Глава 18. Батуринские леса 3 страница

— Хотел, чтобы ты был здесь без всякого приказного порядка.

Я посмотрел на него с улыбкой и ухмыльнулся.

— Ты согласен? |Давай по рукам!|

Сидевшие в блиндаже солдаты переглянулись. |Они никогда не видели, чтобы с их комбатом [младшие по званию] разговаривали так на равных.|

— Вот наша лежанка, — показывая на нары, добавил он, — выбирай себе место и устраивайся на ночь.

— Если на счет харчей, то не сомневайся. У меня есть личные запасы.

— Ординарец мой нас всегда накормит.

— А сейчас для встречи нужно выпить пожалуй!

— Ну-ка организуй нам по маленькой! И сала нарезать не забудь!

— Режь, режь! Не жидись! Знаю я вас, снабженцев. Вы народ прижимистый!

— Давай выворачивай, вываливай из мешка!

— У меня к старшему лейтенанту важное дело.

Шустрый солдатик достал сковороду бросил на нее сало и куски конины. Через некоторое время сковородка зашипела, и в воздухе распространился запах жареного мяса.

— У меня к тебе дело! Организуй систему огня! Чтобы немец сюда не сунулся. Ты мастер на всякие штучки. Говорят ты танки пулеметами держал. Ты в этом деле разбираешься. Артиллеристы темнят. Сделай доброе дело!

— Посмотрим! — сказал я. Нужно сначала все посмотреть, продумать все мелочи. Сразу ответа дать не могу.

— Не можешь и не надо! Давай сначала выпьем.

— На счет артиллеристов я тебе скажу, за батальонный участок обороны они отвечают тоже. Они пушки на передний край не желают ставить. Говорят, что плохой обзор.

— Вы, что нас инспектировать собираетесь? — спросил не поднимая головы лежавший на нарах командир батареи.

— Лежи, лежи! Старший лейтенант не только твой угломер и уровень знает, он и буссоль с закрытыми глазами выставить может. Это ты мне можешь втереть на счет обзора очки.

— Сначала посмотрим, потом вернемся к этому разговору. — вмешался я.

— А откуда ты взял что я артиллерийскую буссоль знаю?

— У нас в штабе полка твоя старая анкета на глаза штабным попала.

— Ты ведь в начале войны командиром артиллерийско-пулеметного взвода был.

— Анкету мою изучали?

— Не обижайся! Мы тебя, как специалиста сюда пригласили.

— А ты сразу в позу!

— Что-то твоего зама не видно.

— Сейчас явиться. Пошел в санроту за порошками от поноса. Он у нас здесь с животом мается. Целый день сидит на отхожем месте. Я его не трогаю. Пусть наблюдает.

— Послушай комбат! Что ты тут по телефону внушал командиру роты? Я только что от туда, у него там полный порядок |и покой.|

— Зачем ты его дергаешь?

— Вот именно, что покой! У командира роты должна душа болеть! А он сидит на передовой, считает что все у него в порядке.

— Зря ты его грызешь! Хочешь, чтобы он тебя боялся? На страхе далеко не уйдешь!

Наш разговор оборвался. В блиндаж ввалился батальонный комиссар Грязнов, или как его звали солдаты, — гвардии капитан Грязнов. Гвардии капитан, не здороваясь, молча сел на лавку |с другой стороны стола|, достал пачку папирос "Беломор" и немецкую зажигалку.

Комбат протянул руку к пачке и выгреб из нее пяток папирос. Посмотрел на Грязного и добавил:

— Мои давно кончились! А тебе Грязнев при поносе курить вредно.

Грязнов ничего не ответил. Чиркнул несколько раз зажигалкой, она не загоралась. Он помял папироску и прикурил ее от горевшей гильзы. Грязнов был сосредоточен и молчалив. Он щелкал своей зажигалкой, из под серого кремня вылетал каждый раз горящий сноп искр, а фитиль не загорался.

Он вывернул в зажигалке винтовую пробку, бензин и фитиль были в наличии. Сдвинув брови и что-то соображая, собрал зажигалку, снова щелкнул защелкой, но зажигалка не работала. Блестящая немецкая зажигалка не слушалась нового хозяина.

