Часть вторая. Предпосылки и особенности античной культуры

Глава первая. Сущность античной культуры.

 

1. Исходная гипотеза

 

Монблан литературы по античности, тем не менее, не позволяет понять, что же собой представляет античная культура, как она возникла, почему именно в ней сложились философия и наука, чем античность отличается от предшествующей «культуры древних царств», где тоже верили в богов. Говоря «не позволяет понять», я имею в виду требования современной науки. Более конкретно, речь идет о культурологии как научной дисциплине. С точки зрения ее принципов, предшествующие результаты, полученные в исследовании античности, сегодня или нуждаются в уточнении или выступают не более как факты и гипотезы, предполагающие теоретическое осмысление. В это осмысление, следуя принципам гуманитарного подхода, я включаю и ответы на собственные проблемы, например, хотелось бы понять, как становление античной личности обусловливает формирование и особенности античной культуры, каким образом в античной культуре сочетаются два совершенно разных мировоззрения и мироощущения – религиозно-мифологическое и рациональное (философское и научное), какую роль в античности играют мистерии («элевсинские», «дионисийские», «орфические», «гностические» и т.д.), а также практики мышления и искусства.

Не требуется специального исследования, чтобы понять, что «базисный культурный сценарий», определяющий основной строй античной культуры, не является гомогенным, как в предшествующей культуре, а включает в себя две разных группы представлений – «религиозно-мифологическую картину» (вера в богов и души) и «рациональную картину» мира. К последней относятся как отнологические представления ранних греческих мыслителей («все есть вода», «все состоит из атомов», «человек есть мера всего существующего» и др.), так и более сложные концепции действительности Платона и Аристотеля.

Известны даже имена творцов религизно-мифологической картины, точнее тех, кто впервые ее удачно конституировал (схематизировал). По словам Геродота, «Гомер и Гесиод научили эллинов богам: они распределили между богами священные имена, принадлежащие каждому, и закрепили за каждым область владычества, и подобающий каждому вид почитания; они наглядно описали образ каждого божества»[201]. Известно также, что Платон и Аристотель, конечно, опирались на своих предшественников-мыслителей, но именно с именами этих двух титанов античной мысли мы сегодня связываем рациональную картину действительности.

На первый взгляд, представления о богах древних греков мало чем отличаются от типичных религиозно-мифологических представлений народов древнего мира, относимых нами к культуре древних царств. Каждый бог имеет свою миссию: один отвечает за порядок (Зевс), другие за стихии (например, Посейдон, Деметра, Нюкта, Гелиос), третьи за ремесла и искусства (Гефест, Афина Эргана, Гермес, Асклепий), четвертые за любовь и брак (Афродита и Эрот, Гера и Гестия), пятые за войну и раздоры (Арес, Деймос, Эрида), шестые, седьмые и т. д. Боги бессмертны, а люди смертны. Без поддержки богов человек не может рассчитывать на успех в своих делах или здоровье, поэтому приносит богам жертвы, славит их, прислушивается к жрецам или прорицателям.

Но внимательное прочтение показывает, что ряд греческих богов ведут себя для богов весьма странно: нарушают законы, которые сами же установили, дублируют функции друг друга, совершают поступки, недостойные богов, скорее напоминающие действия людей, причем не среднего законопослушного человека культуры, а своенравной личности, для которой главное ‒ ее желания. Вспомним, например, что Зевс получил власть над миром, свергнув своего отца Крона, или его многочисленные романы и измены, на ум приходят также проказы Гермеса, гнев Артемиды, превратившей Актеона в оленя, склоки, мстительность и тщеславие богов, их вполне человеческие поступки во время троянской войны и многое другое. Можно вспомнить и героев, которые при случае, совершив подвиги подобно Гераклу, могут стать бессмертными и принятыми в сомн богов.

Именно потому, что боги древнего Египта или Вавилона никогда не воспринимались как личности, но как константные функции, вера в богов могла обеспечивать устойчивый социальный порядок и организацию. Многие греческие боги, напротив, воспринимаются как личности, к тому же дублируют функции друг друга, а сами эти функции задаются неодинаково, так что всегда можно выбрать нужного для себя (под себя) бога. Как при таком понимании богов может быть обеспечено согласованное социальное поведение, устойчивый общественный порядок и организация?

Но и рациональные картины мира не могут в полной мере считаться гомогенными. Наиболее яркий пример – концепция Платона. С одной стороны, действительность в его системе задается как законосообразный мир идей и вещей, с другой – этот мир создал Демиург (бог), кроме того, круговоротом бессмертных душ руководят боги. В «Федре» читаем: «Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего круга, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой»[202].

В «Государстве» Платон описывает перипетии душ в загробном мире. Вроде бы судьба человека полностью определяется богами загробного мира, однако, выбор дальнейшей судьбы (жребия) трактуется Платоном как вполне закономерный, обусловленный тем, как человек жил, каков его разум; зависит этот выбор и от личности умершего. «После этих слов прорицателя сразу же подошел тот, кому достался первый жребий, он взял себе жизнь могущественного тирана (выше богиня судьбы Лахесис, бросавшая в толпу душ жребии, сказала: «Добродетель не есть достояние кого-либо одного, почитая или не почитая ее, каждый приобщается к ней больше или меньше. Это – вина избирающего, бог не виновен». – В.Р.). Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда же он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, богов – все что угодно, кроме себя самого<…> Случайно самой последней из всех выпал жребий идти душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец, она насилу нашла ее, где-то валявшуюся, все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, с радостью взяла себе»[203]. Заметим, что в отличие от людей, осуществляющих самостоятельные действия и поступки, боги Платона не своенравны, они задают постоянные условия и законы.

Кажется, что полемизирующий со своим учителем Аристотель окончательно расстается с богами, но в «Метафизике», вдруг, выясняется, что самое первое начало – это разум и бог одновременно. «Так вот, от такого начала зависит мир небес и природа <…> И жизнь без сомнения присуща ему: ибо деятельность разума есть жизнь, а он есть именно деятельность: и деятельность его, как она есть сама по себе, есть самая лучшая и вечная жизнь. Мы утверждаем поэтому, что бог есть живое существо, вечное и наилучшее, так что жизнь и существование непрерывное и вечное есть достояние его; ибо вот что такое есть бог»[204].

Рассмотренный здесь материал позволяет сделать два важных вывода. Первый: представления о действительности, заданные в религизно-мифологической и рациональной картинах отчасти являются согласованными, поскольку содержат дополняющие элементы (в первой – это функциональное и личностное понимание богов, во второй – констатация вклада богов и личности в законы бытия). Второй вывод: в обеих картинах существенную роль играет личность, о которой в культуре древних царств не было и речи. Теперь основной вопрос: понятно, откуда в античной культуре взялась религиозно-мифологическая картина, она переходит из культуры древних царств, но как и в связи с чем сформировались рациональные представления и картина мира? Забегая вперед, сразу выскажу гипотезу: именно становление античной личности обусловило формирование рациональных представлений, но также и таких практик как античное мышление, философия, искусство, судопроизводство (право) и ряд других. Дальше я попробую обосновать эту гипотезу, сделав акцент прежде всего на реконструкции античного мышления, задающего, как известно, основное содержание античных рациональных представлений о действительности.

