Глава 14. На стыке двух дивизий 9 страница

Разинул рот — сам виноват. Как-то перед рассветом меня вызвали в штаб полка. Я сбежал с высоты, прошёл по лесной тропинке, потом свернул на дорогу и долго шёл, цепляя за корни деревьев ногами, было ещё совсем темно. Пока я шёл, стало светать. Но свет в лесную глушь приходит не сразу. Листва и деревья наверху сереют, а внизу, под кроной, на дороге ещё темно. "Ну вот и землянки," — подумал я, сворачивая по тропе с дороги.

— На тебя приказ пришёл! посиди! Сейчас начальство освободится! — объявил мне писарь, мордастый солдат, когда я поравнялся с землянкой начальника штаба.

Я огляделся. Кругом землянки и блиндажи, вкопанные в землю под бугром в лесной заросли. На каждой из них толстые брёвна в четыре наката. Полковые сапёры поработали на славу. Вот так в тылах полка работали, копали, пилили, и таскали, укладывали брёвна наши полковые сапёры всю войну. Эпизодически вязали рогатки и выносили их на передовую. и то это делали самые нижние чины.

Тут жили штабные, политработники, связисты, снабженцы, складские, обозные, портняжные, сапожные умельцы, писаря и парикмахеры. Они возили, варили, кормили, седлали лошадей, кроили из мягкого хрома начальству сапоги, из добротного сукна строчили в талию шинели, занимались стрижкой, брижкой и брызганьем одеколоном после бритья. Начальство было не против горячего компрессика, массажика с помадой и одеколоном. Каждому угоди! Такая у тыловой братии служба. \ Это не из винтовки стрелять! Волшебное мастерство в пальцах иметь следует\. Вон лейтенанта-пулемётчика вызвали в штаб — весь грязный, в глине, ему не нужно делать завивку, перед ним не надо хребет сгибать, из пузырька лосьоном шипеть. А парикмахер Кац, наш старый знакомый, перед начальством лез из кожи, шипел своей брызгалкой, расчёсывал кудри и гладил расчёской круглые лысины. Попробуй не угоди. Поутру все вылезали из землянок, не то, что на передовой спи, сколько влезет, чистили зубы и умывались привезённой в бочке студёной водой. Не торопясь отправлялись на завтрак, выкуривали после завтрака по папироске и переговаривались, ковыряя в зубах. Кой-кому уже с утра топили баньки, служивые парились, хлестались вениками, жарили вшей, меняли нательное бельё, выполняли, так сказать, свой воинский долг \согласно установленной очереди\. потом баньку проветрят, раскочегарят ещё раз, и в неё пойдёт начальство, и ему придётся обливаться потом.

— Ты чего задумался? Ты по вызову, лейтенант?

— Пришёл!

— Ну-ну! Пойдём в землянку! На тебя приказ пришёл!

За что? где я сделал промашку? Я сплюнул на землю и выругался.

— Ты чем-то расстроен? Тебе присвоено очередное звание старший лейтенант! Запиши! Приказ 41 армии № 0186 от 27.07.42 года. Я хотел было возразить:

— Мы же не 41-ой, а 22-ой армии!

— Это не твоего ума дело! Тебе сказали сорок первой, запиши и отвали! \Подожди! Поздравляю тебя от имени командования! Давай руку!\

Я вышел из землянки, поддел ногой пустую консервную банку. На душе у меня было нехорошо. Перед глазами траншея, забитая убитыми солдатами. Я вздохнул глубоко. Что сделаешь? Каждому своё! Поддев сапогом ещё одну пустую банку, мне пришла идея. Я поднял её, зашёл к старшине, вырезал из жести кубики с загибами, проткнул ножом петлицу и укрепил кубари. Теперь я был по всем правилам гвардии старший лейтенант. Старшина протянул мне кружку. Мы чокнулись с ним, и он поздравил меня с присвоением воинского звания.

Я не спросил, откуда достал он \четвертинку\ водки. Обменял у тыловиков. Летом нам водки не давали.