Солдаты, сидевшие здесь на КП, ходили вокруг по снежным буграм и извлекали из под снега немецкие трупы. Они осматривали у них ранцы и сумки, шарили по карманам. Приносили разные вещицы и штучки, документы, письма, фотографии и открытки. Мы рассматривали их, видели немецких солдат в живом виде.

Солдатам по разному везло. Кто добывал из карманов убитых сигареты, зажигалки и ножички. Кому попадались портсигары, кому цветные фонарики. Счастливчикам удавалось снять с руки убитого и часики.

Найти в заснеженном поле немецкий труп — дело мудреное. Убитых под снегом лежало много. Они лежали вперемежку с нашими. Сначала при артподготовке побило немцев, а потом, когда на дорогу наши зашли, ударили немцы.

Идет по полю солдат, щупает снег под ногами. Разгребет снег, а там серая шинель — плюнет отойдет в сторону и снова как собака тычет в снег носом. Видит немецкую зеленую — начинает копать.

Самое трудное было оторвать примороженный труп от застылой земли. Иной старатель упирался и вертелся, пыхтел и вытирал пот с лица, старался вовсю, нельзя же пустым, ни с чем в блиндаж вернуться, хоть банку консерв, пачку галет из кармана вывернуть, кусок промерзлого хлеба достать.

Вскоре все убитые немцы были откопаны, они лежали поверх снега. У них из карманов и ранцев было все изъято. Некоторое время по полю никто не ходил. Но вот появились мародеры особой профессии. Они саперными лопатами рубили челюсти в надежде добыть золотые коронки и зубы. У немецких трупов исчезли челюсти с лица. Наши убитые лежали красавчиками с посиневшими целыми лицами. У наших солдат золото во рту не найдешь. Какое там золото, своих зубов не доставало.

Одного из таких мародеров немецкий пулемет поймал на мушку, и он получил двойную порцию свинца на недостающие зубы и коронки. Он остался лежать в снегу в обнимку с обезображенным трупом.

— Его нужно от туда взять и похоронить! — сказал комбат.

— Пусть отвезут в лес и там в могилу зароют!

Я возразил ему на это.

— Пусть лежит здесь! И пусть все видят, чем мародеры кончают!

— Он случайно не для тебя комбат добывал золотишко? Могилку хочешь ему копать!

— Нет! Ну, нет! Что ты!

— Оставь его здесь на снегу! Это будет лучше для тебя и пойдет на пользу батальону!

— Комбат посмотрел на меня и прищурил глаза. Я подмигнул ему и он налету уловил мою мысль и согласился со мной.

— Старший лейтенант говорит дело! Пусть здесь валяется!

Мы стояли около блиндажа и курили Грязновские папиросы. Ординарец комбата и телефонист очищали проход в блиндаж от снега.

Я вернулся в блиндаж. Грязнов по-прежнему сидел за столом и крутил свою зажигалку. Солдатам с передовой не разрешали ни на минуту отлучаться. Собиранием в поле занимались в основном тыловики и дежурные телефонисты. Вот и получил Грязнов из рук кого-то из них блестящую зажигалку и трехцветный немецкий фонарик. Грязнов сидел за столом на широкой лавке и сосредоточенно крутил свою зажигалку. Но вот он взял стоящий на столе фонарик, нажал кнопку — фонарь загорелся. Передвигая рычажком цветные стекла, он изменял цвет огня. Фонарь светился то зеленым, то красным, то синим светом. Фонарь исправно работал, а зажигалка ни разу не зажглась. Он брал по очереди то фонарь, то зажигалку, нажимал на кнопку и громко щелкал защелкой и, что-то соображая, качал головой.