 

2. Становление античной личности и мышления

 

Предпосылками античного мышления выступают: изобретение на рубеже VII-VI в. до н. э. рассуждений, формирование античной личности, проблемы, возникшие в связи с произвольным, не нормированным построением рассуждений.

До античной культуры знания создавались не в рассуждениях и обязательно проверялись в практике хозяйственной и социальной жизни. Например, утверждение, что «у такого-то человека ‒ душа» или «это поле ‒ прямое (имеет форму прямоугольника)» были получены, первое, в рамках анимистической картины мира (то есть представления, что в теле человека живет неумирающая душа), второе, в рамках общественной практики земледелия, кстати, тоже опирающейся на мифологическую и религиозную практику. Получая первое знание, древний человек не рассуждал подобно современному: «так как все люди имеют души, то и этот конкретный имярек имеет душу». В данном случае он опирался на схему души. Знание ‒ «у этого человека душа» представляет собой описание данного человека с помощью указанной схемы, эквивалентное утверждению, что «душа еще не покинула этого человека»[205].

Соответственно, источником общих мифологических или религиозных представлений считался не человек, а духи или боги. Они и сообщали эти представления избранным людям (шаманам или жрецам). Абсолютно все знания должны были пройти испытание практикой социальной жизни, в противном случае они просто не закреплялись в культуре. Если говорить здесь о познании, то оно представляло собой освоение действительности (то есть природных и социальных явлений и самого человека) в рамках сложившихся картин мира, задаваемых мифами, в основе которых лежали схемы; отметим также, что познание практически не осознавалось (было «нерефлексированным»).

Иначе понимался в древнем мире и человек, он был достаточно основательно интегрирован в социальной системе, в принципе, никакой самостоятельности от него не требовалось, да и она не допускалась. Человек мифической эпохи, пишет К.Хюбнер, «как единичное, как индивид и Я он ничего собой не представляет<…> Не иметь рода значит быть лишенным нуминозного Kydos и Olbos, в которых содержится даваемая богами идентичность рода, то есть вообще не иметь своего лица<…> Человеку мифической эпохи абсолютно неизвестна область внутренне идеального в качестве Я. Он есть тот, кто он есть, занимая при этом место во всеобщей мифически-нуминозной субстанции, которая существует во многом, будь то люди, живые существа или “материальные” предметы, поэтому и человек живет во многом, и оно живет в нем»[206].

Другое дело, когда культура древних царств стала умирать и человек больше уже не мог рассчитывать на защиту богов (это относится к периоду середины первого тысячелетия до н. э.; появляются тексты, в которых герои жалуются на богов и сомневаются в миропорядке, который они установили). Человеку остается надеяться только на самого себя и ближайшее окружение. Усиливается и страх перед смертью, поскольку боги, даже боги смерти, стали ненадежны и коварны. Оказаться же на том свете одному и на вечные времена, без всякой поддержки – что может быть страшнее? Одно из следствий подобного развития событий ‒ пессимистическое умонастроение, характерное для ранней античности. В стихотворении (VII-VI вв. до н. э.) к своему другу Меланиппу великий лирик Лесбоса Алкей пишет (перевод Вячесла Иванова):

 

Что, Меланипп, обещает нам тризна плачевная?

Вправду ли мнишь, переплыв Ахеронта великий вир,

Некогда в теле воскреснуть и солнца небесного

Чистый приветствовать свет? Высоко ты заносишься! <…>

Тяжкий, под глыбами черной земли. Не надейся же,

К мертвым сошед, преисподней покинуть обители[207].

 

Приводит Вячеслав Иванов и такие строки старого гимна к Деметре и такие почти уже болезненные слова поэта Феогнида:

 

Матерь! Бессмертных дары мы терпеть, и страдая, повинны;

Клонит под иго нужда: небожителей нам не осилить <…>

Мы же бессмертных дары претерпеть, и страдая, повинны:

Нудит к тому нас нужда, нам ярмо тяготеет на вые.

 

Лучший удел из уделов земных – не родиться на землю;

Дар вожделенный – не зреть солнечных острых лучей.

Если ж родился, скорее пройти чрез ворота Аида, ‒

В черную землю главу глухо зарыв, опочить[208].

 

Другое, в некотором роде оптимистическое развитие событий – становление самостоятельного поведения человека и, как следствие, первой в истории человечества личности, например, Сократа. С одной стороны, он идет на суд и соглашается с решением общества, назначившим ему смерть. С другой ‒ Сократ предпочитает оставаться при своем мнении. Он твердо убежден, что его осудили неправильно, что, «смерть ‒ благо» и «с хорошим человеком ничего плохого не может быть ни здесь, ни там, и что боги его не оставят и после смерти»[209]. Сократ как личность, хотя и не разрывает с обществом, тем не менее, идет своим путем.

И что существенно, не только Сократ выслушивает мнение суда, то есть общественное мнение, но и афинское общество выслушивает достаточно неприятные для него речи Сократа и даже, как нам известно, через некоторое время, отчасти, начинает разделять его убеждения. Интересно, что Сократ уже осознает свое новое положение в мире. Например, он говорит на суде, что ведь «Сократ не простой человек», а также, «где человек себя поставил, там и должен стоять, не взирая ни на что другое и даже на смерть».

В теоретическом плане здесь можно говорить о формировании самостоятельного поведения, которое невозможно без создания «приватных схем» (например, представлений, что Сократ не простой человек, что он сам ставит себя на определенное место в жизни и стоит там насмерть). Приватные схемы выполняли двоякую роль: с одной стороны, обеспечивали (организовывали) самостоятельное поведение, с другой – задавали новое видение действительности, включавшее в себя два важных элемента – индивидуальное видение мира и особое самосознание (ощущение себя личностью).

Случайно ли, что по форме становление античной личности происходит на сцене суда? Думаю, что нет, так же как не случайно распространение подобных же сюжетов в античном театре. В произведениях Эсхила, Софокла, Еврипида и других известных греческих драматургов герои ставятся в ситуацию «амехании», где они вынуждены принимать самостоятельные решения и при этом, как показывает А.В. Ахутин, обнаруживают свою личность.

Античная личность складывается, в попытке разрешить следующее противоречие: человек должен действовать в соответствии с традицией и не может этого сделать, поскольку нарушит традицию. В этой драматической ситуации герой вынужден принимать самостоятельное решение, тоже нарушающее традицию. Так вот суд и театр оказываются той единственной формой, в которой вынужденный самостоятельный поступок героя получает санкцию со стороны общества. Одновременно, формой становления личности и его сознания. Не то чтобы общество оправдывает поступок героя, оно осмысляет этот поступок, переживает его, вынуждено согласиться, что у героя не было другого выхода.

«Герой, попавший в ситуацию трагической амехании, ‒ пишет Ахутин, ‒ как бы поворачивается, поворачивается к зрителю с вопросом. Зритель видит себя под взором героя и меняется с ним местами. Театр и город взаимообратимы. Театр находится в городе, но весь город (а, по сути, полис, античное общество. – В.Р.) сходится в театр, чтобы научиться жизни перед зрителем, при свидетеле, перед лицом. Этот взор возможного свидетеля и судьи, взор, под которым я не просто делаю что-то дурное или хорошее, а впервые могу предстать как герой, в эстетически завершенности тела, лица, судьбы – словом, в “кто”, и есть взор сознания, от которого нельзя укрыться. Сознание – свидетель и судья – это зритель. Быть в сознании – значит быть на виду, на площади, на позоре»[210].