Вскоре я вернулся на высоту. Мне за Пушкари звание! А солдатам что? О наградах и медалях в штабах для солдат и не заикались. Дело это варилось в тайне. Что кому было положено, это был секрет. Наверное, должны были сказать: "Представь одного или двух солдат к награде". Конечно, самолёт мы не сбили, танк не подожгли. Но удержать Пушкари под таким неистовым огнём могли только люди героически стойкие, преодолевшие \небытие многих сотен, которые остались в траншее\ смерть. На следующий день старшина принёс на передовую колоссальное известие. В лес подошла свежая дивизия. Нас будут менять, и мы отправляемся в тыл на формировку. Вот такое сообщение сразу поставило на ноги всех моих солдат.

Ночью эта дивизия вывела своих солдат на передовую. Мы проворно собрали свои вещички, долго не думая, передали свои окопы, указали сектора обстрела, разъяснили, где находятся немцы, кивнули головой на траншею с засыпанными трупами и сняли пулемёты. А что? Пусть знают, что тут было до них! похлопав по плечу и пожелав им всего хорошего, мы по-быстрому сбежали с высоты и с лёгким сердцем пошли по лесной дороге. Мы были счастливы, что, наконец, навсегда покинули это проклятое место. Мы не верили, что на какое-то время уходим от войны, что избавились от смертельной \тоски и\ опасности. С немцами мы ещё встретимся. Но это будет не завтра, а когда-то потом.

Впереди у нас сейчас целая жизнь! Без войны, без страха и смертельной угрозы! Наше счастье было так велико, что нам казалось, что мы плывём по дороге. Мы избавились от бесконечного грохота, визга и воя снарядов. Мы уходим в глубокий тыл, где нет войны. Где спокойно течёт мирная жизнь, где каждый день проходит неторопливо. Интересно, как там? Хорошо воевать, когда ты превосходишь огнём и оружием противника. Когда беснуются взрывы и в судорогах бьётся земля. Солдаты на передке вылезают на поверхность, стоят и смотрят, как корчатся немцы в дыму.

В Пушкарях, в сорок втором корчились мы, а немцы, простите, стояли поверх земли и смотрели. Тогда оно было именно так! В сорок втором воевали немцы, а мы, так сказать, обливались кровью. Тот, кто не был на войне, на переднем крае, тот не знает, чего нам стоила тогда война. Совсем не многие перешагнули рубеж сорок второго. Я не имею в виду участников, которые отсиживались в тылу. Я делю людей на две группы. Я имею в виду солдат и офицеров, которые были в ротах, и тех, кто у них сидел за спиной в тылу. Война для тех и других была разная, они о ней и говорят, и помнят по-разному.

Теперь мы шли по лесной дороге, и ветки хлестали нам в лицо. В лесу было прохладно, темно и сыро. Нам было приятно от этих ударов. Здесь всё нам казалось особенным и новым. И ветки, хлеставшие по глазам, и брызги болотной воды при переходе болотин, и запах свежей хвои. А вообще, идёшь в темноте, и ничего не видать. Хорошо! К новому состоянию нужно привыкнуть. Мы засиделись в окопах и ходить разучились. Мы то ступаем по твёрдой земле, то хлюпаем сапогами по болотной жиже. Но почему мы торопимся, куда мы спешим? Кто нас гонит вперёд? Когда у нас есть впереди несколько месяцев, а это целая вечность! Наконец-то мы вылезли из небытия, наконец, мы живые и расправили плечи. Здесь легко и свободно дышится. Мышцы и жилы можно расслабить и спокойно идти.

Я подаю команду убавить шаг, и солдаты, сбавив темп, идут медленно. Нужно потянуть эти первые минуты, думаю я. Потом они не будут так чувствительны. Одна дорога сливается с другой, по этой ещё километра два идти. И вот мы подходим к блиндажу штаба полка. Работников штаба в блиндажах уже нет. Они снялись раньше. Нас у штабных землянок встречает старшина. Добраться до места сосредоточения мы можем и сами. Тут же стоит ротная повозка, запряжённая лошадью, на неё мы грузим свои пулемёты. Я сел на лавочку около землянки и закурил, а старшина с солдатами стал грузить и распределять вещи на телеге.