А на голове у него поверх шапки ушанки была надета стальная каска, — усовершенствованный шлем с подтулейным устройством и с подрессоренными подушками. Он был шире и больше по объему, чем старые каски. Грязнов и в блиндаже, где было жарко и душно, никогда не снимал свою каску с головы. Он ходил, сидел, ложился на нары и спал не снимая каски и не отстегивая плетеного ремешка из под бороды. Грязнов был всегда начеку. Стоило ударить где-нибудь снаряду или бомбе, далеко или близко — это все равно, Грязнов вылетал пулей наружу. Он вслепую не мог переносить никакую стрельбу.

Нужно сказать про политсостав вполне откровенно, правдиво и поставить точку. Были среди них и храбрые люди. Но были они гражданские лица. Военным делом никогда не занимались. Они его не знали и знать не хотели. По своей серости и трусости, они всего боялись, дорожили за свою жизнь и старались приписать себе в заслугу наши победы. Мы офицеры, мы и на войне были ничто. Это не мы и не солдаты били врага, ходили в атаки, захлебывались кровью, отдавали свои жизни, устилали трупами дороги войны, это политруки защищали нашу родину. Хватит лицемерить! Пора поставить точку! Пора всех посадить на свои места! Грязнов тоже после войны разинет рот и будет доказывать, что он был на передовой и воевал.

В полку о нем давно ходили анекдоты. Он знал, что над ним все смеются, он терпеливо переносил смешки и насмешки.

"Говорят у вас в полку есть один капитан. Он говорят в баню ходит не снимая каски. А что? Старики в деревне завсегда лезут париться на палатья в зимней шапке. Шапку надевают, чтобы не обжечь лысину."

Разговор этот специально заводили при Грязнове. Рассказывали специально для него. Смотрели ему прямо в лицо, не отводя глаз. Интересно, что он будет делать?

А он пригнув подбородок к шее, очередную насмешку, можно сказать, как плевок в глаза, молча глотал, вставал и уходил сузив брови, как бы озабоченный серьезными делами. Слова его не пробивали. Он боялся одного, как бы его не зацепил осколок или не прошила пуля. Он видел что все проезжаются на его сечет, смеются в глаза откровенно, но он не взрывался и не отвечал на насмешки. Он знал, что открой он свой рот хоть один раз, и ему прохода не будет, его заплюют и засвищут. Он молча вставал и уходил в свой отсек, одинокий сортир под открытым небом.

Пусть смеются. Пусть порадуют душу. Все равно их скоро убьют! До начальства уже дошло. В политотделе скажут:

— Надо прекратить! Смеются над политработником! Примут решение, — переведут куда-нибудь в тылы. Сортир мое спасение. Пусть обо мне слух до Пшеничного дойдет. Он сразу все поставит на место.

Блиндаж, где мы жили, возвышался над снежным полей и торчал как бугор. Вход в блиндаж был расположен в сторону немцев. Небольшое окно тоже смотрело в немецкую сторону. В проход под занавеску могла залететь любая мина, ударить снаряд. Все осколки при взрыве пойдут во внутрь блиндажа.

Если над нашими позициями появлялся немецкий самолет или вдоль дороги взрывался снаряд, Грязнев тут же покидал свое место на нарах к бежал занимать место в сортире.

Узкий извилистый проход вел в низину и в сторону. Блиндаж как мозоль торчал на виду, а сортир был на отшибе в снежной низине.

Почему бы немцу не ударить по блиндажу? Он видно хочет подловить его Грязнова, когда тот завалиться спать. И Грязнов по ночам ворочался, часто просыпался, навострял уши, прислушивался и ничего не услышав вздыхал.

А сортирчик, извините, от блиндажа отстоял далеко. Ни с какой стороны его не видно. Занесен он снегом кругом. Узкая щель. В ней Грязнов помещался впритирку. Сортир не мог привлечь внимание самолета. Кто будет вести огонь из орудия или бросать бомбу по одиночному человеку.

Услышав отдаленный гул Грязнов объявлял всем, что у него живот! И бежал поспешно в укрытие с деревянной крышкой. Он сидел там с утра и до вечера. Свежий морозный воздух и ветерок нагонял на его щеках заметный румянец. На воздухе он здоровел. В блиндаже он задыхался. На ночь он ложился на нары, забирался в самый дальний угол, чтобы тела лежавших ближе к двери прикрывали его.

