освободиться от этого. А Гадамер поставил вопрос наоборот: наличие предвзятости продуктивно для понимания. Предвзятость как раз условие для опыта и понимания. Чтобы понять надо ведь отойти, взглянуть со стороны. А диалектическая игра с Другим ведет к пониманию Себя.

Если для ранней герменевтики подлинная интерпретация – это задача понять субъективные намерения автора, то для Гадамера это неважно. Понять по-настоящему можно лишь в новом историческом контексте. “Значение текста превосходит его автора не иногда, а всегда”. Т. е. понимание – не репродуктивная процедура, но и продуктивная.

Конкретизация этих установок применительно к тексту дана французским философом Полем Рикёром (Ricoeur). В работе “Модель текста: значимое дейстие рассматривается как текст” (1971) он вводит понятие текстуализации. Текстуализация – это предпосылка к интерпретации. Мир не может быть познан непосредственно в целом, мы всегда должны приближаться к нему, вырезая его части из потока опыта. Текстуализация и происходит через такие вырезки.

Вторым шагом является превращение дискурса в текст. Дискурс – это общение, в котором непременно содержатся субъекты и непосредственая ситуация. Дискурс – это я и ты, этот, теперь. Он не может быть открытым: чтобы его понять, надо быть в нем. Чтобы превратить его в текст, надо дать ему автономию, отделить его от специфических обстоятельств и (по Рикёру) от авторского намерения.

Из герменевтики постпроцессуализм заимствовал предпочтение понимания объяснению, стремление к текстуализации, попытки сделать собственную предвзятость продуктивной.

в) критическая теория. Это ответвление марксизма, инициированное руководителями Франкфуртской школы изучения общества – Максом Хоркхеймером (Horkheimer, 1895 – 1973) и Теодором Адорно (Adorno, 1903 – 1969) – теми лидерами, которые вернулись из эмиграции в Германию (тогда как их соратники Герберт Маркузе и Эрих Фромм остались в Америке).

Основные работы, в которых развита критическая теория, это книги Хоркхеймера “Материализм и метафизика” (1933) и “Традиционная и критическая теория” (1937). Затем в 1947 г. в совместной книге “Диалектика Просвещения” (1947) оба автора рассматривали унифицированную и стандартную “ массовую культуру ” как форму порабощения человека.

Еще будучи в Америке, оба теоретика ухватились за Марксову идею идеологии как извращенного сознания и его же объяснение социально-классовых корней сознания. А так как научное познание – одна из разновидностей активности сознания, то и оно должно подчиняться этим закономерностям. Следовательно, чтобы выявить критикой в некоторой научной теории ее неизбежный субъективный фактор, надо выяснить социальные корни данной теории. Это касается как критики чужих теорий, так и саморефлексии.

Здесь, разумеется, остаются в тени три вопроса: 1) Что же останется после удаления “искажений”, внесенных субъективным фактором – только ли к искажениям сводится его действие или также к умолчаниям и просчетам? Как с ними быть? 2) Поскольку сама критика (особенно при саморефлексии) производится с тем же субъективным фактором, где гарантия, что она будет проведена правильно и вообще что она будет осуществлена – что искажения будут замечены? 3) При такой постановке появляется искушение всякие источники наших теорий в реальности объявить недостоверными и видеть их только в идеологии, а значит, вместо самой объективной теории нужно выбирать самую лучшую идеологию. Но чья самая лучшая? Весь этот логический путь и проделали многие постмодернисты.

Адорно в “Негативной диалектике” (1966) выдвинул программу и метод, которым исследовательское сознание должно критиковать и отрицать и самого себя. Он призывал мыслить не понятиями, а образами. Отвергал каузальную связь времен, исторический процесс рассыпался у него на груду примеров. Как у Леви-Стросса. Но у мышления образами больше общего не со структурализмом, а с пост-структурализмом.

Из критической теории пост-процессуалисты взяли рецепт трактовки собственной предвзятости и критики других.

 

г) пост-структурализм: Михаил Бахтин и Ролан Барт. О пост-структурализме даже трудно сказать, имеем ли мы дело с идейными предпосылками пост-модернизма или его составной частью. Пост-структурализм сохраняет что-то от структурализма, но и отличен от него. Для структурализма центром изучения был язык как система, и культура приравнивалась к языку. В ней отыскивались системные связи, структуры мышления. А для пост-структурализма важен не язык, а текст, то есть речь, причем не как простая совокупность предложений, а как дискурс, в контексте общения. В культуре отыскиваются именно элементы участия в дискурсе, аналогии с текстом. Структурализм нацелен на статику, пост-структурализм – на динамику.