Докурив, я придавил ногой окурок. Погрузка закончена. Повозка двинулась и покатила по лесной дороге. Мы шли за повозкой сзади. Ночь была тихая и по-летнему тёмная. Впереди фыркала лошадь, скрипела телега, стучали колёса, попадая на корни деревьев. Мы молча шли, поглядывая по сторонам. В пути повозку не раз приходилось подталкивать в гору. Мы подхватывали её и перетаскивали через рытвины и болотины.

— Эй! Навались! — кричал старшина. Лошадь храпела, ходила из стороны в сторону, хлюпала жижа, отдувались солдаты, взбирались на бугор и ускоряли шаг. Лошадь под горку катила без понукания. Сколько времени мы так шли, трудно сказать. Мы отвыкли от переходов, потеряли чувство времени. Мы засиделись в обороне. Ноги наши затекли в Пушкарях. Тёмные прогалки леса медленно уплывают назад. Дорога то скатывается вниз, то снова медленно поднимается в гору. Где-то в лесу, не доходя до Нелидова, должна собраться вся наша дивизия. Лес иногда отступал от дороги. Непроглядные поля и одинокие чёрные избы без света и лая собак уходили назад вместе с дорогой. Кругом темнота, кусты и канавы, рытвины избитой дороги и тихий ночной, без шорохов, ветер. \Посмотришь на небо, там звёзды горят. Оступишься на дороге — так и идёшь, уперев взгляд под ноги\. Спины солдат покачиваются вразброд, солдаты идут кто как, без всякого строя и не в ногу. На войне всегда ходят именно так, где двое, где трое, а где гуськом друг за другом. Прикидываю в уме, идти ещё километров восемь. Вот — думаю — жизнь! Какая она разная для каждого на войне!

Когда я сидел на лавочке около землянки и курил, увидел — напротив висит что-то белое. Говорю старшине: "Сходи, посмотри! Штабные бельишко своё стиранное забыли. Забери! Лишние кальсоны и рубашка для солдат пригодятся!". Старшина пошёл посмотреть и говорит: "Товарищ гвардии старший лейтенант! Это бабское бельё какой-то штабной крали!" Видно, впопыхах без порток убежала. Мы, конечно, засмеялись. Нам это потеха. А чья-то ППЖ без фильдеперсовых штанов и фильдекосовой рубашки осталась. Вот полковые, и на войне без этого жить не могут! Да! Кому война, а кому хреновина одна! Часа два мы протопали по ночной дороге. В конце пути нас окликнули в темноте.

— Сворачивай в лес! Стоянка два дня! Располагайся, славяне!

Мы свернули с дорожной насыпи, съехали вниз, перемахнули через канаву и вошли под тёмные ели. Повозка запрыгала, затарахтела \лошадь несколько раз дёрнулась\ и покатила куда-то вниз \в темноту\. Где-то в темноте, между стволов огромных елей мы остановились. Лошадь шумно дышала, а у нас были приятные мысли, что мы в глубоком тылу \сегодня ночуем\. Мы были привычны ко всему. Мы не стали в потёмках искать сухого и высокого места. Мы просто потопали на месте ногами, под елями вроде сухо, кто где стоял, повалились на землю. В темноте леса всё кажется тесным и нереально близким. Ночью в лесу скрадывается пространство. Вот твои ноги и руки, вот толсты ствол могучей ели, вот лежит твой сосед, такой же солдат. Дальше смотри, всё равно ничего не увидишь. Слышишь и чувствуешь глубокое дыхание лошади, позвякивание стальной уздечки, да хруст веток под ногами идущих людей. Кругом в лесу стояли обозы, ходили, сидели и лежали люди.

