Об умных дураках и о мудрых детях 4 страница

Имя-то, само по себе, едва ль спасает. Жизнь-то – безбожная была. А грех, как гадюка полевая, которую не вдруг в густой траве разглядишь, особенно без опаски, без навыка. Баба Анна нынче воцерковлённый человек, память стариковская, но «Символ веры» наизусть знает; знание это ей далось тяжело, схоронившей мужа и обоих сыновей. А что в прежней-то жизни? –изнывала в сверхурочной работе, да копейки считала, когда ей говорили: «Всё для человека, всё во имя человека!»; нужники чистила, когда на стене в коридоре – плакат, цитата из буревестника революции: «Человек – это звучит гордо!» Что в той гордости? Хоронили близких людей – навсегда, без никакой надежды свидеться впредь. Плакали, страдали – без внятной причины и смысла тех страданий. Религия – опиум для народа? Сильно ли отрезвились?

Во имя чего рвём жилы? – ничего не поделаешь, классовая борьба. Победим – заживём! Коммунизм – уже в нашей жизни! Потом менее определённо – да так, дескать, физиология. Умирание клеток. Наука, мол, в ближайшем, не при нас имеющем быть будущем, преодолеет это недоразумение. Наши дети будут жить при коммунизме и вечно. Вот, возьмите в библиотеке фантаста Беляева. Или фантаста Хрущёва.

Враньё, враньё. Ложь. Бе(з)смыслица. Так всё было зря? Нет, пожалуй. Великая Октябрьская социалистическая революция была неприятным, при том всё-таки полезным событием. Кого-то на чистую воду вывела. Кому-то помогла, даже против их собственных воли и желания – сделаться людьми. Кого погубила… не нам судить – за дело иль, может, ко спасению.

Если спокойно и мудро рассудить, что тоже, безусловно, нелегко принять плотскому существу: по-настоящему важно не то, что приходится пережить людям в короткой земной жизни, а то – как они реагируют на эти переживания! Мы больше жалеем себя, нежели желаем себе добра подлинного. Но ведь к стоматологу идём, когда возникает надобность? Душа: она что – ничтожнее зуба кариесного? Примета нашего времени, очень важная, если опять же вдуматься: человеки сегодня очень боятся физической боли, много больше, нежели наши предки, чья трудовая жизнь без боли мало обходилась. Результатом на место физических страданий получили усугубившиеся страдания душевные. Скорби не исчезли из нашей жизни, как мы от них не уклонялись, а получили новое, худшее развитие! Если вернуться к аналогии со стоматологом – можно зуб дёрнуть, можно быстро пролечить, а можно целый день терзаться болью от мышьяка, пока умрёт нерв, а через короткое время всё же утратить этот зуб, уже безнадёжно.

Я не призываю отказаться от наркоза, который теперь широко применяется при лечении. Но не придём ли мы скоро к тому, что и от житейских невзгод – смерти сродника, огорчений, доставляемых детьми и тому подобное, мы станем защищаться медикаментозно. А ведь уже такое практикуется. И даже умирать норовят быстро и безболезненно.

Чем серьёзнее лечение, тем больше проку! Чем выше нагрузки, тем больше надежды тренера на питомца, разве не так?

Анна Александровна вышла замуж довольно поздно, в тридцать уже лет, в пятьдесят шестом. Сидела на печи в Сосницах, орехи грызла, вдруг мамушка в окно глянула – говорит:

– Ай, Нюшка, да ведь к тебе сваты идут!

– Какие ещё сваты? Не надо мне никаких сватов! – вспыхнула; сама с печи соскочила, побежала наряжаться. Нюшка, Нюшка, бабка Нюра, а стоило ли? – с печи-то тогда слазить!