Я думаю, что одним из первых пост-структуралистов был Михаил Бахтин (1895 – 1975), русский литературный критик, репрессированный советским режимом и чудом уцелевший. В 1930-е годы он критиковал увлечение статичными структурами, предпочитая изучать текучесть языка в живом употреблении. Его открытие – это выявление скрытой диалогичности многих дискурсов, выявление многоголосия. Еще Фрейд высказывал идею о том, что время от времени культурные запреты ненадолго снимаются, что их нарушения в определенное время допустимы и даже обязательны – это и есть праздники. Бахтин развернул эту идею в концепцию народной смеховой культуры, которая противостоит господствующей культуре верхов. Разработанная им концепция представлена в его книге “Творчество Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса” (1965). Здесь развитие и жизнь средневековой европейской культуры предстали как диалог субкультур, а нормы и ценности оказались условными даже в одной культуре.

Биографию Ролана Барта (Barthes, 1915 – 1980; см. Olsen 1990) обычно делят на 2 периода – структуралистский (50-е – 60-е гг.) и пост-структуралистский (70-е). Мне представляется, что элементы пост-структурализма были у него с самого начала.

Это можно увидеть уже в его первой заметной работе “Le degré zero de l’écriture” (1953) - “Нулевой уровень писательства”. Это был очерк истории французской литературы, написанный под влиянием марксизма и Сартра.

Для анализа литературы вдобавок к понятиям языка и стиля Барт вводит в этой работе понятие “письма” (как родственное стилю, манере, направлению). Письмо (écriture) – это та система знаков, которой определяется классовая солидарность писателя и его тип общественого поведения. В предклассическую эпоху, до 1650 г., письма не было, так как еще не установился очищенный язык, с нормативной грамматикой. В пору классическую письмо было единым: писатели торжественно заявляли о своей принадлежности к верхнему слою и свои нормы письма считали универсальными. Поскольку люди были поглощены познанием природы, а не самовыражением, письмо было прозрачным, текучим, без собственной плоти. Писатель чувствовал себя свидетелем универсальной истины, которую надлежит только показать читателю сквозь окно, столь прозрачное, сколь это возможно.

К концу XVIII в. письмо замутняется, перестает быть прозрачным. Появляется литературная форма, когда письмо становится объектом разглядывания, а не только средством передачи содержания. После революции 1848 г. французское общество отчетливо расслоилось на три враждебных класса, и писатель перестал быть выразителем универсальной истины. Буржуазная идеология стала одной из нескольких возможных. С этого времени писателю предстояло выбирать вид письма, поскольку он неизбежно оказывался ангажированным – вовлеченным в общественные движения и позиции.

Назревает восстание против Литературы. Писатели, стремящиеся преодолеть литературность, пытаются применять белый язык, блеклый, нейтральный. Барт называет это нулевым уровнем письма. Однако и белое письмо обманчиво: оно невольно начинает вырабатывать свои приемы. Некоторый выход Барт видит во вкраплении социальной речи – диалектов и жаргонов, в индивидуализации речи персонажей. Это возрождает прямую информативность, разговорная речь естественна.

Но в конце концов он приходит к пессимистическому выводу, что ярко и точно передать жизненное содержание без литературной формы никак нельзя, создать абсолютно нулевое письмо невозможно. Что это “языковая утопия”.

Пост-модернизм проглядывает здесь не только в пост-структуралистском интересе к тексту, но и в самом стиле автора, в его собственном письме. Барт пишет цветисто и неясно. Вместо дефиниций основных понятий – сплошные метафоры. Что такое язык? “Язык – это не столько запас материала, сколько горизонт, то есть одновременно территория и ее границы, одним словом, пространство языковой вотчины… язык – это площадка, заранее подготовленная для действия...”, и т. д. Что такое стиль? “…под именем “стиль” возникает автономное слово, погруженное исключительно в личную, интимную мифологию автора, в сферу его речевого организма…; стиль – это форма без назначения; … стиль – это его одиночество”, и т. д. Четкого определения нет ни для языка, ни для стиля.