Старшина, забрав термос и мешок для хлеба, вместе с повозочным ушёл куда-то в темноту. Где-то там в лесу дымила и пускала запах полковая кухня. Лес был наполнен запахом дыма и сыростью с привкусом прелой болотной листвы. Пахло людьми и лошадиным навозом. Процедура раздачи пищи в темноте у старшины не вызвала затруднений и не отняла много времени. На этот счёт у него была набита рука и намётан глаз. Он мог, не глядя, осязая на вес и на ощупь, прикинув вес пайки в шершавой ладони, всё жидкое, твёрдое, чёрствое и россыпью в виде порошка разделить с точностью до грамма. Солдаты знали, что всё, что получено и принесено в термосе и мешке, всё старшина разделит и раздаст солдатам поровну. Этого требовал от него ротный. Солдаты быстро управились с едой, достали кисеты, оторвали газетной бумажки и задымили махоркой. Они сегодня прошли не большой путь, но без привычки, видно, заметно устали. Много недель сидели, согнувшись, в земле, от ходьбы и от маршей отвыкли. Солдаты были довольны, что их в лесу встретили хлебом и похлёбкой. Видно, наш полковник, командир дивизии, Ерофей Владимирович Добровольский накрутил хвоста интендантской братии. Внимание для солдата имеет большое значение. Как его встретить? Котелком или матюгом? Раньше, при Березине, это практиковали. Своих чувств солдаты вслух не высказывали, они лишь по необходимости перебрасывались скупыми словами. И в этой сдержанной солдатской беседе можно было уловить, что на душе у каждого спокойно и хорошо. Вскоре все повалились спать.

Утром, когда рассвело, мы увидели вокруг себя войско, лежащее на земле вповалку. При свете дня лес заметно поредел. Земля из узкой и тесной раздалась вглубь и вширь. Солдаты лежали, кто на спине, разинув рот, кто на боку, поджав под себя колени. Казалось, что огромное пространство леса завалено телами убитых, они лежали неподвижно. Только лошади ворочали мордами да помахивали хвостами.

Старшина поднялся на ноги раньше всех. Это была его святая обязанность. Он забрал свои мешки и ушёл толкаться на кухню. Повозочный зауздал лошадь и ушёл искать водопой. Я поднялся на ноги, посмотрел на лежащих солдат и решил сделать подъём. Пусть привыкают к походной жизни. Хватит валяться. Нужно чистить оружие, приводить в порядок личные вещи, пересчитать боеприпасы и сдать их в боеснабжение, чтобы на себе лишнего не тащить. Нужно договориться с полковым начальством о выделении роте ещё одной повозки для размещения пулемётов и комплекта коробок к ним: на одной кляче всего этого на большое расстояние не увезёшь. Одна заезженная лошадёнка не потянет всего. В общем, два дня, которые дали на сборы, — только-только для засидевшихся в окопах солдат.

На второй день стоянки стало известно, что немец сбил с высоты Пушкарей сменивших нас солдат. Теперь они лезут на высоту и пытаются сбить немцев оттуда. Да! Нам повезло! Как всё это случилось? Подробностей никто из штабных не знал. Вскоре по нелидовской дороге мимо нас потащились подводы с ранеными. Мы вышли на дорогу из леса, стояли и смотрели на забинтованных собратьев из пушкарей. Из повозок торчали обмотанные бинтами руки и ноги. Здесь были молодые бледные и старые, покрытые морщинами, небритые солдатские лица. Обмотанные потемневшими от крови бинтами, они лежали и сидели на телегах. Они тряслись и болтались на тарахтевших по дороге телегах. Они раскачивались и подпрыгивали на ухабах, стонали и охали, кричали и ругались на повозочного. Обоз состоял из десятка подвод. Здесь были запряжённые парой, длинные, как открытые гробы, армейские повозки. Среди них вперемежку тащились и куцые деревенские скрипучие телеги. Обоз медленно продвигался вперёд. Дорога была одна для всех. И для нас живых, и для них раненых. Она извивалась по топким болотам и лесам, вползала на бугры, скатывалась в низины и уходила к Нелидово. Кто сразу после войны проехал по этой дороге, тот знает, что она собой представляла в те дни войны. Около Нелидова она переваливала через железнодорожную насыпь и забиралась всё выше к Торжку. Туда лежал путь обоза с ранеными.

Мы первый раз видели эвакуацию раненых. Нам не приходилось бывать на дорогах вдали от фронта. По сути, это был наш первый отход в глубокий тыл. Мы смотрели и думали, что вот так и нас когда-нибудь повезут по такой же изрытой дороге. Будут трясти по буграм, гатям и ямам, протащат через леса за дальний горизонт. И где-то на перевалочной базе у заброшенного полустанка запихнут в эшелон.