— Вам хорошо! — говорил он с обидой.

— У вас желудки целы!

— А меня вот всю жизнь сквозит!

— Вот так всю жизнь и мучаюсь!

— Кончай врать Грязнов! И он тут же умолкал.

Нужно сказать, что на счет пожрать и выпить равных ему в батальоне не было. Грязнов на все смотрел с молчаливым расчетом. Вдруг завтра продуктов не будет.

— Ты оставь же сала! — говорил он комбату.

— Он нет! Уж дудки! — отвечал с хода комбат.

У комбата был свой взгляд на съестное и на добывание продуктов. Он был хозяином в батальоне и ни с кем не хотел делить свою власть, даже с Грязновым.

— Ничего! Потерпишь до моего прихода!

Грязнов ходил к врачам в медсанбат. Просил комиссовать его по состоянью здоровья. Но врачи, похлопывая его по объемистому животу, удивлялись его необыкновенному здоровью.

В летную погоду, когда в небе появлялись самолеты врага, Грязнов отправлялся на наблюдательный пункт, как на дежурство.

Вскоре в блиндаж перебрались жить офицеры артиллеристы. У нас на нарах образовалась довольно веселая и дружная компания. Играли в карты. Сначала в дурака, а потом на интерес. Карты быстро надоели. Переключились на Грязнова.

Двое, трое выходили в поле, били из автоматов поверх сортира. Грязнов не догадывался. Поспешно выбегал и прятался в блиндаж. А в блиндаже его подстерегала самая страшная казнь на свете. Как только он снимал с себя полушубок и залезал на нары, в железную печку бросали горсть пистолетных патрон. Крышку быстро завинчивали и ложились на нары, как будто подкинули дровишек. Патроны попав на огонь со страшным треском начинали рваться, но железных стенок печки пробить не могли. Из отверстий заслонки вырывался дым и сыпались искры, летели мелкие красные угли, а по ушам барабанили беспорядочные пулевые разрывы.

Грязнов хватал полушубок и страшно матерясь выбегал наружу. А в сортире уже висела привязанная к толчку ручная граната. За кусок привязанного провода дергали, вылетала чека и планка запала. Грязнов приближался к сортиру и перед его носом раздевался мощный взрыв. Он трясся и рыдал в узком проходе. Потом он испуганно пятился назад и возвращался в блиндаж. В блиндаже стоял хохот до слез, до изнеможения.

Грязнов ложился на нары и затихал как умирающий. В это время из другого угла кто-то стрелял в потолок из пистолета, закрывал глаза и лежал как и все без движения. Грязнев подымал голову и орал истошным голосом, что будет жаловаться командиру полка. А за что? На кого?

— Мы не в твоем полку! Твой командир полка к нам никакого отношения не имеет.

— А если ты начнешь сплетни разводить, мы тебе ночью тут такое устроим, что у немцев на заднице дыбом встанут волоса! На нарах раздавался дружный хохот. Смеялись до слез, до истошного кашля и пердежа. Через некоторое время все успокаивалось. Грязнов поднимался с нар, подходил к висевшей в проходе занавеске смотрел через щель в печку на раскаленные угли, не подбросил ли!!!30!!! туда патрон и начинал потихоньку сопеть. Но кто был в чем виноват он не зная. На кого он собирался жаловаться?

— Больше не будем! Слово даем! Ложись спать!

В это время из полка возвращался комбат.

— Опять Грязнова пугаете? — говорил он и садился на лавку. У него заворот кишок произойдет! Слезайте с нар, давайте садитесь за стол, ужинать будем!

