О старом и новом слоге Российского языка. 1 страница

РАССУЖДЕНИЕ

О СТАРОМ И НОВОМ СЛОГЕ

РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА

(Перв. изд. – 1803 г.)

 

 

Печатается с пагинацией по изданиям:

 

^1. Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка. СПб.: В медицинской тип., 1813.^{1-437}

^2. Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. Ч. 2. СПб.: Тип. Росс. Акад., 1824.^[1-352]

 

Соответствие страниц:

 

	Изд. 1813 г.	Изд. 1824 г.	Наст. изд.
Рассуждение...	1 – 437	1 – 352	6 – 189
Слова и речи...	170 – 207	142 – 171	74 – 87
Опыт словаря...	208 – 354	172 – 287	88 – 151
Заключение
Письмо I	355 – 422	288 – 341	153 – 181
Письмо II	423 – 436	342 – 352	182 – 187
Post scriptum		—

 

— — —

 

^1. Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. Ч. 2. СПб.: Тип. Росс. Акад., 1824.^[353-466]

 

Соответствие страниц:

 

	Изд. 1824 г.	Наст. изд.
Прибавление...	353 – 466	190 – 254
Предуведомление
Примечания на письмо...	357 – 411	191 – 222
Примечания на критику...	412 – 466	223 – 254

 

— — —

 

^1. Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. Ч. 12. СПб.: Тип. Росс. Акад., 1828.^[236-261]

 

Соответствие страниц:

 

	Изд. 1828 г.	Наст. изд.
Ответ на письмо...	236 – 261	255 – 265

 

— — —

 

 

^{.} РАССУЖДЕНИЕ

О старом и новом слоге

РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА.

 

— — —

 

Санкт-Петербург,

в медицинской типографии

1813.

 

— — —

 

^{.}Печатать позволяется

с тем, чтобы по напечатании до выпуска в продажу, представлены были в Цензурный Комитет: один экземпляр сей книги для Цензурного Комитета, другой для Департамента Министерства Просвещения, два экземпляра для Императорской публичной библиотеки и один для Императорской Академии Наук.

 

Санкт-Петербург, 1811 года Мая 31 дня.

 

Цензор Коллеж. Советн. и Кавалер

Ив. Тимковский.

 

— — —

 

^{.} ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.

Сочинение сие не иное что есть, как род веденной мною записки всему тому, что мне при чтении разных старинных и новых книг, касательно до языка и слога, заметить случилось. Время и обстоятельства не позволили мне все сии в разные времена сделанные мною примечания сообразить и привесть в последственный и непрерывный порядок. И так я оставляю оное в том неустроенном виде и составе, какой оно, прирастая день ото дня, само собою получило. Может быть, невзирая на сей недостаток его, не бесполезно будет оно для тех, кои любят язык свой; те ж, которые не любят его, могут бросить оное куда хотят: я не для них пишу.

 

— — —

 

^{{1} [1]} РАССУЖДЕНИЕ

о старом и новом слоге Российского языка.

 

— — —

 

Всяк, кто любит Российскую словесность, и хотя несколько упражнялся в оной, не будучи заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Французскому языку, тот развернув большую часть нынешних наших книг с сожалением увидит, какой странный и чуждый понятию и слуху нашему слог господствует в оных*. Древний Славенский ^[2]язык, {повелитель многих народов} [отец многих наречий], есть корень и начало Российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на ^{2}коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а пот о м Златоусты, Дамаскины, и многие другие Христианские проповедники*. Кто бы подумал, что мы, оставя сие многими веками утвержденное основание языка сво^[3]его, начали вновь созидать оный на скудном основании Французского языка? Кому приходило в голову с плодоносной земли благоустроенный дом свой переносить на бесплодную болотистую землю? Ломоносов, рассуждая о пользе книг церковных, говорит: “таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного Славенского языка купно с Российским, отвратятся и странные сл о ва нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту от Греческого, и то еще чрез Латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене, и к упадку ^{3}преклоняют”. Когда Ломоносов писал сие, тогда зараза оная не была еще в такой силе, и потому мог он сказать: вкрадываются к нам нечувствительно: но ныне уже должно говорить: вломились к нам насильственно и наводняют язык наш, как потоп землю. Мы в продолжении сего сочинения ясно сие увидим. Недавно случилось мне прочитать следующее: “разделяя слог наш на Эпохи, первую должно начать с Кантемира, вторую с Ломоносова, третию с переводов Славяно- ^[4] Русских господина Елагина и его многочисленных подражателей, а четвертую с нашего времени, в которое образуется приятность слога, называемая Французами elegance ”. Я долго размышлял, вподлинну ли сочинитель сих строк говорит сие от чистого сердца, или издевается и шутит: как? нелепицу нынешнего слога называет он приятностию! совершенное безобразие и порчу оного, образованием! Он именует прежние переводы Славяно-Русскими: что разумеет он под сим словом? Не ^{4}уж ли презрение к источнику красноречия нашего Славенскому языку? Не дивно: ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством. Но как же назовет он нынешние переводы, и даже самые сочинения? без сомнения Французско-Русскими: и сии-то переводы предпочитает он Славено-Российским? Правда, ежели Французское слово elegance перевесть по-Русски чепуха, то можно сказать, что мы действительно и в краткое время слог свой довели до того, что погрузили в него всю полную силу и знаменование сего слова![1] *