В сельской местности и замуж выйти не просто – рискуешь на родственника угодить. Мальчишки, с которыми дружила в деревне в войну, её троюродные братья. А чужие парни все на фронт ушли, там и остались. После войны, было, прицепился один вдовец-фронтовик…

– …но против него выступил мой брат – Иван. И сама я чувствовала – не стоит с ним встречаться. Потом он связался с проводницей, тем наша дружба и закончилась. И ладно, а то – нехорошо было бы. Про него разговоры в деревне ходили: с сестрой согрешил. А другой паренек был, очень меня любил, но он – мой троюродный брат. Ни к чему это…

Жених, Коля Герасимов прибыл из Кузнечевиц, что по другую сторону Окуловки. Нюшка его и прежде знала, на лесозаготовках видела, да за жениха не признавала. Отец Николая – Спиридон, погиб на фронте. Коля был скромный мужик, его за руку привёл свататься Нюшкин крёстный, двоюродный брат отца – дядя Игнаша, сам кузнечевицкий мужик. Уговорили Нюшку замуж, уболтали. Поселились молодые в Кузнечевицах, со свекровью. За несколько километров бегала каждое утро молодая жена на свою новую работу, в органы СЭС – санитарно-эпидемиологическую станцию. Уже будучи в положении, встретила знакомую – Валю Артемьеву, которая работала там. С обычным своим озорством, шуткой вроде, прицепилась:

– Валя, ты вот с сумочкой на работу, с работы ходишь. А и мне бы такой сумочкой обзавестись?

– Ты приходи к нам, гляди – возьмут! – улыбнулась Валя.

Взяли, на лето, временно. Валя в «сумочке» носила отраву для крыс, Нюшке другую дали сумочку – с хлоркой, тряпкой и резиновыми перчатками, да ещё выдали ведра и палку-«лентяйку». Стала Нюшка обрабатывать туалеты на заводах и в общественных местах. Такая вот почётная должность, с которой вчерашнюю «торфушку» чуть было не сократили, как закончился обгов о ренный срок.

– Ходила я с вёдрами – на коромысле и всяко, труд-то большой. Подходит срок, меня сокращать думают, как временную. А куды сокращать? – у меня уже пузо выросло! Я, устраивалась, ничего им про это не сказала. Так тридцать лет и отработала на одном месте, у меня там всяких грамот и наград от них наполучено.

Тридцать лет чистить нужники! – Геракл, как говорит молодежь, отдыхает. Можете представить себе, что это такое?! Я это у вас спрашиваю, творческая интеллигенция! Понятно, что кому-то фильмы снимать, а кому-то – синхрофазотроны конструировать. Но вы, когда надумаете похаять собственный народ, задумайтесь – кто-то ведь вашу канализацию обслуживает. А заводские «санузлы» советской эпохи, доложу я тем, кто не в теме, это не нынешние коммерческие туалеты. Здесь благоразумно глохнет любое писательское красноречие!

И можете представить себе времена? – когда тех чистильщиков ещё и сокращали, ибо желающих «ходить с сумочками» было больше, чем сортиров и подобных вакансий.

У прабабушки моей по отцу – Марии Андреевны, в девичестве Ромашовой, в трудовой книжке единственная запись – скотница в детском доме «Отрада», что в Оксочах. Да, непривередливый был народишко, небалованный. Рады были любой работе, жили с одним и тем же мужиком, если он только сам не…

Девять лет прожила Анна Александровна со своим Николаем. Родила от него двоих мальчишек – старшего Коленьку и младшего Толеньку. Наверное, рожала бы дальше, да не судьба. Николай поехал помогать знакомым с перевозом дома из «неперспективной» деревни в железнодорожную станцию Окуловка. До места добирались на лодке через озеро. Кто-то ехал помогать, а кто-то – выпить на дармовщинку. Кто-то, выпив, шёл дальше ворочать брёвна, а кому-то хотелось добавить.

Поди разбери, что там вышло. Жили молодые уже здесь, на Курортной. Заскреблась ночью крыса под кроватью. Мужа не было дома, а Анна не так крыс боялась, как в приметы верила. К плохим вестям. А ещё, чуть раньше, приснился сон Анне:

– Из подпола вылазит тесть-покойник, что на фронте погиб, и командует: «Собирайся, поедем!» А мне что-то так неохота! Я Коле говорю – батька твой меня понужает ехать с им. Муж вступился – пусть дома с ребятишками остаётся, сам поеду. Вот и уехал!