Во время еды страсти успокаивались и обида отходили на задний план. У Грязнова мелькали скулы, во всю работали челюсти. Перед тем как устроиться спать. Грязнов проверял содержимое своих карманов. Он вываливал на стол несколько перевязочных пакетов и внимательно пересчитывал и осматривал их. Он боялся не только смерти но и случайного ранения. Он видел как иногда мимо КП тащили раненого и перевязать на дороге было нечем. Когда обращались к нему и просили лишний пакет, он молча отвертывался, мотал головой, давая понять, что у него лишних нет и разговор окончен. Однажды связной солдат пришел в блиндаж и поставил к стене свой автомат, позабыв перевести его на предохранитель. Было это днем. В блиндаже находились все. Почему упал автомат, никто понять не мог. И когда он упал плашмя на пол, произошел случайный взвод затвора и произвольный спуск, автомат начал бить боевыми пулями? ползая по полу. Полдиска пуль высадил он в проходе под нарами, завертевшись на месте. Задев ручкой затвора за что-то, автомат перестал стрелять и сам замолчал. Мы в одно мгновение подобрали ноги и попрыгали на нары, взглянули на Грязнова и, схватившись за животы, стали кататься по нарам. Он был бледен. Он был белее белого снега. Он сидел, скорчившись в дальнем углу, смотрел в потолок и боялся шевельнуться. Кто-то фыркнул и загоготал. Грязнов метнул в его сторону взгляд полный ужаса и гнева, и завизжал как недорезанный поросенок.

— Убери! Это твой! — вытаращив глаза на солдата, заорал он визгливым голосом. Мы думали что его ранило или задело пулей.

— Не трогай! — сказал я солдату, слезая с нар.

— Его нужно умело взять на земле не поднимая кверху. Он может выстрелить. У него спусковая собачка изношена. Я взял автомат, прижал возвратную ручку затвора, ствол опустил вниз и поставил затвор на предохранитель. Стукнув прикладом о нары, я хотел проверить не произойдет ли произвольный выстрел — автомат молчал.

— Надо проверить износ спусковой скобы! — сказал я. Это дело важней, чем твои переживания! Я перевел собачку на одиночные выстрелы, дал несколько выстрелов по висевшей в проходе занавеске. Мне нужно было проверить, не произойдет ли самовольный переход с одиночных на беглый огонь.

Занавеска дернулась. Грязнов зарычал как затравленный зверь снова.

— Вы что? Опять издеваться надо мной?

— Не ори! Автомат нужно проверить для дела. Ночью пойдешь, сам заденешь ногой. Посмотрим кто виноват тогда будет?

Эта ночь прошла без стрельбы, без ора, без хохота и потехи. Утром я ушел в пулеметную роту и весь день, мы с командиром роты Самохиным ползали по передовой. С нами находились артиллеристы. Я подавал им команду:

— Отдельная высота, влево 0.03, условные танки противника, три беглых снаряда, огонь!

Артиллеристы отдавали команды по телефону и откуда-то из низины на высоту летели пристрелочные снаряды. По первости, как всегда — недолеты и перелеты. Но потом стали бить довольно точно. Огневые рубежи были пристреляны. Работой артиллеристов мы — пехота остались довольны. Через три дня мы вернулись на КП и я сказал комбату: — Рубежи артиллерией пристреляны! На каждый ствол иметься по десятку бронебойных снарядов. Да и вообще! Я говорил как-то Малечкину, немец по дороге вдоль леса не пойдёт! Он побоится открытого фланга! Немца нужно ждать со стороны высот! Сам видишь, он с той стороны давно уже жмёт!

— А где гарантии, что он здесь не пойдет?

— Гарантий нет! Это мое чистое мнение!

— С меня фляжка спирта! Если он здесь до февраля нас не тронет! — объявил комбат. Фляжку со спиртом я не получил. Комбату не пришлось дожить до февраля. Через пару дней Грязнев исчез куда-то. Он собрался, взял с собой связного и отправился в тылы. Один он никуда не ходил, боялся что ранит.

В полку знали что он всего боялся и дрожал. Три дня он отсутствовал и к вечеру однажды явился. Он лег на нары в свой дальний угол и спокойно пролежал до утра. Дежурный телефонист потом рассказывал, что он часто подымался и спрашивал, не было ли ему звонка. Утром действительно раздался звонок. Звонили из полка. Сказали, что в батальон назначен новый замполит, а что его Грязнова отзывают в тыл. Его переводят на политработу в тыл на склады снабжения. Грязнов знал, что это должно днями случиться. Ему обещали это. Ему велели подождать, пока подберут замену. Теперь приказ подписан, замена в батальон идет, он может собираться и покончить раз и навсегда с передовой. Он ходил по блиндажу как новый пятиалтынный.