Ахутин акцентирует «открытие сознания», но я бы этот прекрасный материал использовал для объяснения того, как происходит «становление античной личности». Ведь, что Ахутин показывает в своей реконструкции? Во-первых, что античные поэты воспроизводят в своих произведениях те ситуации, в которые в то время попадали многие. Их суть в том, что человек не может больше надеяться ни на богов, ни на традиции (обычаи) и поэтому вынужден действовать самостоятельно. Во-вторых, в ситуациях амехании античный человек вынужден опираться только на самого себя, но в силу мифологического сознания еще истолковывает свое самостоятельное поведение в превращенной форме, а именно как трагическое действие, выставленное на суд богов. Кстати, и Сократ на суде говорит, что «исследовал дело по указанию бога», что и после смерти «боги не перестают заботиться о его делах», что с детства «какой-то голос» (гений, личный бог? – В.Р.) отклоняет его от неправильных решений, а «склонять к чему-нибудь никогда не склоняет»; то есть во всех остальных случаях Сократ действует самостоятельно[211]. В-третьих, именно театр и суд предъявляют для античного человека новые формы самостоятельного поведения, в лоне суда и театра происходит их осмысление и трансляция.

Каким же образом античная личность взаимодействуют с другими, если учесть, что каждый видит все по-своему? Например, средний гражданин афинского общества думает, что жить надо ради славы и богатства, а Сократ на суде убеждает своих сограждан, что жить нужно ради истины и добродетели. Этот средний афинянин больше всего боится смерти, а Сократ доказывает, что смерть ‒ скорее всего благо. Мы видим, что основной «инструмент» Сократа – рассуждение и построение схем; с их помощью Сократ приводит в движение представления своих оппонентов и слушателей, заставляя меняться их видение и понимание происходящего, мира и себя. Одновременно с помощью рассуждений и схем Сократ реализует свои убеждения и представления. Структура рассуждений содержит такое важное звено как схему типа «А есть В» («Все есть вода», «люди – смертны», «боги – бессмертны», «кровь есть жидкость» и т. п.), позволяющую переходить от одних представлений к другим (от А к В, от В к С, от С к Д и т. д.).

Собственно рассуждения появляются тогда, когда человек, во-первых, научается строить новые схемы типа «А есть В» на основе других схем типа «А есть В» с общими членами, пропуская эти общие члены (например, на основе схемы «А есть В» и «В есть С» создавать схему «А есть С»; Сократ – человек, люди – смертны, следовательно, Сократ – смертен»), во-вторых, истолковывает эти схемы как знания о мире, то есть о том, что существует[212]. Именно рассуждение позволяло приводить в движение представления другой личности, направляя их в сторону рассуждающего. Так Сократ сначала склоняет своих слушателей принять нужные ему знания типа «А есть В» (например, то, что смерть есть или сладкий сон или общение с блаженными мудрецами), а затем, рассуждая, приводит слушателей к представлениям о смерти как блага.

Другими словами, рассуждения – это инструмент и способ согласования поведения индивидов при условии, что они стали личностями и поэтому видят и понимают все по-своему. Параллельно рассуждения вводят в оборот и определенные схемы и знания (утверждения о действительности), которые по своей социальной роли должны обладать свойством прагматической адекватности (истинности). То есть рассуждения должны выполнять три функции: давать знания, адекватно отображающие действительность («социальную реальность»), обеспечивать реализацию личности как в отношении ее самой («персональная реальность»), так в отношении других и социума (еще один аспект социальной реальности, который мы сегодня относим к коммуникации).

Но рассуждать можно были по-разному (различно понимать исходные и общие члены рассуждения, по-разному их связывать между собой), к тому же каждый «тянул одеяло на себя», то есть старался сдвинуть представления других членов общества в направлении собственного видения действительности. В результате, вместо согласованного видения и поведения – множество разных представлений о действительности, а также парадоксы. Из истории античной философии мы знаем, что возникшее затруднение, грозившее парализовать всю общественную жизнедеятельность греческого полиса, удалось преодолеть, согласившись с рядом идей, высказанных Сократом, Платоном и Аристотелем. Эти мыслители предложили, во-первых, подчинить рассуждения законам (правилам), которые бы сделали невозможными противоречия и другие затруднения в мысли (например, рассуждения по кругу, перенос знаний из одних областей в другие и др.), во-вторых, установить с помощью этих же правил контроль за процедурой построения мысли[213].

Дополнительно решались еще две задачи: правила мышления должны были способствовать получению в рассуждениях только таких знаний, которые можно было бы согласовать с обычными знаниями (то есть вводился критерий опосредованной социальной проверки) и, кроме того, они должны были быть понятными и приемлемыми для остальных членов античного общества. Другими словами, хотя Платон и Аристотель настаивали на приоритете общественной точки зрения (недаром Платон неоднократно подчеркивал, что жить надо в соответствии с волей богов, а Аристотель в «Метафизике» писал: «Нехорошо многовластие, один да властитель будет»[214]), тем не менее, они одновременно защищали свободу античной личности. Конкретно, последнее требование приводило к формированию процедур разъяснения своих взглядов и обоснования предложенных построений.

Уже применение к реальным предметам простых арифметических правил (операций) требует специального представления эмпирического материала. Для этого, подсчитав предметы, нужно получить числа; в свою очередь, чтобы подсчитать предметы, необходимо хотя бы мысленно их сгруппировать, затем поочередно выделять отдельные предметы, устанавливая их соответствие определенным числам. «Количество» и есть такое специальное представление действительности, выступающее для античного мыслителя как «сущность счета».

Такие же «сущности», задающие для мыслящей личности саму реальность, необходимо было построить для применения построенных Аристотелем правил мышления (они, как известно, в основном сформулированы в «Аналитиках»). Например, применение правила совершенного силлогизма к конкретному предмету, скажем, Сократу («Сократ человек, люди смертны, следовательно, Сократ смертен») предполагает возможность рассмотреть Сократа и людей как сущности, находящихся в определенном отношении (Сократ как вид является элементом рода людей, принадлежит ему, но не наоборот). В данном случае Сократ и люди задаются категориями вид и род.

Схематизируя подобные отношения, обеспечивающие применение созданных правил, Аристотель в «Категориях», «Метафизике» и ряде других своих работ вводит категории: «род», «вид», «причина», «материя», «форма» и другие. С их помощью предметный материал представлялся таким образом, что по отношению к нему, точнее объектам, заданным на основе категорий, можно было уже рассуждать по правилам. Схемы и описания изучаемых явлений, созданные с помощью категорий и одновременно фиксирующие основные свойства рассматриваемого предмета, причем такие, использование которых в рассуждении не приводило к противоречиям, получили название понятий. Например, в работе «О душе» Аристотель, анализируя существующие рассуждения о душе человека и ее состояниях, с помощью категорий создает ряд понятий ‒ собственно души, ощущения, восприятия, мышления (последняя, например, определялась как «форма форм» и способность к логическим умозаключениям). Важно, что именно категории и понятия задавали в мышлении подлинную реальность, причем эта реальность оказывалась идеальной и конструктивной.