Раненых сопровождал фельдшер. Два санитара, брюхатых, как бабы, шли позади него. Лошади, ступая, кивали головами. Повозочные шли сбоку, причмокивая и подёргивая вожжами. Лица у них были деловые, без сожаления и признаков жалости. Они не обращали внимания на стоны, и жалобы. Просьбы измученных разбитой дорогой людей их не касались.

— Придержи хоть под горку! — просили раненые. — Полегче через канаву! — причитали они.

А повозочный подёргивал вожжи, чтобы с хода перемахнуть через канаву. Я стоял и смотрел на обозных хмырей, и мне почему-то вспомнились злые лица московских извозчиков. Такой, не колеблясь, мог запросто заехать оглоблей в лицо.

— А ну! Берегись! — закричал повозочный, когда поравнялся с нами, — Чаво рты разинули? Эй, берегись! А то зашибу!

— Я тебе зашибу! Тыловая крыса! — выскочил на дорогу и закричал в ответ Парамошкин, — Куда гонишь, навозная куча? Людей везёшь, а не дрова на кухню!

Повозочный никак не ожидал встретить здесь от стоявших солдат встречный отпор. Ему и в голову не пришло, что эти, так сказать, любопытные, только что вышли из ада, с той высоты Пушкарей. Он, вероятно, подумал, что они из тех тыловиков, что никогда не видели раненых. Его лисья морда сразу преобразилась. Из властной и нахальной она стала угодливой и пугливой. Он притормозил лошадь, и повозка, наехав на выбоину, встала. Повозочный вытер лоб рукавом, привалился к телеге, как-то сгорбился и оторопело смотрел на стоявших солдат. Он сразу понял, что имел дело с фронтовиками. Из-под круглой каски выглядывали его маленькие бегающие глазки.

— Смотри, лошадиный помёт, каску держит на голове! А винтовка под ранеными в повозке! Они и винтовку, подлец, разучился таскать! А тоже, гнида, подаёт зычный голос! Повесить его вот на этой самой сосне!

Я посмотрел на передок телеги, дуло винтовки действительно торчало над бортом. В голову колонны заторопился фельдшер.

— Кончайте ругаться! — сказал я своим.

— Помогите раненым! Дайте им из фляжек воды!

Ко мне подошёл фельдшер. Он был худ и высок. И поэтому, видно, казался сгорбленным. Короткая шинель до колен, как у меня, на голове пилотка со звёздочкой и зелёные со змеёй петлицы.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Мы поздоровались. Я сказал:

— Нет, ничего! Земляки, по-видимому, встретились!

— Пока вперёд не трогай! — сказал он повозочному, — Пусть остальные подтянутся, и раненые отдохнут!

— Что там, в Пушкарях? — спросил я.

Лошади подходили и вставали друг за другом. Фельдшер обернулся и сказал:

— Никто точно не знает, что там происходит. Кругом всё гудит и трясётся земля. Мы были внизу, подбирали раненых. Вы знаете, просто ужас! Земля летит из-под ног! Вот, эти первые, которых мы подобрали. Они тоже ничего не могут сказать. На высоту пошли связные, но оттуда никто не вернулся. Просто кошмар!

Мы стояли и смотрели на раненых. Солдат, что сидел впереди, повернул голову в нашу сторону и осипшим, хриплым голосом спросил:

— У вас, братцы, курево есть? Руки мне порвало! Сверните цигарку и суньте мне в рот! Курить охота! Терпения никакого нету! А тут видишь, во! — и он показал замотанные бинтами руки.

Здесь были разные люди и разные судьбы. Люди, оторванные от земли, безразличные к свету и ясному светлому небу. Они были измучены \тяготами войны и\ своими кровавыми ранами.

— Ты чего, брат, плачешь? Сильно болит? Успокойся, не надо! Потерпи, браток! Радуйся, что ещё жив! Рана не голова, зашьют и подлечат!