С Угловки собралась Колина сестра в гости к мамушке. В автобусе услышала: «Утопли. На лодке плыли через озеро. Тамару уже нашли, фуфайка на голову завернута. Вроде, по голове стукнуто. Кольшу Никитина и другого ищут. А двое низовских в милиции сидят, допрашивают их».

Все прошло, все миновало,

Что я думала вперед,

Мы с залёточкой прощалися

У самых, у ворот.

Коля и Толя росли сиротами. Особенно не бедствовали, хоть жили скромно. Мать рано уходила на работу, поздно приходила. Держали курочек, поросёнка. Сильно помогала свекровь, которая была с вреднинкой, хотя… нормальная баба – простая и трудолюбивая. По крайней мере, деток на неё можно было оставить спокойно.

Обычное детство. Первое сентября, букет георгинов, первая учительница. Слова о том, что нужно быть добрыми, честными, любить Родину. Бог? Про Бога уже даже и не заикались, не спорили – как-то забыли. Живите! – «будет людям счастье, счастье на века, у Советской власти сила велика…» Всё в наших руках! Нужно только прилежно учиться, чтобы хорошо устроиться в жизни.

… Но нету на земле «надёжного счастья». В однокомнатной («притероризированной», как говорит баба Аня) «хрущёвке» всей мебели – шкаф, кровать да сервант; на полу – домотканые половики, на стенах – портреты сродников, в рамках – всё по деревенской моде; и над кроватью – тот самый коврик с оленями в сказочном лесу (лес такой на моей памяти ещё был реальностью, как и детство, тоже ставшее сказкой); и, конечно – иконы, много икон в Красном углу, лампадка теплится… Скромное прибежище одинокого человека, смиренно коротающего век до ухода ДОМОЙ, к своим дорогим и любимым. Увы, нет твёрдой уверенности, что сыночки обретаются в лучшем мире. Теплится лампадка.

Смотрю фотографии, где Нюшка, молодая совсем, около своего крестьянского домика на Курортной улице; за подол застенчиво держатся малыши, которым суждено было, повзрослев, с остальными земляками утопнуть в море водки, как египетскому воинству. Между страниц вложена бумажка «в клеточку», разворачиваю:

Герасимовой Анне Александровне от Герасимова Анатолия Николаевича (младшего брата)

Обезательство на 50 лет великого Октября

Я обезуюсь вырости большим, не ходить в клуб и кино, не оставлять одну мать дома.

Сведетель: Герасимов Николай Николаевич, старший брат. Подпись.

Листаю «дембельский» альбом того же Анатолия, принявшего на себя невыполнимые «обезательства». На обложке золотыми буквами – знакомая аббревиатура: ГСВГ (группа советских войск в Германии). Между картонными листами с фотокарточками вклеены приветы сослуживцев с пожеланиями: «Толька, приезжай ко мне в Узбекистан, будем кушать плов!», «Никогда не забудем службу в ГСВГ!». Беззаботные, полные уверенности в обязательном по возвращении домой счастье лица солдат, привалившихся друг к другу – по братски, по-свойски.

Столько всего, казалось, впереди! Дома ждут – ждут, ждут, ждут!!! – матери, девчонки… Пацаны, у нас всё будет круто! Поезд мчится, стучат колеса, в чемодане подарки родным, гуляет по кругу фляжка с коньяком, пассажиры рады за молодых парней. Ждут, ждут, ждут!!! Домой, домой!

Поначалу намеревался я подробнее прописать жизнь и смерть бабы Аниных сынов. Но не вырисовалось ничего – путаные сведения; бабульку пытать стыдно, да и что тут размазывать? – один сын попал под поезд, другого убили, приблизительно, как и батьку: не понятно – кто и за что? Такая вот жизнь у Нюшки получилась, в первой, многообещающей её части. Колхоз, лесоповал, торфозаготовки, чистка сортиров. Похороны. Одинокая пенсия.

Голова моя не кочка,

Голова моя не пень!

Сколько раз я говорила –

Миленький, вина не пей!

– Всё пережито, милай, всего повидано!