 

^[5]Отколе пришла нам такая нелепая мысль, что должно коренной, древний, богатый язык свой бросить, и основать новый на правилах чуждого, не^{5}свойственного нам и бедного языка Французского? Поищем источников сего крайнего ослепления и грубого заблуждения нашего.

 

Начало оного происходит от образа воспитания: ибо какое знание можем мы ^[6]иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у Французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристра^[7]стием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются?

 

Будучи таким образом воспитываемы, едва силою необходимой наслышки научаются они объясняться тем все^{6}народным языком, который в общих разговорах употребителен; но каким образом могут они почерпнуть искусство и сведение в книжном или ученом языке, толь далеко отстоящем от сего простого мыслей своих сообщения? Для познания богатства, изобилия, силы и красоты языка своего, нужно читать изданные на оном книги, а наипаче превосходными писателями сочиненные: из них научаемся мы знаменованию и производству всех частей речи; пристойному употреблению оных в высоком, среднем и простом слоге; различию сих слогов; правильному писанию; красноречивому смешению Славенского величавого слога с простым Российским; свойственным языку нашему изгибам и оборотам речей; складному или не складному расположению их; краткости выражений; ясности и важности смысла; плавности, бы^[8]строте и силе словотечения. Между тем как разум обогащается сими познаниями, слух наш привыкает к чистому выговору слов, к приятному ^{7}произношению оных, к чувствованию согласного или не согласного слияния букв, и одним словом, ко всем сладкоречия прелестям. Отсюда природное дарование наше укрепляется искусством; отсюда рождается в нас любовь к писаниям и разумение судить об оных. Кратко сказать, чтение книг на природном языке есть единственный путь, ведущий нас во храм словесности. Но коль сей путь, толико трудный и требующий великого внимания и долговременного упражнения, должен быть еще несказанно труднейшим для тех, которые от самого младенчества до совершенного юношества никогда по нем не ходили? Когда может быть из превеликого множества нынешних худым складом писанных книг, для вящего в языке своем развращения, прочитали они пять или шесть, а в церковные и старинные Славенские и Славено-Российские книги, отколе почерпается истинное знание языка и красота слога, вовсе не заглядывали?* они читают Французские ^[9]романы, комедии, ^{8}сказки и проч. Я уже не говорю, что молодому человеку, наподобие управляющего кораблем кормчего, надлежит с великою осторожностию вдаваться в чтение Французских книг, дабы чи^[10]стоту нравов своих, в сем преисполненном опасностию море, не преткнуть о камень; но скажу токмо рассуждая о словесности: какую пользу принесет им чтение иностранных книг, когда не читают они своих? Вольтеры, Жан-Жаки, Корнели, Расины, Мольеры, не научат нас писать по-Русски. Выуча всех их наизусть, и не прочитав ни одной своей книги, мы в красноречии на Русском языке должны будем уступить сочинителю Бовы Королевича. Весьма хорошо следовать по стопам великих писателей, но надлежит силу и дух их выражать своим языком, а не гоняться за их словами, кои у нас совсем не имеют той силы. Без знания языка своего мы будем точно таким образом подражать им, как человеку подражают попугаи, или иначе сказать, ^{9}мы будем подобны такому павлину, который не зная или пренебрегая красоту своих перьев, желает для украшения своего заимствовать оные от птиц несравненно меньше его прекрасных, и столько ослеплен сим желанием, что в прельщающий око разноцветный хвост свой готов натыкать перья из хвостов галок и ворон. От сего можно сказать безумного прилепления нашего к Французскому языку, мы, думая просвещаться, час от часу впа^[11]даем в б о льшее невежество, и забывая природный язык свой, или по крайней мере отвыкая от оного, приучаем понятие свое к их выражениям и слогу. Мы беспрестанно твердим о множестве разного рода книг и превосходных сочинений, изданных Французами, и жалуемся, что мало имеем их на своем языке; но те ли способы употребляем, чтоб до них достигнуть, или их превзойти? Сумароков ропщущему на сие говорит:

 

Перенимай у тех, хоть много их, хоть мало,
Которых тщание искусству ревновало,^{10}
И показало им, коль мысль сия дика,
Что не имеем мы богатства языка.
Сердись, что мало книг у нас, и делай пени;
Когда книг Русских нет, за кем идти в степени?
Однако больше ты сердися на себя,
Иль на отца, что он не выучил тебя;
А если б юность ты не прожил своевольно,
Ты б мог в писании искусен быть довольно.
Трудолюбивая пчела себе берет,
Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,
И посещающа благоуханну розу,
Берет в свои соты частицы и с навозу.
Имеем сверх того духовных много книг:
Кто винен в том, что ты псалтири не постиг?

 

В самом деле, кто виноват в том что мы во множестве сочиненных и пере^[12]веденных нами книг имеем весьма не многое число хороших и подражания достойных? Привязанность наша к Французскому языку, и отвращение от чтения книг церковных. Сумароков продолжает:

 

Не мни, что наш язык не тот, что в книгах чтем,
Которы мы с тобой не Русскими зовем;^{11}
Он тот же, а когда б он был иной, как мыслишь,
Лишь только оттого, что ты его не смыслишь;
Так что ж осталось бы при Русском языке?
От правды мысль твоя гораздо вдалеке.

 

Французы прилежанием и трудолюбием своим умели бедный язык свой обработать, вычистить, обогатить и писаниями своими прославиться на оном; а мы богатый язык свой, не рача и не помышляя о нем, начинаем превращать в скудный. Надлежало бы взять их за образец в том, чтоб подобно им трудиться в созидании собственного своего красноречия и словесности, а не в том, чтоб найденные ими в их языке, нимало нам не сродные красоты, перетаскивать в свой язык. Тот же Сумароков весьма справедливо рассуждает о сем:

 

Имеет в слоге всяк различие народ:
Что очень хорошо на языке Французском,^[13]
То может в точности быть скаредно на Русском.
Не мни, переводя, что склад в творце готов;^{12}
Творец дарует мысль, но не дарует слов.
В спряжение его речей ты не вдавайся,
И свойственно себе словами украшайся.
На что степень в степень последовать ему?
Ступай лишь тем путем, и область дай уму:
Ты сим, как твой творец письмом своим ни славен,
Достигнешь до него и будешь сам с ним равен.
Хотя перед тобой в три пуда Лексикон,
Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он:
Коль речи и слова поставишь без порядка,
Так будет перевод твой некая загадка,
Которую никто не отгадает ввек;
То даром, что слова ты точно все нарек.
Когда переводить захочешь беспорочно,
Не то, творцов мне дух яви и силу точно.
Язык наш сладок, чист и пышен и богат,
Но скупо вносим мы в него хороший склад.