Впрочем, уже Платон, отчасти, понимал, что размышления предполагают перевоссоздание действительности. В «Пире» знания о любви он собирает и связывает не так, как они были связаны до этого в мифологии и практике. Все знания о любви Платон относит к идее любви. Например, в «Федре», описывая способы диалектического размышления, Платон говорит: «Первый ‒ это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения. Так поступили мы только что, говоря об Эроте: сперва определили, что это такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило само себе <…> Второй вид ‒ это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части»[215]. В данном случае единая идея любви – это любовь как идеальный объект, любовь сконструированная Платоном. Такая любовь позволяет не только рассуждать без противоречий, но и любить по-новому (в плане реализации античной личности), позволяет она, уже как эзотерическая концепция, осуществлять себя в любви и самому Платону.

Хотя Аристотель собирает и связывает знания иначе, чем Платон, используя для этого правила, категории и понятия, в целом он продолжает намеченную Платоном линию на перевоссоздание действительности. То, что Аристотель называет наукой ‒ это и новый способ получения знаний о действительности и задание новой реальности. Например, в работе «О душе» душа ‒ это идеальный объект, сконструированный Аристотелем, он позволяет рассуждать без противоречий, блокировать мифологическое понимание души, реализовать новое понимание человека, обосновать при рассуждении использование правил и категорий.

Создание правил мышления, категорий и понятий, позволяющих рассуждать без противоречий и других затруднений, получать знания, которые можно было согласовывать с обычными знаниями, обеспечивая тем самым социальный контроль, а также понимать и принимать все предложенные построения (правила, категории и понятия), венчает длительную работу по созданию мышления. С одной стороны, конечно, мыслит личность, выражая себя в форме и с помощью рассуждений (размышлений). С другой ‒ мышление, безусловно, представляет собой общественный феномен, поскольку основывается на законах социальной коммуникации, включая в себя стабильную систему правил, категорий и понятий.

А что происходит дальше? Уходит одна культура, на её место становится другая. Становится ‒ в смысле складывается, и все меняется, включая познание. Действительно, в культуре средних веков основной социальной практикой выступила работа по переделке ветхого человека в нового, христианина. Соответственно познание, как показывает Неретина, помимо переосмысленных античных характеристик стало «этически нагруженным» (любовь к Богу как критерий истины) и «двуосмысленным» (то есть разворачивающимся одновременно в двух реальностях – обычного мира и сакрального). Представление о мире в этот период, как известно, задавалось Священным писанием и новыми началами, включающими, например, категории «субстанции» (Бога) и «ничто» (позволющую объяснить творение мира Богом с помощью слова «из ничего»).

В XVI-XVII вв. основными социальными практиками становятся естественнонаучная и инженерная. Отсюда другое понимание и познания и мира. Познание истолковывается преимущественно как математическое и экспериментальное описание природы, а мир – как заданный законами природы.

В теоретическом отношении необходимо утверждать, что одновременно складываются, поддерживая друг друга, три культурные реалии: «дискурсы познания» (образцы познания, правила, категории и прочее), «практики познания» (в философии, науке, богословии) и соответствующие «содержания сознания» (то есть собственно представления о мире и отдельных ее реальностях). Логика теоретического объяснения здесь следующая. Сначала осознаются проблемы, обусловленные социальными практиками, например, необходимость рассуждать без противоречий, понять и принять Бога, овладеть силами природы. Затем создаются дискурсы познания (схемы и связанные с ними знания), на основе которых разворачиваются практики познания.

Включение в них человека обусловливает самоорганизацию психики, в результате чего формируются и соответствующие содержания сознания (видение, представления, переживания мира). Общая логика становления подобных практик и представлений проанализирована в работах М.Фуко, Г.П.Щедровицкого, С.В.Попова, Г.Г. Копылова, В.М. Розина[216].

В новое время Кант, Маркс, М.Фуко, Г.Щедровицкий осознают искусственный и обусловленный человеческими практиками характер мира. Мир, говорит Маркс, – это продукт культурно-исторического процесса и общественной практики человека, и главная задача - не объяснить мир, а его переделать. По мнению Щедровицкого нечего «пялиться» на объект и мир, чтобы разрешить проблемы, волнующие человечество[217]. И объект и в целом понимание мира являются продуктами деятельности, но не отдельного человека, а деятельности как деиндивидуального образования, развивающегося под влиянием, частично, внешних факторов (механизмов воспроизводства, трансляции, коммуникации, комплексирования и пр.), частично, внутренних противоречий. «Объект как особая организованность, ‒ пишет Г.Щедровицкий, ‒ задаются и определяются не только и даже не столько материалом природы и мира, сколько средствами и методами нашего мышления и нашей деятельности. И именно в этом переводе нашего внимания и наших интересов с объекта как такового на средства и методы нашей собственной мыследеятельности, творящей объекты и представления о них, и состоит суть деятельностного подхода»[218].

В рамках гуманитарного подхода (В.Дильтей, М.Вебер, М.Бахтин) в ХХ столетии было осознанно, что представление о мире обусловлено личностью познающего. Например, Макс Вебер усиливает тезис Дильтея о зависимости гуманитарного познания от ценностей исследователя и показывает, что гуманитарное познание представляет собой не просто отображение некоторого явления, но одновременно его конституирование, внесение в него смысла, ценностей[219]. Обусловленность гуманитарного познания личностью познающего, конечно, делает его субъективным, но эта субъективность субъективна, так сказать, в рамках двойной объективности. Во-первых, субъективность гуманитарного познания выступает в культуре как одна из объективных тенденций (например, представляя человека как конфликтное существо, З.Фрейд реализует одну из важных объективных тенденций нашей культуры; подобно тому как К.Роджерс реализует в своей психологической концепции противоположную тенденции на эмпатию). Во-вторых, внутри своей субъективной установки гуманитарий строит вполне объективные научные процедуры: анализирует эмпирический материал, выделяет факты, создает идеальные объекты, сводит к ним все другие случаи и т. д.

Здесь стоит пояснить один мировоззренческий момент. Распространенное, ставшее почти непосредственным, убеждение, что существует мир, который вечен и неизменен (или развивается, но сам по себе), а ученый или философ его просто в разные эпохи и в разных дисциплинах по-разному представляет и описывает. Я утверждаю совершенно другое: мир, если и существует отдельно от человека, то только как «вещь в себе» по Канту. Напротив, мир, точнее миры, являются производными от наших социальных и других практик; человек приписывает миру такое строение, которое оправдывает существующую практику и включение в нее человека[220]. Более того, сама психика формируется в рамках этих практик, самоорганизуется в ответ на включение в них человека. И познание разворачивается в рамках указанных практик. То, что познающий называет фактами и феноменами, безусловно объективно, поскольку получено в ходе анализа и описания эмпирического материала, за которым стоят вещи в себе. Но одновременно и выделение этих феноменов и их осмысление обусловлено практиками и позицией познающего.

Но вернемся к античности и, в частности, к истоку и катализатору античного мышления, то есть к античной личности. Суммируем полученные о ней выше представления. Становление античной личности было обусловлено переходом к самостоятельному поведению, что предполагало изобретение приватных схем и формирование новых представлений о своем Я как источнике самоуправления («Вот оно как бывает поистине, о мужи афиняне: где кто поставил себя, думая, что для него это самое лучшее место<...> там и должен переносить опасность, не принимая в расчет ничего, кроме позора, – ни смерти, ни еще чего-нибудь»[221]. Одновременно формируется оппозиция, внутреннее и внешнее, Я и мир, Я и другие. Античная личность конституирует себя, разрешая проблему отношения к существующей традиции, иначе она не могла бы существовать в культуре.