Идея этой работы развивается и проясняется в очерке “Авторы и писатели” («Écrivants et écrivains»). Барт делит пишушую братию на писателей и авторов. Писать – переходный глагол. Писатель пишет нечто, автор пишет вообще. Писатели используют язык просто как инструмент для сообщения, они создают текст; для авторов важно, как именно написать – они создают труд. Барт на стороне авторов. У него читатель смотрит не через окно в мир, а на само окно – на язык. “Автор теряет все претензии на истину” и должен понимать это.

Для науки язык – только орудие, чтобы передать сообщение очень прозрачно и ясно. Этому служит и риторика – делается всё, чтобы удалить личность автора из дискурса (безличные предложения, “мы” вместо “я”, “как можно полагать” вместо “полагаю”). Создается иллюзия, что реальность говорит сама за себя. А это не так. Барт в этом своем видении близок пониманию Франкфуртской школы. Но тут есть разветвление тенденций. Многие уже стали подчеркивать участие автора, его ответственность. Я, мое мнение, мои взгляды. У Барта не совсем так. Он тоже за удаление личности автора из дискурса, но не ради безличного языка науки, отражающего реальность. А ради читателя!

Он осуждает современную критику как творящую культ автора –“отца текста”. Призывает десакрализировать образ автора, удалить его из текста. Он и собственную персону удаляет из своих трудов. Сделал для журнала критическую рецензию на свой собственный труд. Мол, это уже не мой труд. Он считает, не нужна читателю биография автора, его связи, влияния, которые он испытал, словом, “мир автора”, широкий культурный контекст. Не важно, что он думал, что хотел написать, почему. Не важны его намерения. Важно, что он на деле написал и как. Потому что читатель вносит в его текст собственные мысли и чувства, собственное понимание – у него ведь другая среда и история. Чтение – это продукт настоящего и каждый раз оно новое. Рождение читателя означает смерть автора.

Текст отделяется от автора и еще с одной стороны. По Кристевой, в текст обычно транспортировано множество цитат (явных и неявных). Читать текст – как лущить луковицу. Требуется re-reading, т. е. деконструкция текста. Деконструкция – это не разрушение текста, а разрушение его единства и естественности. Да и вся культура такова. Ее факты полисемичны. Они существуют только в языке. У них нет другого существования, всё остальное – иллюзия.

В “Мифологическом” (“Mythologiques”), сборнике коротких статеек 50-х годов, с теоретическим эссе “Миф сегодня”, Барт рассматривает, как современное общество применяет миф, чтобы сделать естественными социальные установки и увековечить сегодняшнее состояние. Невинные объекты приобретают вторичное, символическое значение. Важными оказываются не денотации (означение), а коннотации. У Соссюра связь означающего с означающим произвольна. Это непреложный принцип структурализма. А миф обосновывает символическое значение, делает эту связь не произвольной.

В представлении Барта, читатель не видит подвоха. Он воспринимает миф не как условность, а как индукцию от реальности. Условная связь кажется естественной. Это риторика идеологии.

Мода – риторическая система, доказывал Барт в своей последней книге “Система моды” (1975). “Мода существует только благодаря разговорам о ней”. Не объект, а имя создает желание. Отсюда уже только шаг до Фуко и до конструктивизма.

На практике эта идея подводила. К 64 годам Барт, ученый с мировым именем, столкнулся с проблемой старения. Гомосексуальный и стеснительный, он пылал страстью к красивому юному гостю Оливье, но тот не реагировал. Оказывается, для желания, для его создания, имени было мало. Барт пришел в отчаянье: «Мне хотелось плакать» – записывает он в дневнике. Он отправил юношу домой, «зная, что это конец и что в моей жизни закончилась еще одна вещь: любовь к мальчику» (Barthes 1987: 115 – 116). Это была последняя дневниковая запись Барта. Вскоре он умер.

д) Пост-структурализм Куна и социальный конструктивизм Мишеля Фуко. Томаса Куна (род. 1922) обычно не упоминают в связи с пост-структурализмом и пост-модернизмом. Между тем, связь прямая, особенно между Куном и Фуко. Более того, работы Куна идейно опережают Фуко и повидимому повлияли на него. Говоря о влиянии Куна, я имею в виду его нашумевшую “Структуру научных революций” (1962).