Ничего нет сегодня… Нюшка, Анна Александровна, баба Аня – высохшая старушка, не плачет, всё выплакано. И надежда только на Бога, ни на кого более… Для того, знать, и живём – горе мыкаем, чтобы уяснить эту нехитрую истину.

Ночью сел я на поезд,

Это было давно.

Кто-то спал, кто-то бредил,

Кто-то плакал в окно.

С этим странным народом

Стал я вдруг заодно –

То я спал, то я бредил,

То я плакал в окно.

Неприкаянным душам

Колесить суждено –

Кто до станции Небо,

Кто до станции Дно.

Ещё недавно в нетерпимую обиду мне было услышать, а прежде сам так мыслил: мол, в религию ударяются слабаки, поломанные личности. Нынче слышу спокойно такие мнения – не рвусь рьяно ратовать, вступаться – даже за таких святых бабусек, как моя баба Анна.

К чему спорить? – Господь Сам всё таким объяснит. Коль слушать захотят…

 

 

МАРИЯ МИХАЙЛОВНА

– У тебя судьбы словно под копирку писаны – муж умер, дети погибли. Не скучноватая правда-то получается?

Беседа с критиком

Как-то после службы в Полищенской церкви ко мне приблизилась женщина – уже в годах, полноватая, с приятным русским лицом.

– Вы Андрей? Михайлов? – спросила, отчего-то волнуясь – Я вашего папу хорошо знала. Мы с ним вместе учились, в нашем кулотинском сельхозтехникуме.

Я, хоть был рад такой встрече, но теперь спешил. Оттого наш первый разговор вышел скомканным, женщина назвалась Марией Михайловной, пригласила меня в гости – «как-нибудь», пообещав показать старые фотографии с отцом, да рассказать про те годы:

– Я живу недалеко. Вы мне только позвоните предварительно, чтобы я немножко приготовилась.

Обменялись номерами телефонов, пока всё – подробная наша встреча состоялась не раньше, чем через год: мы иногда мельком виделись в церкви, я извинялся, обещал непременно зайти, а она настойчиво просила предупредить о визите заблаговременно.

Откуда мне знать, что Мария была первой юношеской любовью моего родителя, что она всю свою жизнь сильно интересовалась Володиной судьбой, терзалась чувством вины перед ним – всего-то за единственное, «гордое» письмо, послужившее причиной их трагической размолвки. Потом я понял, отчего предстоящая наша встреча казалась ей так значимой, почему она просила обязательно позвонить заранее: женщина остаётся женщиной – даже на восьмом десятке лет и даже при такой тяжёлой судьбе, какую судил Господь Марии Михайловне, в девичестве Кудряшовой.

Вдруг возникла неотложная надобность в обрезной «двадцатьпятке» для ремонта отцовского дома, мы с Юрием Николаевичем «наскребли по сусекам» требуемую сумму и – в аккурат на старый новый год, отправились на одну из многочисленных здешних лесопилок, что как раз в Полищах. Вот и пришло на ум, наведаться к Марии Михайловне, коль уже столько времени обещано. Достаю «мобильник», звоню: «Можно к вам?», Мария Михайловна заметно смутилась такой моей поспешливостью, перенесли встречу парой часов позднее.

Доски я насмотрел, договорился о доставке в подходящий день, потом мы с Юрием Николаевичем дошли до двухквартирного домика свечницы из нашего храма – Евгении Михайловны, «поцеловали» замок на калитке – той не оказалось дома. Но, раз уже мы предварительно не договаривались, сердиться было не на кого, да, обосновавшись на Курортной улице, я потихоньку отвыкаю гневаться и раздражаться, беря пример со своего старшего соседа. И теперь мы совершали неспешную прогулку в самом мирном расположении духа. Погода отличная – ясно, безветренно, здоровый морозец, чистая белая дорога, припудренные сосны – картинка! – в самый раз для нынешней Святочной недели. Лепота!

– Так вы в курсе, где живёт Мария Михайловна? – спросил я, помня, что у Юрия Николаевича память иногда даёт сбой.

– Не то, чтобы очень, – осторожничал мой спутник, – давайте, позвоним ей ещё разик? Уточнимся?