У пожилого солдата, сидевшего в подводе с перевязанной ногой по щекам катились крупные слёзы. Он плакал беззвучно и совсем не всхлипывал. Он сморщил небритое, забрызганное грязью лицо.

— У меня там сына убило! Мальчонку маво! Теперь я остался один!

Наши слова разбередили его душу, задели за живое его страшную рану, которая никогда не заживёт. И он \, не сдерживаясь,\ затрясся весь и застонал. У меня ком подкатил к горлу. Такого солдату не пережить! Пулемётчики подошли ближе к повозкам. Кто помогал повернуться на месте, кого нужно было переложить на другой бок, кто давал пить из своей фляжки, кто крутил цигарки из обрывков газетных листков. К ним тянулись руки и глаза, полные благодарности. Мы хорошо понимали, что удар немцы готовили нам, а приняли его на себя эти люди. Они пострадали за нас. Как нам были близки и понятны эти страдания и муки!

Лошади медленно тронулись и, кивая головами, пошли. Мимо нас прошли последние подводы. Потом разойдутся, растрясут свою кровавую поклажу, и понесутся над дорогой хриплые крики, стоны и голоса; так устроен наш мир. Да! На войне русские солдаты стояли насмерть! К вечеру мы получили приказ на маршрут. Две подводы, гружёные пулемётами и лентами с патронами в закрытых коробках, пилами, топорами и другим солдатским хозяйством, тронулись из леса, выехали на дорогу и покатили в сторону Нелидова. Мы шли той самой избитой дорогой, по которой накануне уехали раненые. Тут один путь для живых, и кто смотрит в могилу. Была осень. Дни стояли тёплые и солнечные.

Через некоторое время, миновав нелидовские леса, дорога вырвалась на открытые просторы. Кругом непаханые поля. Деревни в десяток домов. Где-то впереди, в районе станции Земцы, располагался наш новый район сосредоточения.

Рота шла по дороге, в ходьбу мы постепенно втянулись. Дорога медленно, но упорно поднималась в гору. Был солнечный яркий день. Вдруг откуда-то справа раздался паровозный гудок. Всеми забытый и когда-то хорошо знакомый, он заливался и летел призывно нам навстречу. От неожиданности мы даже встали. Солдаты переглянулись и заулыбались. Но вот гудок вдруг смолк. Мы подумали, что произошла ошибка. Что-то другое приняли за гудок. А может, нам это только показалось? Вот ведь стоим и ничего! А когда идёшь, и топот ног мешает уловить неясный звук, да ещё непривычный. Но вот он снова и ещё голосистей возник где-то за бугром и понёсся над дорогой. Он летел, разрезая мирную тишину, обгонял взбитую ногами пыль на дороге \, которую лёгким ветром уносило куда-то в сторону\. Он заглушал топот солдатских сапог и скрип идущих наших повозок. Непонятное душевное волнение, что-то давно забытое и потерянное оживало внутри. Гудок паровоза вернул молодых к их юности, а пожилых солдат к дням ушедшей жизни. Полотна железной дороги и паровоза нам не было видно, но мы чувствовали его где-то рядом. Мы шли по дороге и слушали старую песенку, давно забытую музыку паровозного гудка. А он переливался, замолкал и снова заливался. Отчётливо были слышны позвякивания цепей, лязганье букс и свистки вагонных сцепщиков. Было душно, и жарило солнце. Мы шли по булыжной дороге, здесь был настоящий глубокий и мирный тыл. Хотя у тыловиков он считается фронтовой полосой, и они числятся, как и мы, в действующей армии.