Господствовавшему взгляду на постепенное плавное развитие науки (кумулятивизму Дюгема) Томас Кун противопоставил скачкообразное развитие науки – через ряд научных революций. Это не было новым. Нова была трактовка научных революций. К чему они приводят и как выглядит наука в период между ними.

Кун называет ее “ нормальная наука ”. Ее цель – отнюдь не предсказывать новые виды явлений, не создавать новые теории. Напротив: разрабатывать те явления и теории, которые уже установлены. Расширять область применения, повышать точность. Тут ставят только заведомо разрешимые проблемы, другие запрещаются. Высшее наслаждение – найти новый способ решения.

Нормальная наука жестко детерминирована уже найденными законами и правилами. Все они взаимно согласованы. Наука едина, целостна. Такую систему норм, законов, теорий и правил, составляющих научную традицию, Кун назвал “ парадигмой”. Термин заимствовал из грамматики (система норм, по которым изменяются слова в языке и строятся предложения). Парадигма снабжает ученых правилами игры. Ее компонент – модели и образцы, которыми заменяются точные правила. Позже он дал еще одно обозначение: “ дисциплинарная матрица ”. Так или иначе, это упорядоченная система, т. е. структура.

Когда научное сообщество, принявшее парадигму, оказывается перед новыми фактами, не укладывающимися в принятые объяснения, они расцениваются как аномалии и сперва отвергаются. Потом наступает кризис. Но так как вся система согласована, то менять приходится всю систему. Происходит смена парадигм – это и есть научная революция.

Она происходит не потому, что старые положения опровергнуты или новые доказаны, а благодаря инсайту (озарению), интуиции, бессознательно. “Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, которая могла бы быть разрешена с помощью доводов”. Они говорят на разных языках. Новая парадигма появляется как новый гештальт (целостный образ, изменяемый только целиком). Как акт обращения в иную веру. “Принятые решения такого рода могут быть основаны только на вере”. Макс Планк: “Новая истина прокладывает дорогу к триумфу не путем убеждения …, но скорее потому, что ее оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней”.

Способствуют ли научные революции прогрессу науки? Для победивших – да. А в общем – есть приобретения, есть потери. Часто сужается сфера интересов и увеличивается узкая специализация. Тут нет направленной эволюции. Почему именно так, а не иначе? Этот вопрос “не подлежит разрешению”. Сказываются личные и исторические факторы – “элемент, повидимому случайный и произвольный”. Да, ньютонова механика улучшает механику Аристотеля, а теория Эйнштейна делает следующий шаг, “но в их последовательной смене я не вижу связного и направленного онтологического развития”, - пишет Кун.

Как сказал Лакатош, Кун представил иррациональную картину замены одного рационального авторитета другим. Полнейший субъективизм. А теперь взглянем на работы Фуко.

Мишель Фуко (Foucault, 1926 – 1984) родился в семье хирурга во Франции. Изучал философию, психологию, а затем психиатрию. Преподавал пять лет в Швеции, еще год в Польше и год в Германии. Вернувшись в 1960 г. во Францию автором книги о психических заболеваниях, он стал деканом философского факультета в Клермон-Фераре. В том же году он встретился со студентом Даниелем Дефером, активистом левого политического движения, который был младше его на 10 лет. Они влюбились друг в друга и прожили вместе 18 лет.

После первой книги (“Психические заболевания и личность”, 1954 г.) он выпустил еще несколько работ о сумасшествии (книгу “История безумия в эпоху классицизма” в 1961 г.). В этих книгах он утверждал условность этого понятия: различие между безумцем и здравомыслящим – лишь стереотипы скептического века Просвещения. Возможно, что идея условности безумия была навеяна нежеланием признавать собственную сексуальную ориентацию аномальной. Между тем, аномальность усугублялась: отправившись за Дефером в Тунис, где тот получил место, Фуко пристрастился там к наркотикам. В 1968 г., когда вспыхнули студенческие бунты, подавляемые полицией, Фуко возглавил группу информации о положении в тюрьмах. Это дало ему стимул написать впоследствии историю тюрьмы (1975 г.). Между тем в 70-х он стал профессором престижного Коллежа де Франс в Париже.