– Пойдём, покуда помните, а уж тогда… – не хотелось лезть на морозе под глухо застёгнутую куртку за надоевшим «мобильником» и денег жалко.

Мы медленно, но верно продвигались по занесённому снегом посёлку, собаки провожали нас из будок ленивыми взглядами, везде, на каждой здешней постройке – на домах, на банях, на дровенниках, на тех же будках, хозяйкой-зимой развешены, свисали белоснежные пуховики с полупрозрачными, округлёнными краями, и можно б было поэтически прибавить о блаженной тишине, когда бы Юрий Николаевич не шаркал своими видавшими виды ботинками.

– Мне мамочка в детстве говорила, чтобы я поднимал ножки…

– А толку-то, Юрий Николаевич?

– Да! – соглашался он, всё же не оставляя своё занятие, – Не приучился.

Я вздыхаю:

– Ну что, звонить?

– Не. Я иду, иду… да вдруг и дойду, – он вдруг оживляется, – Андрей Владимирович! А я стихотворение вот только сейчас придумал!

Я снова вздыхаю. Кто из нас писатель? – в самом-то деле!

– Ну, прочтите, – дозволяю снисходительно, памятуя последний его шедевр: «Станешь тут аскетом – с бабы Аниными конфетами!»

Юрий Николаевич, с неподдельным воодушевлением, декламирует:

– Всю жизнь нам надо к Богу приближаться,

И от грехов своих освобождаться.

В покаянии должны мы слёзы лить

И Господа за всё благодарить…

Подумав, прибавляет очень важное:

– …и больше всех Его любить!

Юрий Николаевич – не знает ни в чём удержу, края, особенно когда дело касается Православия. Там, где я лоб перекрещу, он – земной поклон кладёт. И это я не в осуждение или насмешку говорю – в его устах самые громкие слова звучат приемлемо, потому что знаешь – это его жизнь, его Вера. Он живёт этим. Иногда осведомлюсь у него в порядке укрепления дисциплины и борьбы с атеросклерозом: «Юрий Николаевич, какая важная задача наша?» Он пожуёт губами и примется перечислять неуверенно, припоминая мои строгие установления: «Чтобы дома порядок был, чтоб вода была в баке, дорожки вычищены…» Но, разбуди его ночью, спроси: «А цель? Какая самая главная цель у нас?» – отбарабанит без запинки: «Наша цель – Царствие Небесное!», и это уже не шутейно… Недаром мы переиначили хрестоматийное дерзновение из «Майора Деева» на православный лад: «Ничто по милости Божьей не вышибет нас из седла, такая уж поговорка у нас на Курортной была!»

Мускулы можно накачать. Навык любой можно натренировать, даже чтобы преодолевать некоторые страхи. В церковь можно дежурно ходить себя принудить. Но можно ли развить в себе Веру? Вера – Дар Божий. И, если хочешь спастись, проси у Бога первым делом – ни здоровья, ни смелости, ни прилежания – Веры проси! А уж через нее все приложится. Здесь главная точка приложения молитвенной силы.

Сворачиваем с центральной улицы налево, на тропку ведущую мимо заброшенного двухэтажного дома – старого, деревянного, но весьма приличного по качеству и архитектуре.

– Вот же, – отгадывает мысли Юрий Николаевич, – на века строили! Жить бы да жить.

Какими-то, не то – слишком хозяйственными дельцами, не то – мародёрами, разобрана часть обшивки, выпилены фрагменты бревенчатых стен, теперь и непрофессионалу видно: дом отлично сохранился – подремонтируй, да живи, хоть сто лет ещё, на доброе здоровье! По соседству возведённая из грязно-серых силикатных кирпичей многоэтажная «хрущёвина» – по мне, так сильно уродлива, но там предусмотрены газ, канализация, центральное отопление; современным кулотинцам так больше глянется свой век коротать – в креслах перед телемониторами проживать чужие многосерийные судьбы. Этот же – деревянный, без удобств… не нужен никому. А так ли уж давно? – тюкали топориками, возводили его люди, полные светлых надежд, что детище их будет стоять долго – безконечно долго! что сами они будут жить здесь так же безконечно долго и счастливо. Пахло свежим лесом, беременная сноха о бок со свекровью шустро хозяйствовали, стряпали работникам обед, и, увы! – готовно выставлялась на стол «злодейка с наклейкой» – бутылка, погубившая и их мужиков, и многих-многих других сельчан, включая женщин и молодёжь.