Самостоятельное поведение в данном случае строится как компромисс между необходимостью следовать традиции (мифам и обычаям) и преодолением этой традиции. Если на заре античной культуры Сократ решает этот компромисс, фактически, в пользу личности, предлагая афинскому обществу следовать за собой, то на излете культуры Апулей склоняется к взаимным уступкам и сотрудничеству. Обвиненный в сходных прегрешениях (ему инкриминировали необычный образ жизни, обман и занятия магией), Апулей с успехом защищается, причем главный его аргумент – я философ и путешественник, а, следовательно, могу и жить не так, как все (чистить зубы, смотреться в зеркало и прочее) и заниматься наукой (магией); и что важно, суд с ним соглашается. К тому же, Апулей не лезет на рожон как Сократ, не говорит суду: чтобы Вы не делали, я все равно останусь верен себе, вы все живете неправильно, вместо того, чтобы стяжать истину и добродетель, обогащаетесь и лицемерите. И при всем том Апулей личность, например, он говорит следующее: «Не на то надо смотреть, где человек родился, а каковы его нравы, не в какой земле, а по каким принципам решил он прожить свою жизнь»[222] (курсив мой. – В.Р.).

Основными формами социализации для формирующейся античной личности выступали сначала суд и театр, а затем к ним присоединяется философия. Начиная с Платона проблематика осмысления личности все больше интересует философов. Их, очевидно, не устраивали синкретические переживания в театре, где рациональные модели самостоятельного поведения невозможно было отделить от эмоций и других переживаний. Основным инструментом общения разных личностей между собой, а также с античным обществом становится сначала ненормированные рассуждения, а затем мышление (то есть рассуждения, которые строятся по правилам логики с использованием категорий и понятий). Рассуждения позволяли приводить в движение представления личности, направляя их в нужном для мыслящей личности направлении.

Исключительно важно, что правильное мышление заставляет мыслящего перевоссоздавать реальность, по-новому организовывать знания о действительности, в конечном счете, видеть иначе. Начинается сложная работа и процесс становления новых рациональных представлений о действительности. При том, что продолжают существовать религиозно-мифологические представления о всех тех предметах, которые мысляться. Мир двоится и становится источником противоречий. Преодоление этих коллизий ведет как к трансформации религизно-мифологических представлений, которые начинают включать в себя фрагменты мышления и реагировать на личностное понимание событий, так и структур античного мышления, допускающих особые «начала» рассуждения, например, платоновских богов или разум Аристотеля. Рассмотрим теперь подробнее, как формируются, понимаются и устроены в античной культуре рода бытия, относящиеся к обоим указанным картинам (религизно-мифологической и рациональной).

 

Глава вторая. Античные представления о загробном мире

 

 

1. Мифологическое переживание и философская

концептуализация загробной жизни в античности

 

Выше я рассмотрел, как понималась смерть фараона и древнеегипетской элиты в Древнем Египте. Судя по современным исследованиям, это понимание оказало влияние и на античные религиозно-мифологические представления о смерти и на концепцию Платона. Вспомним античный миф об Орфее и Эвридике. На первый взгляд, он полностью лежит в русле религиозно-мифологических представлений, ведь Эвридике так и не удалось вернуться на землю из темного царства Аида и тем самым исключением подтвердить закон, по которому смертному не суждено воскреснуть для новой жизни. Однако, основное содержание мифа не в этой очевидности для античного человека, а в другом. Во-первых, оказывается, что сила искусства Орфея столь велика, что даже в состоянии изменить законы бытия, которые в данном случае представляет бог Аид. Кстати, но и наши египтяне настолько верили в силу изображений, что считали возможным отправиться на этой «ладье» в вечность. Во-вторых, и поступок Орфея, решившего уговорить бога нарушить законы загробного мира, и поступок самого Аида, согласившегося это сделать, совершенно не укладываются в религизно-мифологическую картину действительности, как она понималась в культуре древних царств. Так может поступать только личность, причем эзотерическая, уверенная, что она может общаться с богами и даже заставить их плясать под собственную дуду.

Здесь нелишне вспомнить, что одними из центральных культов и мистерий античности были орфические, причем главным сюжетом их выступала история о смерти и воскрешении Диониса, которого, что тоже небезынтересно, в античности нередко отождествляли с Осирисом. Причем сходство этих богов потрясающее: оба выходят из «дверей» (Осирис из «ложных дверей» в египетских гробницах, связующих этот мир и тот, а Дионис из сеней смерти), оба понимаются как солнце того света, то есть солнце загробного мира.

«Нет оснований, – пишет Вячеслав Иванов, – не доверять общине провозгласившей своим родоначальником (как Гомериды – Гомера) божественного певца Орфея, о котором учили, что он “обрел таинства Диониса и был погребен в Пиерии, претерпев растерзание”<...> В качестве бога страдающего и умирающего Дионис преимущественно отождествляется с солнцем запавшим и невидимым, светилом темного царства и сени смертной<...> Аполон – дневное солнце, Дионис – ночное солнце, светящееся в нижней полусфере, по священному преданию в Элиде, так формулированному, вероятно, под дельфийским влиянием, но коренящемуся, по-видимому, в местном веровании в Диониса подземного – владыку отошедших и солнце теней»[223]. «Страстный миф о растерзании Диониса титанами, – пишет Плутарх, – заключает в себе учение о пакирождении» (то есть новом рождении. – В.Р.). По платоникам, «Дионис есть бог, составляющий причину возрождения, восстанавливающий формы воплощения и нудящий все, что возникает и рождается, выходить наружу из дверей»[224].

Продумывая эти высказывания, нельзя не поразиться, с одной стороны, разительным сходством античных и древнеегипетских религиозно-мифологических представлений, с другой – рационализации религиозно-мифологических представлений на античной почве, где бог, как у неоплатоников, становится всего лишь причиной возрождения и трансформации форм живого. Судя по всему, последний процесс, действительно, вполне сознательно запускает именно Платон.

А.Лосев в комментариях к «Горгию» пишет: «У Платона не раз встречаются упоминания и описания судьбы души в загробном мире. В “Федоне” рисуется подробный путь души в Аид, а также “истинное небо, истинный свет и истинная земля” иного мира, где все прекрасно, все полно света и сияния. Вместе с тем подробно изображена топография Тартара и подземных рек. Те же, “кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более прекрасные”. В “Федре” есть образ вселенской бессмертной души, ибо “вечно движущееся бессмертно”. Каждая отдельная душа подобна “слитой воедино силе упряжки крылатых коней и возничего”. Зевс, воинство богов и демонов на крылатых колесницах мчатся по небу, а за ними жадно стремятся попасть в занебесную высь души смертных, но их тянут вниз все их земные несовершенства. Здесь же в “Федре”, – орфико-пифагорейское учение о переселении душ. В “Государстве” некий памфилец Эр рассказывает о странствии души по царству мертвых, о суде над умершими и о жребии, который выбирают души, чтобы возродиться на земле. Там же знаменитое описание небесных сфер с поющими сиренами и мирового веретена Ананки – богини Необходимости»[225].