 

Рабственное подражание наше Французам подобно тому, как бы кто увидя соседа своего, живущего на песчаном месте и трудами своими превратившего песок сей в плодоносную землю, вместо обрабатывания с таким же прилежанием тучного чернозема своего, вздумал удобрять его перевозом на оный бесплодного с соседней земли ^{13}песку. Мы точно таким образом поступаем с языком нашим: ^[14]вместо чтения своих книг, читаем Французские; вместо изображения мыслей своих по принятым издревле правилам и понятиям, многие века возраставшим и укоренившимся в умах наших, изображаем их по правилам и понятиям чуждого народа; вместо обогащения языка своего новыми почерпнутыми из источников оного красотами, растлеваем его не свойственными ему чужестранными речами и выражениями; вместо приучения слуха и разума своего к чистому Российскому слогу, отвыкаем от оного, начинаем его ненавидеть и любить некое невразумительное сборище слов нелепым образом сплетаемых. Сверх сей ненависти к природному языку своему и любви к Французскому, есть еще другая причина, побуждающая новомодных писателей наших точно таким же образом и в словесности подражать им, как в нарядах. Я уже сказал, что трудно достигнуть до такого в языке своем ^{14}познания, какое имел, например, Ломоносов: надлежит с таким же вниманием и такую же груду Русских и еще церковных книг прочитать, какую он прочитал, дабы уметь высокий Славенский слог с просторечивым Российским так искусно смешивать, чтоб высокопарность одного из них приятно обнималась с про^[15]стотою другого. Надлежит долговременным искусом и трудом такое же приобресть знание и силу в языке, какие он имел, дабы уметь в высоком слоге помещать низкие мысли и слова, таковые например как: рыкать, рыгать, тащить за волосы, подгнет, удалая голова, и тому подобные, не унижая ими слога и сохраняя всю важность оного[2].

 

Надлежит иметь воображение изощренное чтением, и память обогащенную знанием слов, дабы уметь составлять подобные сим стихи:^{15}

 

Мне всякая волна быть кажется гора,
Что с ревом падает обрушась на Петра.

 

Какое подобное падению и шуму волны, падение и шум в стихе! что может быть величественнее сего описания:^{{16} [16]}

 

Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящаго не скрыло,
Как пламенна гора казалось меж валов,
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

 

Какое сладкогласие и чистота слога в двух последних стихах! Верьте после сего несомненной истине писателей наших, что ныне токмо образуется приятность слога, называемая Французами elegance! Везде глубокое знание языка показуется в цветах, рождающихся под живописною кистию сего великого Стихотворца. Здесь единым почерком изображает он действие бури:^[17]

 

Меж морем рушился и воздухом предел;
Дождю навстречу дождь с кипящих волн летел.

 

или:

 

Внимай, как юг пучину давит,
С песком мутит, зыбь на зыбь ставит,
Касается морскому дну,
На сушу гонит глубину.

 

^{17}Там силе и скорости дав образ исполина представляет их в ужаснейшем виде:

 

Бежит в свой путь с весельем многим
По холмам грозный исполин,
Ступает по вершинам строгим[3],
Презрев глубоко дно долин,
Вьет воздух вихрем за собою;
Под сильною его пятою
Кремнистые бугры трещат,
И следом дерева лежат,
Что множество веков стояли
И бурей ярость презирали.

 

или:

 

Светящимися чешуями
Покрыт, как медными щитами;
Копье и щит и молот твой
Считает за тростник гнилой.

 

^[18]Там замысловатым словом или остроумною мыслию в восторг приводит ум:

 

Твое прехвально имя пишет
Не ложна слава в вечном льде,^{18}
Всегда где хладный север дышет,
И только верой тепл к тебе.

 

или:

 

В шумящих берегах Балтийских
Веселья больше, нежель вод,
Что видели судов Российских
Против врагов счастливый ход.

 

Инде пламенным изображением всеснедающего времени и лютой войны ужасает воображение:

 

Уже горят Царей там древния жилища;
Венцы врагам корысть, и плоть их вранам пища!
И кости предков их из золотых гробов
Чрез стены падают к смердящим трупам в ров!

 

Инде пером, искуснейшим чем Апеллесова кисть, представляет нам гоняющуюся за зверьми Российскую Диану:

 

Ей ветры вслед не успевают;
Коню бежать не воспящают
Ни рвы, ни частых ветьвей связь:
Крутит главой, звучит броздами,

И топчет бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!

 

^[19]Инде простыми, но выше всякого искусства, стихами приводит душу и сердце в умиление:^{19}

 

В пути, которым пролетаешь,
Как быстрый в высоте орел,
Куда свой зрак ни обращаешь,
По множеству градов и сел;
От всех к тебе простерты взоры,
Тобой всех полны разговоры,
К тебе всех мысль, к тебе всех труд;
Дитя родивших вопрошает:
Не тая ли на нас взирает,
Что материю все зовут?
Иной от старости нагбенный
Простерть старается хребет,
Главу и очи утомленны
Возводит, где твой блещет свет.
Там видя возраст бессловесный,
Монархиня, твой зрак небесный,
Любезну оставляет грудь;
Чего язык не изъясняет,
Усмешкой то изображает,
Последуя очами в путь.