Первые книги Фуко были еще близки по направленности к Леви-Брюлю и Леви-Строссу, хотя и ушедшие от них. Леви-Брюль выделил у человека два типа мышления – дологическое (первобытное) и логическое. Оба – только в коллективных структурах, индивидуально все мыслят одинаково. Леви-Стросс рассматривал человеческое мышление вообще как единое – структуры одни и те же у первобытного человека и исследователя. Фуко видит в двух типах мышления Леви-Брюля две абсолютно разные структуры, существующие параллельно – рациональное мышление и безумие – и находит много от второго даже в самом рациональном веке Научно-промышленной революции и Просвещения.

Но наиболее теоретическая работа Фуко – “Слова и вещи. Археология наук о человеке” появилась только в 1966 г. В ней он очерчивает развитие культуры через сменяющие друг друга “ эпистемы ”. Эпистемы – это неосознанные структуры (конфигурации) знания, по сути статичные, элементы которых синхронны друг с другом. Эти системы обособлены друг от друга и не имеют между собой никакой внутренней связи. История – чистая игра структур. (Это от структурализма). Эпистема иррациональна, она покоится на глубинных жизненных отношениях, практиках и фундаментальных представлениях.

По Фуко, с 16-го века по наше время сменилось три таких структуры: Возрождения, основанная на сходстве, на вере в совпадение слов и вещей – стоимость монеты определяется дороговизной золота или серебра; классицизма (17 век), основанная на классификации и порядке, на понятиях, на силе знаков – монете придает стоимость профиль монарха на ее реверсе; и современная, с начала 19 века, для которой важна скрытая сущность – цена товара определяется трудом, а не деньгами, на первый план выступает человек, а с ним антропологические науки. Фуко возвещает конец этой третьей эпистемы, “смерть человека”. “После него останется мир, его порядок и человеческие существа, но не человек”. Биология, политэкономия и лингвистика создают все необходимое для знания и заменяют антропологию. Современная наука должна обходиться без понятия человека, без субъекта. Субъективный фактор в истории – ничто. Все определяют властные эпистемы, структуры.

Эпистемы Фуко очень напоминают парадигмы Куна. Конечно, есть и различие. У Куна сама система, парадигма, рациональна. У Фуко и система, его эпистема, иррациональна, она покоится на более глубинных жизненных отношениях, практиках и фундаментальных представлениях. Но основная идея, динамика и организация те же, что у Куна, а Кун выдвинул ее раньше, в 1962 г.

Для Фуко язык – как алгебра, каждый элемент существует лишь благодаря операциям, предполагающим систему. Язык не выражение мысли, а лишь сигнал. Сигнал что-то репрезентирует. Картина не имеет иного содержания, чем то, которое она репрезентирует. Нам ничего не дано как непосредственная данность. Благодаря репрезентации вещи начинают существовать лишь в той степени, в которой они образуют элементы означающей системы. То есть благодаря языку. Что названо, то и существует. Пока не названо, не существует.

В “Археологии знания” (1969) Фуко стремился построить методологию эмпирического донаучного знания, найти дознаковый уровень, установить, как до понятий вычленяются логические и теоретические нормы. Это близко к задачам Деррида. В обеих книгах Фуко слово “археология” в названии избрано, чтобы дистанцироваться от истории. Археологию Фуко считал описательной наукой, а историю интерпретирующей. Он подчеркивал, что делает лишь систематическое описание, эмпирически фиксирует явные закономерности, а не выявляет скрытые, не интерпретирует. Это наука. Кроме того, термин «археология» подчеркивает, что здесь нет ни прогресса, ни преемственности и непрерывности истории, а есть лишь случайно сменяющие друг друга эпистемы, не связанные единой логикой.

В статье “Что есть автор?” (англ. перев. 1979) Фуко выделяет два вида дискурса: 1) fiction (история, биография, философия, поэзия) и наука (частные письма, договоры, политическое вещание). В первом функция автора остается, во втором – нет. В какой-то мере это деление совпадает с введенным позитивистами-историками (Бернгеймом) делением источников на предание и остатки. С тех пор как анонимность вошла в науку функция автора элиминировалась. Наука воспринимается как объективное представление реалий. А в литературе, наоборот, функция автора появляется и укрепляется. Литература воспринимается как послание. Мы хотим знать, кто к нам обращается, почему. Знать биографию писателя, время, условия, прообразы. Мнение Барта отвергнуто.