Анализируя источники платоновской картины загробного мира, Лосев отмечает не только влияние Гомера и Гесиода, но и орфика Пиндара и пифагорейца Филолая; ссылается он также и на мнение Прокла. Последний к комментариям к «Государству» пишет следующее. «Платон заимствовал у Орфея предание о том, что одни души у Ахеронта очищаются и получают благую весть<...> на прекрасном лугу близ глубоко текущего Ахеронта, а другие наказываются в холодном Тартаре». Прокл далее считает, что Платон заимствовал у Орфея предания о переселении душ[226].

Здесь возникает естественный вопрос: почему все это не мифология и, может быть, платоновское учение о загробном мире и воздаянии души за ее земную жизнь и поступки – это всего лишь религиозная вставка в духе египетской Книги мертвых? Нет и нет. Действительно, Платон использует, как и в других своих диалогах, представления о богах и демонах. Но каким образом? В отличие от распространенных мифов, где, как я уже отмечал, боги ведут себя против божественных законов и как личности, в диалогах Платона, напротив, боги и демоны строго выполняют свои константные функции и назначение, причем очень интересные. Боги не столько оправдывают разделение труда и властные отношения, что было характерно для культуры древних царств, сколько обеспечивают решение задач, интересующих Платона.

Среди этих задач, например, убедить становящуюся античную личность действовать разумно, а не просто удовлетворять свои желания и страсти. Действовать так, чтобы потом не жалеть о содеянном. Сюда же относится задача объяснить личности, что ее жизнь не ограничивается только существующими ситуациями и событиями, что есть реальность – послесмерное бытие, включающая жизнь человека как свой момент, причем от того, как человек живет на земле, зависит характер этого бытия. Стремится Платон объяснить античной личности, что смерть есть благо, если человек живет правильно и разумно, но – зло и страдание, если он живет неправильно и неразумно. Важной личной проблемой для Платона является определение способа жизни, который позволяет встречать смерть спокойно, без страха. «Такой человек, – писал Платон в “Послезаконии”, – даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен»[227]. Ну и конечно, Платон хочет склонить своих слушателей, чтобы они приняли его концепцию души: будучи от природы принадлежащей миру богов, она, попав в темницу тела (вспомним последний аккорд египетского «эзотеризма» – вселение души после смерти в собственное тело-мумию), забыла о своем божественном происхождении.

По сути, само понимание загробного бытия у Платона работает на его концепцию личности, не забудем, что главное, что должна сделать душа в царстве Аида, – осуществить правильный выбор своей судьбы. Но правильный выбор по Платону – это не одномоментный акт, а размышление, обдумывание своей прошедшей жизни, в конечном счете, как показывает анализ «Федона», «Пира», «Государства» и ряда других диалогов, правильный выбор предполагает сложную духовную работу («вынашивание духовных плодов», освобождение от уз тела и неразумных желаний, жизнь истиной, идеями и прочее). Так что боги Платона – это совсем другие существа (реалии), чем боги и демоны из религизно-мифологической картины мира. Эти боги сконструированы Платоном таким образом, чтобы, с одной стороны, можно было мыслить загробный мир непротиворечиво, с другой – реализовать установки и ценности самого Платона.

 

2. Мифы и мистерии как доступная массам форма подготовки к смерти и её переживания

 

Платоновское решение проблемы послесмертного бытия – это всего лишь одна из линий, была в античности и другая. Вряд ли концепция Платона была понятна и приемлема для среднего античного человека, который, как правило, не был личностью. Личностями становились философы, правители, политики, люди искусства, именно к ним и обращается Платон. Для остальных же более понятны были орфические и дионисийские мифы и мистерии («оргии»). Последние тоже давали уверенность в вечной жизни, но достигалась надежда бессмертия другим путем. Не нужно было рассуждать и работать над собой, единственно, что требовалось – включиться в мистерию, идентифицировать себя с Орфеем, Дионисом или Осирисом. «У Авсония Дионис провозглашает

 

Я у египтян Осирис, и я Светобог у мисийцев.

Вакх я живым, а мертвым – Аид. Дионис я, о люди,

В пламенном лоне рожденный, двурогий, гигантоубийца»[228].

 

В свою очередь, чтобы включиться в мистерию, нужно было войти в особое состояние (Вячеслав Иванов называет его «пафосом» и «очищением страстями»), про-жить это состояние, пере-жить «катарсис», успокоительное разрешение, освободиться от страха перед смертью, почувствовать возможность бессмертия. «“Пафос” и “катарсис”, ‒ замечает В.Иванов, ‒ неразделимы<…> Оттого вакханки поют в трагедии Еврипида: “блажен, кто, взысканный богами, познал их таинства и освящает жизнь, соборуясь душой с общиной Диониса, славит его в горах боговдохновенными восторгами и делается причастником святых его очищений”»[229].

Содержание дионисийской мистерии отчасти напоминает инициации, характерные для архаической культуры. «Инициация, ‒ пишет Е.Милетинский, включает также символическую временную смерть и контакт с духами, открывающий путь для оживления или, вернее, нового рождения в новом качестве»[230]. Истоки дионисийские мистерии, считает Вячеслав Иванов, древнеегипетские. «В Египте эллинские теологи узнали мистическую тайну, что расчленение бога обусловливает его возрождение и что уподобление человека богу, страдающему в страстях его, есть залог воскресения человека с богом воскрешающим»[231]. Уходят эти мистерии к христианству. «Если язычникам, спрашивает в средние века Ориген, позволительны аллегории о судьбах души, уподобляемой Дионису, обманутому Титанами и падшему с отчего престола, растерзанному и потом снова собираемому и оживающему, чтобы взойти на небо, ‒ то почему христианам не верить в Христово воскресение?»[232].

Нетрудно сообразить, для того чтобы уподобиться Дионису и его перипетиям, действительно, необходим пафос, ведь воспроизвести нужно было не что-нибудь, а саму смерть и воскрешение. Пережив очищение страстями, античный человек, с одной стороны, на время освобождался от владеющих им страхов перед смертью, с другой – соприкасался с предстоящим воскрешением. Другое дело, что, выйдя из оргии, он снова оказывался лицом к лицу со всеми своими страхами. Кстати, вероятно поэтому, орфики старались одни оргии перевести в другие, то есть превратить саму жизнь в непрерывную мистерию (позже и параллельно, как известно, на этой почве сложилась античная трагедия). Вряд ли такой подход и способ жизни мог устроить Платона. Он выходит на совершенно другое решение: сознательное построение собственной жизни, выводящее человека к бессмертию. Правда, для этого ему пришлось открыть, а по сути, создать новую реальность: нарисовать новую рациональную картину загробного мира и поступков человека в нем.

 

Глава третья. Античное понимание любви

 

1. Платоническая концепция любви как проблема

 

«Пир», вместе с другим произведением Платона «Апологией», пишет известный исследователь античности П.Адо, «представляет собой величественный памятник, воздвигнутый Сократу, ‒ памятник, созданный с величайшим мастерством»[233]. С этим трудно не согласиться, но можно добавить, что это был и памятник Платону. Внешне весь диалог вращается вокруг темы любви. Но что Платон имеет в виду, говоря об Эроте? Конечно, все знают, что Эрот ‒ бог любви. Однако, если обратиться к комментариям Лосева к «Пиру», то возникают проблемы.