 

Инде колико сей нежности противен, когда изображает противные сему вещи, как например злобу:

 

Как тигр уж на копье хотя ослабевает,
Однако посмотрев на раненой хребет,
Глазами на ловца кровавыми сверкает,
И ратовище злясь в себе зубами рвет:
Так меч в груди своей схватил Мамай рукою;^[20]
Но пал, и трясучись о землю тылом бил.^{20}
Из раны черна кровь ударилась [4] рекою;
Он очи злобныя на небо обратил.^[21]
Разинул челюсти! но гласа не имея,
Со скрежетом зубным извергнул дух во ад.

 

Инде с такою в полустишии расстановкою, какая в самой природе между ударом и отголоском оного примечается, говорит:

 

Ударил по щиту: звук грянул меж горами.

 

^{21}Таков Ломоносов в стихах; таков же он в переводах и в прозаических сочинениях. Мы видели разум его и глубокое в языке знание; покажем теперь пример осторожности его и наблюдения ясности в речах. В подражании своем Анакреону говорит он о Купидоне:

 

Он чуть лишь ободрился,
Каков-то, молвил, лук;^[22]
В дожде чать повредился,
И с словом стрелил вдруг.

 

Потребно сильный в языке иметь навык, дабы чувствовать самомалейшее обстоятельство, могущее ослабить силу слога, или сделать его двусмысленным и не довольно ясным. В просторечии обыкновенно вместо чаять должно, говорят сокращенно чай. Ломоносов тотчас почувствовал, что поставя:

 

В дожде чай повредился...

 

выйдет из сего двумыслие глагола чай с именем чай, то есть Китайской травы, которую мы по утрам пьем; и для того, сокращая глагол чаять, по^{22}ставил чать *. Подобная сему осмотрительность показы^[23]вает, с каким тщанием старался он наблюдать ясность и чистоту слога. Во всех его сочинениях видно соединенное с пылким воображением ума сильное в языке знание, которое приобрел он неусыпным в словесности упражнением. Таковое прилежное чтение Российских книг отнимет у нынешних писателей драгоценное время читать Французские книги. Возможно ли, скажут они с насмешкою и презрением, возможно ли трогательную Заиру, занимательного Кандида, милую Орлеанскую девку, променять на скучный Пролог, на непонятный Несторов Летописец? Избегая сего труда принимаются они за самый легкий способ, а именно: одни из них безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиазм, катастрофа и тому подобных[5]. Другие из Русских слов ^{23}стараются делать не Русские, как например: вместо будущее время, говорят будущность; вместо настоящее время, насто ^[24] ящность [6] и проч.* Третьи Французские ^[25]имена, глаголы и целые речи переводят из слова в слово на ^{24}Русский язык; самопроизвольно принимают их в том же смысле из Французской литературы в Российскую словесность, как будто из их службы офицеров теми ж чинами в нашу службу, думая, что они в переводе сохранят то ж знаменование, какое на своем языке имеют. Например: influance переводят влияние, и несмотря на то, что глагол вливать требует предлога в: вливать вино в бочку, вливает в сердце ей любовь, располагают нововыдуманное слово сие по Французской Грамматике, ставя его по свойству их языка, с предлогом на: faire l’influance sur les esprits, делать влияние на разумы [7]. ^[26]Подобным сему образом пе^{25}реведены слова: переворот, развитие, утонченный, сосредоточить, трогательно, занимательно, и множество других. В показанных ниже сего примерах мы яснее увидим, какой нелепый слог рож^{26}дается от сих Русско-Французских слов. Здесь же приметим токмо, что по сему новому правилу так легко с иностранных языков переводить всех славных и глубокомысленных Писателей, как бы токмо списывать {оных} [их][8]. ^{27}Затру^[27]днение встретится в том единственно, что не знающий Французского языка, сколько бы ни был силен в Российском, не будет разуметь Переводчика; но благодаря презрению к природному языку своему, кто не знает ныне по-Французски? По мнению нынешних Писателей великое было бы невежество, нашед в сочиняемых ими книгах слово переворот, не догадаться, что оное значит revolution, или по крайней мере revolte. Таким же образом и до других всех добраться можно: развитие, developement; утонченный, raffiné; сосредоточить, concentrer; трогательно, touchant; занимательно, interessant, и так далее*. Вот беда для ^[28]них, когда кто в писаниях своих употребляет слова: ^{28} брашно, требище, рясна, зодчество, доблесть, прозябать, наитствовать, и тому подобные, которых они сро^[29]ду не слыхивали, и потому о таковом Писателе с гордым презрением говорят: он Педант, провонял Славянщиною и не знает Французского в штиле Элегансу. ^[30]Между тем, невзирая на опасность гнева их, я осмелюсь предложить здесь некоторые противные мнению их рассуждения, дабы упражняющихся в словесности моло^[31]дых людей, не совсем заразившихся еще сею язвою, остановить, буде возможно, от предосудительного им последования; ибо из сих рассуждений яснее можно будет ^[32]усмотреть, что тот, кто переводит, или лучше сказать перекладывает таким образом слова с одного языка на другой, худое имеет понятие о происхождении и ^[33]свойстве языков, и о их между собою соответствовании.