— Ну все! — объявил он вслух.

— Теперь я жив! Считай до конца войны теперь меня не убьет и не ранит!

— А вы! Вы все здесь подохните!

— Пропади вся эта передовая! Мне на нее теперь наплевать!

— А ты ведь Грязнов ни разу на передовой и не был!

— Да я не был! Зато вы скоро все пойдете туда! — и Грязнов затопал ногой.

— Туда в землю! У вас туда одна дорога! Поиздевались над порядочным человеком!

— Над порядочной гнидой! — вставил кто-то. Фонарик цветной не забудь!

— Бинтов прихвати! А то до склада не дойдешь! Ранит по дороге!

— Скажешь, ранение на фронте получил!

— Давай Грязнов утопывай скорей и не забудь с сартиром зайти проститься.

На этой разговор оборвался. С Грязновым мы расстались. Грязнов был реальным человеком. И все, что я здесь рассказал, все произошло когда-то на КП батальона.

Немцы сидели тихо. Попыток сбить нас с дороги с их стороны не было. Немецкие солдаты стреляли нехотя и лениво.

Но однажды пулеметный огонь на передовой вдруг резко усилился. Что-то случилось! У немцев, по-видимому, на передовой произошла смена. На место уставшим и привыкшим к сонной жизни в снегу немцам, явились и встали на передке новые, полные сил и энергии свежие немецкие подразделения.

Прямых доказательств у нас к тому не было, но пулеметный огонь на дороге с каждым днем нарастал и усиливался. Если раньше до передовой можно было дойти даже в светлое время, идешь себе не спеша, под ногами поскрипывает снежок и во рту у тебя козья ножка набитая махоркой, то теперь и ночью нельзя было сделать спокойно десяток шагов. Простреливалось все — и бугры, и плоские участки дороги, и лощины лежавшие за обратным скатом. Пулеметы с той стороны били трассирующими. Они пристреляли все подступы к передовой и с наступлением темноты держали под обстрелом все пространство и дорогу, по которой мы ходили. Наши солдаты стрелки и пулеметчики на огонь не отвечали. У нас пулеметы стояли на прямой наводке. И сделай один из них хоть один выстрел, его тут же облили бы свинцом. Нужно было срочно рвать мерзлую землю и оборудовать закрытые позиции. Продукты и боеприпасы подвозили на передовую по дороге. Лошаденка рысцой тащила за собой поклажу в санях. По морозному снегу они скользили легко и свободно. Старшина и повозочный один раз в ночь пускались в этот опасный путь на передовую. Теперь все пули на дороге были их. Каждую ночь они попадали под шквал трассирующих. Все перевалы на дороге и лощины, куда доставали пули, прошивалось до земли. Трассирующая в полете при движении над снегом светиться, горит ярким и голубоватым огнем. На ночном сером снегу остается голубой отсвет как в зеркале.

С наступлением темноты я вышел из блиндажа, мне нужно было попасть на передовую. Мы договорились со старшиной, что он захватит меня по дороге, когда поедет мимо. Я смотрел в ночное снежное поле, по которому чертили трассирующие пули. Когда они пролетали над бугром, снег искрился и горел под ними. Далеко за горизонтом были видны вспышки немецких орудии. Низкое зимнее небо освещалось снизу у вершин далеких высот. Оно освещалось желтыми всполохами стреляющих орудий. Но ни выстрелов, ни гула снарядов после вспышек не следовало. Между немцами и нашими дальними соседями шла перестрелка.

На нашем участке обороны немецкие пушки молчали. Немцы не хотели вскрывать свою систему огня. Ночью вдоль дороги они стреляли только из пулеметов. Мне нужно было разобраться в этой стрельбе. Я был, так сказать, назначен ответственным за огневую систему обороны на этом участке дороги. Старшина уже выехал, и мы с ординарцем должны были подстроиться к нему, когда он подъедет к блиндажу. Теперь и ночью ни проехать, ни пройти на передовую. Немец как-то сразу захватил все пространство и отрезал все пути и подходы.