«Эрот, или Эрос, ‒ пишет Лосев, ‒ божество любви. У Гесиода ‒ одна из четырех первых космогонических потенций наряду с Хаосом, Геей и Тартаром. У Гесиода же “между вечными всеми богами прекраснейший ‒ Эрос. Сладкоистомный, у всех он богов и людей земнородную душу в груди покоряет и всех рассуждения лишает” <…> По Ферекиду, “Зевс, намереваясь быть демиургом, превратился в Эроса, потому что, составивши, как известно, мир из противоположностей, он привел к согласию и любви и засеял все тождеством и единством, пронизывающим все”. Парменид объявляет Эрота старейшим из созданий Афродиты; в своей космогонии он пишет: “Первым из всех богов она сотворила Эрота”. Орфики в своей теогонии представляют “древнейшего, самосовершенного, многомудрого” Эрота в нескольких ликах. Он Фанет (“явленный”), сын прекрасного Эфира”, “великий демон <…> нежный”. Фанет же ‒ Фаэтон (“сияющий”), Протогон (“перворожденный”). Эроту посвящен 58-й орфический гимн (Quandt), где читаем: “Призываю тебя, великий, чистый, возлюбленный, сладостный Эрот. Ты ‒ смелый стрелок, крылатый, огненношумный, с быстро бегущим движением, играющий с богами и смертными людьми, многоискусный, с двойной природой, владеющий всеми ключами эфира, неба, моря, земли и даже той богини Реи, зеленоплодной, все породившей, которая питает смертные души, и даже той, которая царит над широким Тартаром и шумносоленым морем. Ты один властвуешь, как видно, над всеми. Но, благодатный, сопричислись к чистым мыслям посвященных в таинства и отгони от них злые и неуместные”<…> Симонид Кеосский обращается к нему так: “О дитя Афродиты, жестокое, хитроумное, которого богиня породила Аресу, отважному в битвах”»[234].

Что можно понять из этого комментария? Оказывается, термин Эрот многозначный. Далее, ясно, что Платон вкладывает в уста своих героев самые разные значения этого термина. Например, один участник диалога Федр говорит об Эроте, имея в виду высказывания Парменида. Высказывания другого участника Эриксимаха корреспондируют с нарративами Гесиода и Ферекида. В речи третьего участника Сократа проскальзывают орфические мотивы. Здесь возникает и такой вопрос: как соотносятся между собой разные понимания, которые мы встречаем в «Пире». С одной стороны, любовь ‒ это непреодолимое влечение людей друг к другу. С другой ‒ только к своей половине (миф об андрогинах). С третьей ‒ это страсть. С четвертой - рассудочность и разумность. С пятой ‒ стремление к духовному совершенствованию и бессмертию. И так далее и тому подобное. Внешне все эти трактовки любви выглядят как несоединимые, иногда противоречивые.

Следующая проблема связана с уяснением того, чему, собственного говоря, посвящен «Пир». Кажется, что речь идет именно о любви, ведь все герои диалога рассказывают и рассуждают о любви. Если иметь в виду современную науку, то «Пир» можно определить как самую первую попытку построить теорию любви (науку о любви). Но в комментариях к «Пиру» Лосев пишет совсем другое: «Что касается “Пира”, то Платон использует здесь по крайней мере одну очень важную возможность, а именно толкует идею вещи как предел ее становления. Понятие предела хорошо известно не только нашим теперешним математикам. Оно хорошо было знакомо и Платону <…> Вот это толкование идеи вещи как ее бесконечного предела и составляет философско-логическое содержание “Пира” <…> будучи поэтом и мифологом, будучи ритором и драматургом, Платон облек это вечное стремление вещи к пределу в то, что из всех бытовых областей больше всего отличается бесконечным стремлением, и стремлением максимально напряженным, а именно отнес его к области любовных отношений: любовь ведь тоже есть вечное стремление и тоже всегда имеет определенную цель, хотя и достигает ее весьма редко и ненадолго»[235].

Получается, что любовь только материал для обсуждения совершенно другой темы ‒ понятия предела. Правда, зачем тогда так много разговоров не на тему? Однако, Адо считает, что «Пир» ‒ это разговор и не о любви и не о пределе, а о том, что такое философ. «Как и в “Апологии”, ‒ пишет Адо, ‒ теоретическая часть сведена здесь к минимуму: лишь на некоторых страницах, впрочем, чрезвычайно важных, речь идет о созерцании Прекрасного; в основном же диалог посвящен описанию образа жизни Сократа, который предстает как образец философа. Определение философа, сформулированное в ходе диалога, приобретает при этом наглядный смысл <…> По ходу диалога, и особенно в речах Диотимы и Алкивиада, в облике Эрота и Сократа появляются все новые и новые общие черты. И если под конец они и вовсе сближаются, то причина этого проста: И Эрот, и Сократ воплощают в себе, первый ‒ в мифологической форме, второй ‒ исторически, образ философа. Таков глубинный смысл диалога»[236]. Итак, мы обнаружили по меньшей мере три разных «глубинных смысла» платоновского «Пира» (а на самом деле их существует значительно больше). Кто же прав?

Еще одна проблема ‒ странное понимание Платоном любви. Судя по литературе, в Древней Греции различались три разные формы (вида) любви: любовь между супругами («филиа»), любовь чувственная («эрос», ее по Платону символизирует Афродита вульгарная, земная) и любовь возвышенная (позднее христианская «агапе»). Только любовь-филиа осуществлялась в рамках брака между мужем и женой. Чувственная любовь ‒ это обычно любовь «на стороне», к чужой жене, к наложнице, к проститутке (известна относящаяся к более поздней римской эпохе реплика наследника императора Андриана (II) Элия Вера, адресованная законной жене: «Ясно, что я удовлетворяю свои страсти с другими: ведь понятие “жена” обозначает почет, а не удовольствие»[237]).

Изобретение Платона ‒ любовь возвышенная, символизируемая Афродитой небесной. Те, кто по словам Платона следовали такой любви, вдохновлялись не чувствами, а идеями красоты, блага, бессмертия. Кроме того, это чаще всего не любовь мужчины к женщине, а мужчины к мужчине, точнее, к прекрасному юноше, или женщины к женщине (прекрасной девушке). Наконец, Платон склоняется к мысли, что возвышенная любовь не требует брака, что брак ей, так сказать, противопоказан. В «Пире» Платон устами Павсания говорит:

«Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно; это как раз та любовь, которой любят людт ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души <…> Вот почему они способны на что угодно ‒ на хорошее и на дурное в одинаковой степени. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, ‒ недаром это любовь к юношам, ‒ а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Поэтому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом <…> Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для государства и для отдельного человека, поскольку требует от любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви принадлежат другой Афродите ‒ пошлой»[238].

Не правда ли, странное требование ‒ «нравственного совершенствования» возлюбленных. Разве занятие любовью – это упражнение в нравственности. Для Платона, безусловно. Более того, он считает, что любовь ‒ это своеобразный путь человека, ведущий прямо к бессмертию. «Но если любовь, как мы согласились, ‒ пишет он, ‒ есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь ‒ это стремление к бессмертию»[239].

Возражая против обвинений в безнравственности мужчин, приверженных божественной Афродите, Платон подчеркивает их мужество, ум, общественную ценность, особое отношение к браку. «Некоторые, ‒ говорит Аристофан, ‒ правда, называют их (прекрасных юношей. ‒ В.Р.) бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые года только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него»[240].