 

Во всяком языке есть множество таких слов или названий, которые в долговременном от разных Писателей употреблении получили различные ^{29}смыслы, или изображают разные понятия, и потому знаменование их можно уподобить кругу, рождающемуся от брошенного в воду камня, и от часу далее пределы свои распространяющему. Возьмем например слово свет

 

<рисунок:

концентрические окружности A (в центре), B, C, D, E (на периферии)>

 

и рассмотрим всю обширность его знаменования. Положим сначала, что оно заклю^[34]чает в себе одно токмо понятие о сиянии или о лучах, исходящих от какого-нибудь светила, как то в следующей речи: солнце разливает свет ^{30} свой повсюду. Изобразим оное чрез круг A, которого окружность B определяет вышесказанный смысл его, или заключающееся в нем понятие. Станем потом приискивать оное в других речах, как например в следующей: Свет Христов просвещает всех. Здесь слово свет не значит уже исходящие лучи от светила, но учение или наставление, проистекающее от премудрости Христовой. Итак получило оно другое понятие, которое присоединяя к первому, находим, что смысл слова сего расширился, или изображающий его круг A распространился до окружности C. В речи: семьдесят веков прошло, как свет стоит, ^[35]слово свет не заключает уже в себе ни одного из вышеписанных понятий, но означает весь мир или всю вселенную. Присоединяя сие третие понятие к двум первым, ясно видим, что круг A распространился до окружности D. В речи: он натерся в свете, слово свет представляет паки новое понятие, а именно, общество отличных людей: следова^{31}тельно круг A распространился еще до окружности E. В речи: Америка есть новый свет, слово свет означает новонайденную землю, подобную прежде известным, то есть Европе, Азии и Африке. И так круг A получил еще большее распространение. Наконец от сего слова, как бы от некоего корня, произошли многие ветви или отрасли: светлый, светский, светящийся, светило, светлица, и так далее. Каждая из сих отраслей также в разных смыслах употребляется: светлое солнце, значит сияющее; светлая одежда, значит великолепная; светлое лицо, значит веселое. Под именем светского человека разумеется иногда отличающийся от духовного, а иногда умеющий учтиво и приятно обращаться с людьми. Таким образом круг, определяющий знаменование слова свет, от часу далее расширяет свои пределы. Сие есть свойство всякого языка, но в ка^[36]ждом языке данные одному слову различные смыслы и произведение от них других слов, или распространение вышепомянутого ^{32}круга, определяющего их знаменование, не одинаким образом делается. Например в сказанной выше сего речи: солнце разливает свет свой повсюду, Российскому слову свет соответствует Французское слово lumiere; но в другой речи: семьдесят веков прошло, как свет стоит, тому ж самому слову во Французском языке соответствует уже слово monde, а не lumiere. Равным образом от Российского имени свет происходит название светило; напротив того во Французском языке светило называется особливым именем Astre, отнюдь не происходящим от слова lumiere.