— Доедем быстро! — сказал старшина, притормаживая свою лошаденку.

— Пешком тут далеко и под пулями топать долго! Поедем рысью! Я сегодня специально повозочного не взял. Садитесь сзади! И не высовывайтесь из-за крупа лошади! От встречной пули прикроет нас! Всю дорогу будет бить паразит! Ни одной минуты покоя! Все как-то странно! Кругом темно, а он как будто видит.

— Вот смотрите сейчас. Пока мы в лощине, он вовсе не бьет. Только поднимемся на высотку, сразу пустит навстречу нам очередь. Тут какое-то место заколдованное! Или кто из наших ему передает? Я каждую ночь меняю время, и он каждый раз ловит меня на дороге.

— Лошадь у тебя черная. Возможно, видно издалека?

— Нет, она тут не причем. Я надевал на нее простынь с дырой, чтобы голову просунуть. Все равно бьет!

— Сегодня поедем пораньше. Может и ошибется! Вчера он нас прихватил здесь во втором часу.

— Каждую ночь я мотаюсь здесь по дороге. Вон перевалим через ту проклятую горку и он начнет сыпать из двух пулеметов сразу. Пускает трассирующие то один, то другой. Бьют по очереди. Интервал две минуты. Я по своим часам засек. У моих трофейных стрелки ночью светиться. Две минуты бьет один, две минуты молчит, работает другой.

— Но пока бог миновал!

Я знал, что дорога впереди холмистая и не ровная. Вначале не круто вползает вверх, а потом на скате в низину становиться круче. Все эти невысокие бугорки и лощины немцы за несколько дней пристреляли довольно профессионально и точно.

Мы с ординарцем, поджав ноги, сели в сани позади старшины, он шевельнул вожжами, и мы тронулись потихоньку. В горку лошаденка шла медленным шагом. Небольшая, лохматая, она мотала головой и не торопясь перебирала ногами. Она уверенно шла по давно знакомой дороге.

Ночью на участке дороги, как я уже отмечал, немецкие пушки не стреляли. Немцы знали, что у нас в лесу за болотом стояли орудия большого калибра. Днем они иногда пошлют в сторону немцев одну, две дуры. Немцы видели, что они могут ударить по огневой позиции и поэтому молчали. Ночью они в основном вели пулеметную стрельбу. Мы ехали по дороге, пули летели нам навстречу. Лошаденка на них не обращала внимания, она их совсем не боялась. Она привыкла к их назойливому посвисту. При повизгивании пуль она отмахивалась от них с боков хвостом. Трассирующие пролетали у нее над головой, цепляли за дугу и ударяли в оглоблю. Но чаще, ударившись в мерзлую землю, пули веером разлетались вверх перед самой ее головой. Она фыркала, трясла головой, задирала морду и продолжала идти по дороге. Мы сидели в санях и ждали, что вот-вот сейчас пуля ударит ей в грудь или распорет живот.

— Ничего-ничего! — говорил старшина, — Помаленьку доедем! Сейчас, матушка, перемахнем вон тот бугорок — опасное место, а там будет легче! Там пойдет пониже. Там пули пойдут высоко.

Лошаденка качала головой, как будто понимая слова своего хозяина. Она мелкой рысью сбегала шустро с горки. Перевалив последний бугор, она переходила на спокойный уверенный шаг. Торопиться ей было некуда. Пули летели высоко над головой.

— Теперь дугу не обскребут! — делал заключение старшина, посматривая кверху.

На всем пути бугристой дороги старшина ни разу не дернул ее вожжой. Она сама выбирала себе путь, сама решала, где бежать рысцой, где идти трусцой, а где не смешить людей и вовсе не торопиться.

— Ну, вот здесь в лощине от пуль будет потише! — говорил старшина.

Он всю дорогу то успокаивал нас, то нагонял на нас страха.