В противовес сказанному: мнил – нет зрелища отвратительней заброшенной крестьянской изба с провалившейся крышей. Ан, есть! – новенький, с иголочки домик под яркой металлочерепицей, огороженный сеткой «рабица», где вместо огорода – травяной, аккуратно стриженый газончик, в стену фасада, облицованного новомодным сайдингом, упёрта голубая труба газопровода, окна – стеклопакеты, тарелка спутниковой антенны, плиткой тротуарной вымощен двор. Мне, дурачине, это зрелище режет душу еще больнее. В развалинах хотя бы сохраняется память о моём поколении. Здесь моего нет ничего вовсе.

В новом мире, пожалуй, ещё страшнее жить трезвым, нежели в советские – якобы «безбожные» годы. В Лету канула простота человеческих отношений, когда раскололась на всех общая судьба – трудная, в одиночку неподъемная.

Когда не торопишь шаг, и мысли текут неспешно. Мой проводник так же размеренно шаркал подошвами, я его не тревожил, понимая – мы почти у цели, а мои уточнения могут сбить старичка со слабого следа. Вот Юрий Николаевич насторожился, ускорился – почти потрусил, резко повернул направо, к аккуратно обшитому жёлтой вагонкой дому; едва мы только вошли в палисадник, входная дверь уже распахнулась навстречу.

– Пришли?! Слава Богу, а я боялась, передумаете! – Мария Михайловна светилась осторожной улыбкой.

– Ну, Мария Михайловна! Как можно! Уговор дороже денег! – я бодрился, рокотал, в душе сам отчего-то оробев, – Мир дому сему! Со старым новым годом!

– С миром принимаем! Да, Владимир Алексеевич тоже был обязательным человеком…

– Хорошо, что Юрий Николаевич не заплутал, не подкачал, – не умолкал и я, – Говорит, иду, иду, да и дойду.

– А зачем ему плутать? Он у меня не раз бывал здесь с вашим папой!

– Вот как! А прикидывался!

Юрий Николаевич, посмеиваясь добродушно, снимал своё долгопятое, не по размеру, пальто и тянулся разпутывать длинные на ботинках шнурки.

– Не нужно, не разувайтесь. У меня по полу дует. Мороз, много грязи не нанесёте.

Зашли в горницу, и я тихонько ахнул. Нас ждали! – на столе ваза с виноградом, яблоками, мандаринами, блюдо с порезанными бананами и апельсинами, коробка конфет, конфеты в вазочке. Искусно порезанная копченая колбаса, украшенная зеленью. Мы с Юрием Николаевичем не бедствуем, но привыкли на своей Курортной к простейшей сервировке и минимальному ассортименту блюд: суп, да каша – пища наша. Ну, картошка в мундире с огурцами. Он ещё свеклу тёртую уважает, беззубик мой!

– Мария Михайловна! Зачем вы так роскошно нас встречаете! Как дорогих людей!

– А кто же вы? Дорогие и есть! Сейчас котлеты принесу, пюре!

Казалось, что мы соблюдаем какую-то никому не нужную дипломатию. Поэтому, когда пропев рождественский тропарь, все уселись за стол, я взял, да и попросил в простоте:

– Расскажите о себе, пожалуйста!

Я убедился, что людей, особенно пожилых, ни мало не обижают подобные «дерзости»: большинство из них жаждут участия – главное, чтобы внимание то было искренним, неподдельным. О! – те, кто жил и страдал, чутко распознают фальшь. Смею надеяться, что я не из плутов: оттого, наверное, меня не отвергают и мне не лгут, при том, что многие из них ведают: Андрей записывает услышанное, передаёт дальше, в мир, причём не меняя имён и фамилий – поступаю так от своей убеждённости, что следует хранить правду в её исторической чистоте. История – это не лишь грандиозные сражения и дворцовые перевороты, мне сугубо интересным сделалось чтение дневников или бытовых записей прошлых лет, где без выдумки, без прикрас, без авторского умничанья зеркально отражены минувшая эпоха и люди, её населявшие – такие, какие они были на самом деле; тогда постигаешь дух времени – суть чужого прежде бытия, которое для тебя превращается в со-бытие, ты делаешься тому со-причастен.