Сколько раз мы мечтали взглянуть на картину мирного тыла. Сколько раз пересказывали друг другу солдаты мелкие подробности довоенной мирной жизни. Интересно, как здесь в тылу? Как живут люди, что они делают, о чём они думают, какие они? Здесь им не грозит ни смерть, ни обстрелы. Впереди по дороге показались дома. Дорога к середине деревни поднималась несколько вверх и потом, перевалив возвышение, вместе с домами уходила под горку вниз. Через некоторое время мы вступили в деревню. Справа и слева от дороги — сараи, заборы, огороды и дома. Железнодорожной станции мы так и не увидели. Она осталась где-то сзади и в стороне. Мирных жителей в деревне не было. Мы с любопытством глазели и искали людей. \Мы долгое время их не видели. Какие они?\ Окопы, вши, грохот снарядов, летящая земля, осколки и пули, убитые и раненые в крови. А здесь светит солнце, вдоль дороги тихая деревенька, непаханые поля и паровозные гудки. По всем признакам, жителей в этой деревне нет. Они выселены, как говорят, эвакуированы. Огороды не ухоженные, собак, кур и людей нигде не видать. Но в домах кто-то живёт. Дома в деревне не пустовали. Здесь размещались какие-то тыловые службы. Когда мы прошли несколько домов, то увидели, что от дома к дому перетянуты телефонные провода. Кое-где у дверей, под навесом крыш стоят часовые. У одного большого дома сзади, со стороны огорода, стояла высокая металлическая антенна. Она была поставлена на трубочных опорах и растянута стальными растяжками. Там, за домом, прислонившись к стене, стояла крытая грузовая машина.

Мы входили в середину деревни. Повозки наших ушли далеко вперёд, лошади с горки дёрнули и покатили рысью. И вдруг там, впереди, чуть выше над домами, в прозрачном воздухе под облаками, мы увидели немецкие самолёты. Они беззвучно плыли в нашу сторону. Они шли как-то боком, ровным строем и не торопясь. Увидев самолёты, мы остановились и стали изучать их направление. Нам нужно было решить, идти спокойно по дороге или немедленно свернуть в проулок между домами, отойти от деревни и лечь в чистом поле. Попробуй, узнай, куда они летят и куда повернут. Но мы, зная повадки немцев и не раз побывав под бомбёжкой, тоже косили глазами, прикидывая, куда нам бежать. Важно было не прозевать момента. Выбрать правильное направление. Решить, где они нанесут свой первый удар. Нужно было успеть свернуть в боковую и вовремя отбежать от дороги. В деревне оставаться нельзя. \Выгодней лежать в открытом поле. Немцы не свернут ради кучки людей, если увидят сверху нас. А когда лежишь или сидишь, тебя сверху не обнаружат.\ Важно не бегать и не метаться, когда самолёты идут на тебя. И вот ведущий "Юнкерс" наклонился к земле, сделал небольшой доворот и пошёл над дорогой. Чёрные точки бомб оторвались и стремительно понеслись к земле. Но мы в этом разбирались не хуже немцев. Мы были шустры и быстры, соображали мгновенно. Мы метнулись в сторону, пробежали вдоль забора и уже лежали на приличном расстоянии от огородов. Кругом открытое поле и нам было отлично видно, как рвутся бомбы, как дым застилает дорогу, как вверх поднялась земля и вместе с ней вскинулась щепа и охапки соломы. Немцы снизились и ревя прошли вдоль деревни, отвернули в сторону и навалились на станцию, где стояли вагоны. Паровоз завизжал, стал подавать частые гудки воздушной тревоги. И вот он умолк — бомбы уже сыпались на полотно железной дороги. Взрывы следовали один за другим. Когда бомбёжка кончилась, паровоз как-то жалостно прогудел. Парамошкин поднялся на ноги и с напускным серьёзным видом обратился к одному из лежащих солдат:

— Сапунов! Лежишь?!! Немцы чуть паровоз не прикончили! Вставай! Хватит сопеть! Пошли!