— Помните? Товарищ гвардии старший лейтенант! Совсем недавно мы по дороге свободно ходили и ездили!

— А что теперь? Одно безобразие!

Я прислушался к голосу старшины, он хрипел у него от ветра и постоянной стужи, а сам думал: — Почему у немцев сразу сменилась система огня, почему их пулеметы сразу озверели.

— Говорят, на дорогу немцы поставили финский батальон, прибывший из тыла[167].

— Откуда ты взял?

— Сегодня на кухне ребята трепались, — сказал старшина и спросил: — А что эти финны бьют с перепуга? Небось, первый раз попали на фронт! Вон наши! Кто повоевал — винтовки с плеча не снимают. И стрелять не хотят.

— Если финны встали здесь на дороге, они головы нам поднять на дадут! Вот такие дела старшина, а ты говоришь не обстрелянные! Финн не немцы. Финн высокого класса мастера стрелкового дела. Вот они и прижали наших к земле пулеметами. Немцы на такую тонкую и точную стрельбу не способны. Они вроде наших. Стреляют куда попало или вовсе молчат. А это расчетливые стрелки, мастера пулеметного дела.

Солдаты на кухне уже знают, что на дорогу встали финны. А нам боевым офицерам, на чьих хребтах держится фронт, о смене у немцев и о финнах ничего не известно. Что за ерунда? Начальство хочет, чтобы мы о них поменьше знали.

Лошаденка затрусила мелкой рысью. Сани легко съехали под горку. Лошаденка сама свернула в овраг. Прошла метров двадцать и встала около куста. За все время пути старшина ни разу не дернул ее вожжою, ни разу не стегнул ее кнутом, хотя кнут на всякий случай торчал у него за голенищей.

— Вот и приехали! — объявил старшина, когда лошадь остановилась, повернула голову назад и стала смотреть в нашу сторону. Щас, щас! Получишь свое! — сказал старшина, сгребая в санях в охапку сено.

Действительно приехали! — подумал я, когда взглянул на одинокий куст в снегу, где висели обрывки травы оставшиеся с прошлого раза.

Лошаденка старшины хорошо знала свое привычное место. Старшина с охапкой сена направился к ней и бросил ей к ногам. Она, позвякивая стальными удилами, принялась за свою жвачку. Повиливая хвостом, переступая с ноги на ногу, поскрипывая санями и оглоблями, она старательно пережевывала свою порцию. Здесь все получали по норме. Интересная лошаденка! Она наклонялась к земле, набирала в зубы клок сена, подымала голову, смотрела на снующих по оврагу солдат, к чему-то прислушивалась и снова принималась за свою еду.

Солдаты выходили в овраг как будто из под земли. Они вылезали из узких нор, подрытых под скат оврага. Под мерзлым грунтом у них были прорыты низкие лазы похожие на звериные норы. В этом лазе в одной из стен была прорыта печурка и дымоход, пробитый кверху сквозь землю. Привезет старшина в своих санях дровишек, прибежит солдат, схватит охапку по норме и жгет ее сутки до следующего заезда старшины. Никто к нему туда в нору не сунется. Лисья нора — а все-таки своя! Русский солдат ко всему привычен. И очень доволен когда его не трогают, не заставляют устроиться и жить по человечески.

В общем блиндаже, как в строю. Лежат рядком все на нарах протянувши ноги как покойники. В своей норе, хочешь лежи, хочешь спи, хочешь чайку согрей. Делаешь все лежа на боку, не надо подниматься. Нора солдату удобней. Чувствуешь в ней себя хозяином.

А в другом отношении… Например, при обстреле. Попробуй по норе попади! Старики знают дело! Это молодые лезут на общие нары. Жмутся друг к другу как куры на нашест. Хрен со ними! Пускай лезут! Подберется немец ночью к оврагу, сунет в трубу землянки пару гранат, вот тогда и пиши-прощай деревня! Все пропало! А в норе попробуй, найди! В нее головой нужно попасть умело если встать на четвереньки точно перед ней. Таких нор здесь под скатом оврага, завешенных белой от инея промерзшей тряпкой было полно, попробуй, найди.