Мария Михайловна послушно и с готовностью заговорила, предварительно нагрузив мне полную тарелку вкуснейшего пюре с двумя котлетками. Юрий Николаевич, благословлённый духовником «не вкушать мяса», привлёк к себе толику озабоченного внимания, но тоже не остался без угощения.

– Я сама себе испортила жизнь. Сама виновата. С вашим папой у нас была первая любовь, не подумайте – безо всякого такого. Мы тогда были другие. На четвёртом курсе техникума он мне предложил пожениться, а я сказала, что мы ещё к этому не готовы. Беда не в том, это же был не отказ, а как бы отсрочка. Но когда у наших соседей по деревне вернулся с армии сын, они непременно захотели его на мне поженить. И мои родители загорелись. Мне же он совсем не понравился, да я даже и не думала, не собиралась. А когда приехала на каникулы домой, оттуда – вот стервоза! – написала Володе противное, гордое письмо. Он же решил, что я и впрямь замуж собралась. Сам написал мне нехорошо, я не ответила – так и вышла наша размолвка. Уже как познакомилась со своим будущим мужем Сашей, я, дурёха, сказала зачем-то, что его любить не смогу, так как люблю другого человека. Саша умер в восемьдесят пятом, замуж я так больше и не захотела, хотя были претенденты.

– Всегда интересовалась судьбой вашего отца. Лет тридцать назад мне Лёня Соловьев сказал, что с Володей плохо, что он ушёл из жизни. А наш однокурсник Апельсинов, тогдашний секретарь местного райкома партии, подтвердил такие его слова. Я не могла поверить в это. Чувствовала, что здесь что-то не так. Пошла к гадалке, Господи прости, а она мне сказала, что он живой. А потом, Андрей, ты не поверишь – пошла к ясновидящей, та попросила фотографию и сразу сказала, что он не просто живой, а часто бывает… рядом со мной. Я её не поняла, хотя сердце говорило, что Володя жив. И, представляешь, какое дело – я тогда уже ходила в молитвенный дом и в строящуюся нашу церковь. Иногда встречала там мужчину, который мне смутно кого-то напоминал – лицом, улыбкой. Мы с ним даже переглядывались с недоумением. Прошло довольно много времени, я спросила у Надежды: «Что за мужчина ходит к нам в храм?» А она: «Я тебе тысячу раз говорила, что это Володя Михайлов!» А я и тут не поняла – что за Володя Михайлов, ведь «мой» Володя умер. А уже когда его назвали Владимир Алексеевич, тут я наконец сообразила. Как сейчас помню, сидит он после службы на лавочке, раздаёт журнальчики и иконочки. Я подхожу: «Владимир Алексеевич, а для меня осталось?» Он смотрит на меня, вижу – пытается вспомнить. Я ему: «Вы в нашем техникуме не учились?» Он: «Учился». «А в каком году закончили?» «В пятьдесят девятом!» «А я…» Тут он уже понял, узнал! А какой для меня это был шок! Ты не представляешь!

В подобных беседах я не уставал поражаться, насколько люди готовы открывать свои судьбы, делиться пережитым, часто даже с малознакомыми людьми, проявившими к ним малейшее участие. Вот и Марии Михайловне – нужно было выговориться. Похоронив мужа, осталась нестарой ещё, одинокой вдовой, растить троих сыновей. Я смотрел в альбоме фотографии: и муж, и парни – красавцы, хорошие, умные лица. Но Господь судил так, что матери пришлось пережить всех своих мужчин.