Но может быть, взгляды Платона на любовь удивительны только для нас, а сами греки воспринимали их спокойно? И действительно, Лосев пишет, что «тема любви к прекрасному юноше, которой так насыщен диалог “Пир”, не должна казаться столь необычной, если подойти к ней исторически<…> В Персии особенно была распространена однополая любовь, и именно оттуда этот обычай перешел в Грецию, когда между этими странами завязались прочные отношения. Отсюда представления о высшей красоте, воплощенной в теле, причем неважно, в каком именно, мужском или женском, но скорее мужском, так как мужчина ‒ полноправный член государства, он мыслитель, издает законы, он воюет, решает судьбы полиса, и любовь к телу юноши, олицетворяющего идеальную красоту и силу общества, прекрасна»[241].

Думаю, Лосев прав только отчасти. Для античности взгляды Платона были не только притягательны, но сомнительны и спорны. На исходе античной культуры в диалоге «Об Эроте» Плутарх явно полемизирует с «Пиром» Платона. Герой его диалога Протоген сначала фактически излагает точку зрения Платона. Другой участник диалога, отец Автобула, с одной стороны, соглашается с тем, что нельзя останавливаться в любви только на удовлетворении телесных наслаждений, что любовное влечение нужно облагораживать, превращать в умное и нравственное дело, но с другой ‒ доказывает, в противоположность Платону, что добродетель и дружба присущи и женщинам и что эти прекрасные качества лучше всего реализовать в браке и семье.

«Не проходит много времени, ‒ говорит герой диалога о возлюбленных, ‒ и они, минуя тело любимых, проникают до глубины их существа, разверзшимися очами созерцают их нравственный облик и вступают в общение с ними в речах и делах <…> Нелепо, как я уже сказал, утверждать, что женщинам вообще чужда добродетель. Надо ли говорить, в частности, об их скромности и рассудительности, об их верности и справедливости, если многие из них показали замечательные примеры: мужества, героизма и величия духа? Но, не отрицая их прекрасной природы, во всем прочем, отказать им в способности к дружбе и вовсе дико <…> Таково то соединение, которое поистине можно назвать соединением в целом, соединением супругов, объединенных Эротом, тогда как соединение людей, только живущих вместе, можно уподобить соприкосновениям и переплетениям эпикуровских атомов, испытывающих непрерывный ряд взаимных столкновений и отталкиваний, но не создающих никакого единства, какое создает Эрот, присутствующий при брачном общении. Нет никакой большей радости, более постоянной привязанности, столь светлой и завидной дружбы, как там, где единодушно живут, охраняя домашний порядок муж и жена <…>

Но любовь к благородной женщине не только не знает осени и процветает при седине и морщинах, но и остается в силе до могильного памятника. Трудно найти примеры длительной любви мальчиков, но нет числа примерам женской любви»[242]. Здесь Плутарх явно противопоставляет благородных женщин благородным юношам, брак, основанный на возвышенной любви, браку без любви.

В платоновском понимании любви есть еще одна странность. В речи Сократа любовь практически отождествляется с благом. «Не есть ли, одним словом, любовь, ‒ спрашивает Диотима Сократа, ‒ не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?» «Ты говоришь сущую правду», ‒ отвечает Сократ. Характерны и откровения Алкивиада. Он долго рассказывает, как пытался соблазнить Сократа, но что из этого ничего не вышло. Сократ остаётся верен себе: принимая дружбу и духовное общение, он игнорирует чувственную любовь. Получается, что любовь для Сократа-Платона ‒ это только духовное дело: дружба, совершенствование личности, стремление к благу и бессмертию. Но тогда, разве это любовь?

Завершить проблематизацию я хочу вопросом, каким способом участники диалога получают знания о любви. С одной стороны, они, конечно, рассуждают о любви. С другой ‒ рассказывают какие-то сказочки-мифы, например, об андрогинах. Но почему-то выводы из этих сказок делаются вполне серьезные. Закончив историю об андрогинах, Аристофан, как будто он что-то доказал, говорит: «таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней»[243]. Но разве сказка, очень похожая на свежеиспеченный миф, может выступать источником истинных знаний?

 

2. Подход Платона к изучению любви

 

Как же относиться к указанным здесь трем истолкованиям «глубинного смысла» «Пира»? Первую точку зрения Лосева я должен отклонить, и вот почему. Во-первых, обсуждению этого вопроса, даже если согласиться с Лосевым, в тексте отведено незначительное место. Во-вторых, говоря о пределе, Лосев отождествляет современное математическое понимание предела с понятием предела, которым пользуется Платон. Но анализ показывает (смотри, например, исследования П.П.Гайденко), что Платон употребляет понятие предела и беспредельного, причем именно в такой связке, совершенно в другом смысле, чем об этом говорят в современной математике[244]. Точка зрения Адо мне кажется правомерной, так же как и третья о том, что в «Пире» обсуждается природа любви. Теперь обращу внимание на следующий момент.

На первый взгляд, отдельные представления о любви, вложенные Платоном в уста персонажей «Пира», совершенно не связаны между собой. Так, например, Федр утверждает, что Эрот ‒ это бог, а Диотима это отрицает, говоря, что Эрот ‒ гений и философ. Эриксимах помещает Эрота в природу, а Диотима показывает, что Эрот ‒ это скорее особый философский образ жизни, что и выражает само слово «фило-софия» (любовь к мудрости). Но при более внимательном рассмотрении можно показать, что все эти отдельные представления о любви не противоречат друг другу и даже как-то связаны. Ведь философ как раз и стремится обладать красотой (гармонией) и выявлять их в своей жизни и деятельности, а также достигнуть бессмертия (то есть стать богом). Если следовать не формально-логическим критериям, а читать диалог содержательно, никаких противоречий в нем нет. Более того, каждая речь вносит в понимание любви свой смысл и окраску, образуя в целом единую платоническую концепцию любви.

Вспомним и примененный Платоном метод познания любви, включающий отнесение разных представлений о любви к одной идее любви. Гайденко связывает этот метод с разработанным Платоном диалектическим методом, позволявшим строить то, что мы в современном научном языке называем «системой научных понятий». Однако Платон в своих исследованиях, естественно, говорит не о системе понятий (понятие системы возникло только в Новое время), а о «едином и многом». Чтобы понять, что Платон имеет в виду, необходимо пояснить его взгляды; для этого еще раз вернемся к генезису античной философии.

Платон, как известно, исходит из убеждения в существовании подлинного мира идей и другого, по сути неподлинного, мира вещей. Вышел он на такую «картину мира», разрешая ситуацию противостояния двух лагерей, сложившихся в греческой культуре ‒ софистов и элеатов. И те и другие, рассуждая, пришли к совершенно разным выводам. Софисты были уверены, что познание и знание субъективны, что ничего определенно утверждать невозможно и относительно любой вещи можно получить любое знание, например, что движение существует и не существует, что мир возник и существовал вечно и т.п. Возражая против такого понимания, элеаты утверждали, что людям только кажется, что в мире что-то меняется, на самом же деле, говорили они, ничто не изменяется, а существует лишь тождественное самому себе целое. В поэме «О природе» Парменид пишет:

 

Люди о двух головах. Беспомощно ум их блуждает.

Бродят они наугад, глухие и вместе слепые <…>

Без сущего мысль не найти