У нас был в роте пулемётчик Сапунов Тимофей. Никто его никогда не задевал и не трогал. Он был спокойный парень и серьёзный. Самолёты ушли, мы поднялись медленно и пошли в деревню. Завернув из проулка на дорогу, мы увидели повсюду свежие воронки от бомб. От них ещё шёл сизый дым. Пройдя несколько вперёд, мы подошли к дому без передней стены. Она во время бомбёжки от дома отвалилась, а вся остальная внутренняя часть совершенно не пострадала и осталась целой. Переднюю стену вырвало по самые углы. Мы смотрели во внутреннюю часть дома. Вот дым несколько рассеялся, и большая комната осветилась солнечным светом. Обстановка в избе стояла на месте. У боковой стены — две железные кровати. На них — набитые соломой подушки и серые солдатские одеяла. На подушках — белые наволочки. У дверей на вешалке — офицерские шинели и фуражки. На широкой деревенской лавке у стены — телефонные аппараты, и к ним из распахнутого окна с улицы тянулись пучком телефонные провода. Здесь же, на лавке, застыла фигура солдата. Он сидел, несколько отвалившись к стене. Он не шевелился и не дышал. Он был мёртв. Посередине избы стоял деревянный стол с точёными круглыми ножками. За ним, склонившись над бумагами, сидели двое военных, по облику — офицеры. Они как бы прислонились к столу. Они сидели напротив друг друга и тоже были мертвы. В один миг погибли трое, не поднимая головы. Они, вероятно, не слышали гула моторов, и когда сверху сыпались бомбы. Часовой, стоявший снаружи, возможно отошёл и не видел, что идут самолёты, не подал сигнал воздушной тревоги, а может, с перепугу и убежал куда. Освещённая солнцем комната казалась театральной сценой. Над сценой только что подняли занавес, артисты застыли каждый в своей приготовленной позе. Сейчас свистнет паровоз, они шевельнутся, каждый скажет свою приготовленную реплику, и последний акт пьесы начнётся на сцене. В этой пьесе про войну не было только зрителей, сидящих в душном зале. \В ней участвовали все, кто играли, и кто стоял на дороге посередине деревни.\ Каждый в этом акте играл свою роль. Немцы завывали и бомбили, мы бегали в проулок и лежали в поле, так сказать, за кулисами, а ведущие актёры успели сыграть свою последнюю роль. Они на театральных подмостках показывали \современную\ пьесу, как на фронте умирали тыловые работники. Разница была только в том, что на передовой солдаты в землю ложились тысячами, а здесь всего трое. В этой колоссальной разнице был огромный смысл. Явились солдаты, прибежали часовые. Мы оглядели их с ног до головы и тронулись по дороге.

— Теперь похоронный марш будут играть! — вставил Парамошкин.

Мы прошли деревню, ещё километров шесть и свернули с дороги в общипанный лес. Здесь в лесу где-то будет наше место стоянки. Было видно, что в лесу до нас стояли воинские части. Здесь они пополнялись людьми, получали оружие и меняли обмундирование. Повсюду в лесу были видны бугорки неглубоких землянок. Между землянок шли утоптанные тропинки и разбитые, с глубокими рытвинами, дороги. Кустарник был начисто вырублен, нижние ветви деревьев обломаны. До нижних ветвей хвои можно было достать, если забраться на плечи другого. Всё это было обломано на дрова. Но в целях маскировки сосняк рубить не разрешали. Местность вокруг землянок была сильно замусорена. В канавах и ямах валялись пустые ржавые банки, грязное рваное тряпьё, помятые и дырявые каски, разбитые и порванные противогазы, истрёпанные сапоги и другое солдатское барахло.

Несколько дней у нас ушло на очистку землянок от мусора, на рытьё новых отхожих мест, на заготовку свежего лапника в дальнем лесу. Нары в землянках мы застелили свежей хвоёй, думали, что избавимся от чужих, оставленных здесь вшей. Дали солдатам несколько дней с дороги отдохнуть. Стали строить баню, решили как люди помыться.

Однажды в землянку, где мы сидели, пришёл связной из штаба полка и сообщил мне вслух, что я должен явиться в дивизию.

— Вас из полка забирают!

Солдаты заволновались. А связной сказал, чтобы я отправлялся прямо сейчас. Грустное было расставание с солдатами. Парамошкин протиснулся вперёд и глубоко вздыхал. Я долго жал ему руку. — Что поделаешь, Парамоша! Приказ есть приказ! Пришёл старшина, подошёл Балашов, потом все по очереди подходили и качали головами. Все они понимали, что расстаёмся навсегда. Много было пройдено, пережито и сделано! Без них я один — ничего! Они знали, что я их берёг и ценил, если когда и ворчал на них. Мы жили одной семьёй. Вместе сидели в окопах. Вместе подвергались опасности и смерти. Кого им теперь дадут?