Муж Александр при всяком случае поминал жене былую оговорку: «Я же знаю – ты меня не любишь!». А когда мучительно умирал в больнице от рака лёгких, приходя в себя, шептал: «Ты здесь, моя родная?» Стискивал ей руку, не отпускал. Она, случалось, сиживала около него в палате до четырёх утра, хоть дома ждали дети, особенно скучал младший Мишенька, ласковый последыш – Мария Михайловна тогда ждала девочку, а родился очередной мужичок.

Что же такое всё-таки судьба? Судь-ба. Суд Божий. Это очень часто вовсе не то, чего бы нам хотелось. Особенно, когда живём без Христа. Наша безбожная воля ведёт нас на погибель. А скорби, пусть жестоко, но спасают, заставляют задуматься о себе, о жизни.

Младший ушёл первым. Когда Мишеньке исполнилось тридцать три года, в своём привычно шутливом тоне он несколько раз повторил:

– Я скоро умру. У меня возраст Христа!

– Миша! – пугалась и даже злилась Мария Михайловна, отчего-то всерьёз принявшая такое заявление, – С чего ты взял-то?! Приснилось тебе что?

– Нет! Знаю, да и всё!

Через две недели это случилось… Утонул. Найти тело удалось не сразу. Водолаза вызывали, не нашёл. Долго объезжали ниже по течению реку Мсту: ничего. Мария Михайловна сама в ы ходила все окрестные берега, оглядывала плёсы, заводи, травянистые забереги: мрак пал на материнскую душу. Ночей не спала, себе чаяла смерти, только прежде хотела сына найти и похоронить по-человечески. Снова пошла к ясновидящей – та точно указала место, где нужно искать. Вскоре пришло известие – местные деревенские видели в указанном месте утопленника, но не успели, а скорее не захотели, ничего предпринять. За Мишенькой на лодке отправился старший сын Юра со своим другом. Страшно представить, каково брату было исполнять такую работу. А кому?

Привезли. Оплакали. Положили рядом с батькой. А плата за сведения от колдуньи оказалась огромной – жизни двоих оставшихся сыновей...

Средний сын – Сергей, и из жизни ушёл второй. Помогал по хозяйству престарелым соседям. Что-то там у них пропало, обвинили его, да ещё во всеуслышание. Он сильно переживал напраслину, матери же не обмолвился ни словом. Пришёл к ней смурной, когда здесь же находился его племянник Димка, единственный внук Марии Михайловны от старшего сына Юрия. То, да сё – Дима отлучился к друзьям, Сергей перекусил, что мать поставила на стол, затем прилёг на диван.

– Перехитрил сын меня, – продолжает Мария Михайловна свой рассказ, – пожаловался, мол, болит голова. Попросил купить таблеток. Я пошла в аптеку, не так долго и ходила. Вернулась, Дима дома уже, возвратился… А Сергея нет. Ушёл? – я сначала без внимания, и сердце молчало. Потом… вижу… тапочки-то Серёжины стоят! Ох! А в чём же он ушёл-то? У Димы спрашиваю, а Димка удивляется: «Так ведь, дядя Серёжа во дворе. И правда, долго как!»

– Я туда! – а он уже готов. Сидя, повесился. Мы его сразу сняли, Димка откачивал, дыхание делал искусственное, скорую вызвали, но ничего не помогло.

Вновь печальная пауза, заполненная пронзительным тиканьем часов.

В крестьянских избах часы тикают как-то особенно громко – акустика деревянных стен, наверное, такова. А для печальных пауз в подобных разговорах не может быть лучшего заполнения, чем тиканье часов. Здесь и утешение, и смысл.

Но современные часы поспешливы, стрекочливы, как под горочку бегают – ти-ти-ти-ти-ти. Время ускорилось, слышите?

А ходики… прежние ходики, те впрямь – ходили! Размеренно, как два кузнеца разными молоточками в очередь настукивают. Тик – Так! Тик – Так! Помните? Маятник качается, каждый вечер, кому забота, а робятёшкам удовольствие: «Деда, можно я?» – цепочку нужно тянуть, гирьки подвешивать. Тик-так, всё пройдёт, тик-так, и вы уйдёте, тик – так устроен мир, тик – так помните об этом!