Экскурс 3. Стратегия: геополитика и новые союзы

В большинстве случаев нынешние дискуссии по поводу геопо­литики подразумевают выбор между двумя стратегиями по поддер­жанию мирового порядка: односторонней и многосторонней. При этом не принимаются в расчет сила движений за всемирную демок­ратию, их претензии и предложения. Между тем такие движения оказывают принципиальное воздействие на геополитику и будущее мироустройство. Ненадолго вернемся к истории геополитики, что­бы посмотреть, как она развивалась, почему сегодня оказалась в кризисе и какие стратегические перспективы это открывает для множества.

КРИЗИС ГЕОПОЛИТИКИ

Современная геополитика родилась в Европе в качестве важ­ной сферы реальной политики (Realpolitik) - в том смысле, что евро­пейские национальные государства, замкнутые в своих ограничен­ных пространствах, распространили свою власть на обширные мировые просторы. Парадоксальным образом, политическая тра­диция континента позволила Европе политически заполонить весь мир, так как саму ее считали предельным горизонтом, «Западом», где заходит солнце, тем местом, где кончается земля (inis terrae). Ев­ропе приходилось бежать от собственной конечности. Простран­ственные элементы всегда наличествуют в европейском самоопрб"

3.2. Глобальный запрос на демократию

елении - временами в терминах экспансии, а порой в конфликт­ных, трагичных и навязчивых образах, от Эгейского моря у Гомера Атлантики у Колумба. Уже у древних греков и римлян мы обна­деживаем, _что контроль пространства за городской чертой необхо­дим М^я подд^еР^жания мира и благополучия городских жителей. Фак­тически уже в древнем Риме произошла трансформация этой роли внешнего пространства в мотор имперского захвата. Таким обра­зом, геополитическое пространство стало траекторией, направле­нием судьбоносного движения сквозь иностранные земли, задан­ным господствующими имперскими классами. Так родилось национальное и империалистическое Grossraum (большое простран­ство).

Появление Соединенных Штатов в качестве глобальной силы трансформировало европейскую геополитическую традицию, от­крыв ее для перехода от вопросов о постоянных границах и пре­дельных пространствах к бесконечному внешнему миру и откры­тым рубежам, сосредоточив ее на потоках и подвижных линиях конфликта, подобных океанским течениям или разломам земной коры. Геополитика в американском стиле, очевидно, выходит за фиксированные пространственные горизонты и становится чем-то вроде чередования или диалектики открытий и закрытий, экспан­сии и изоляции. Таково, в сущности, модернистское видение геопо­литики, которое мы обнаруживаем и сегодня. Геополитика может считать границы установленными, но в то же время для нее это порог или пункт прохода. С такой точки зрения, войны начинают­ся, когда некто пересекает границу с оружием; прогресс восприни­мается как преодоление тех же границ без оружия; а коммерция подразумевает переход через них как с оружием, так и без оного. Геополитические границы не имеют ничего общего с естественны­ми преградами, если воспринимать их в географическом, этничес­ком или демографическом смысле. Сталкиваясь с границами, имею­щими естественное происхождение, геополитика или использует их как инструмент, или расшатывает, инициируя экспансию, движе­ние вовне.

Следовательно, чтобы понять геополитику в нынешнем виде (и, в конечном счете, бросить ей вызов), нужно избегать обращения к натуралистическим, детерминистским или чисто экономическим концепциям границ и пределов, свойственным старой европейской геополитике. Вместо этого следует воспользоваться понятием гиб­ких границ и барьеров, которые постоянно преодолеваются, что типично для американской идеологии. В сущности, нынешняя гео­политика основана на кризисе традиционных воззрений. Говоря о Кризисе, мы не подразумеваем при этом, что геополитика стоит на Пороге развала. Но теперь ей приходится иметь дело с границами, ^иДентичностями и пределами, которые нестабильны и постоянно впариваются. Геополитика не может функционировать без таких ^границ, но, кроме того, она должна их постоянно перемещать и пре-

Часть 3. Демократия

одолевать, из-за чего возникает диалектическая связь между экс­пансией и изоляцией. Такова геополитика кризиса.

Таким образом, сейчас геополитика демонстрирует ту же логи­ческую схему, которая определяет современную теорию суверени­тета и хозяйственную деятельность на практике: у нее есть две сто­роны, которые постоянно соперничают и'конфликтуют друг с другом. Такой внутренний кризис, как мы уже указывали, не является при­знаком коллапса. Напротив, это двигатель развития. Геополитичес­кий анализ воспринимает кризис в качестве своей опоры и откры­вает систему для конфликта между разными политическими силами, в ходе которого выявляются открытые пространства, границы и закрытые пространства. Наша гипотеза, которая несомненно упро­щена, но все же действенна, сводится к тому, что эти внутренние конфликты или противоречия в концепте геополитики следует вос­принимать как конфликт между множеством (то есть силами обще­ственного производства) и верховной властью Империи (то есть глобальным порядком, определяющим соотношение сил и эксплуа­тацию), между биополитикой и биовластью. Подобная гипотеза побуждает рассматривать меняющиеся парадигмы геополитики как ответы на те вызовы, которые представляют собой выступления множества. В других работах мы доказывали, к примеру, что транс­формация рамок геополитики в конце XX века, после нефтяных кризисов и валютных кризисов в 1970-е годы и краха Бреттон-Вуд-ской системы, была реакцией на антиколониальную и антиимпери­алистическую борьбу в Азии, Африке и Латинской Америке, а так­же на массовые общественные движения в Европе и Северной Америке¹". Сегодня, как нам представляется, кризис геополитики правильнее всего трактовать с точки зрения борьбы против суще­ствующего глобального порядка, которую мы обрисовали в пред­шествующей главе, начиная с движений против неолиберализма в Индии, Бразилии, Сиэтле и Генуе и заканчивая протестами против войны в Ираке. Фрагменты этого кризиса способны определить бу­дущее развитие геополитики. А нам остается выяснить, как множе­ство могло бы воспользоваться этим геополитическим кризисом.

ОДНОСТОРОННЕЕ КОМАНДОВАНИЕ И ОСЬ ЗЛА Теперь мы можем обратиться к стратегиям геополитики XXI века и противостоянию между односторонностью и многосторон­ностью. Сегодня основной задачей односторонней стратегии, кото­рую чаще всего олицетворяют Соединенные Штаты, является усу­губление институционального кризиса прежнего международного порядка. Чтобы эффективно управлять глобальной политикой, США в своей односторонней стратегии ведут дело к подрыву политичес­ких и юридических полномочий Организации Объединенных На­ций. В конце Второй мировой войны, когда создавалась ООН, в ней сошлись просвещенческие надежды на космополитическое прав­ление и демократическая договоренность между государствами, вы-

 

3.2.

Глобальный запрос на демократию

игравшими войну с фашизмом. Спустя полвека стало ясно, что этот альянс исчерпал себя. После ограничений «холодной войны», обес­силенная неспособностью разорвать бюрократические путы соб­ственного устройства, Организация Объединенных Наций сдалась на милость единственной сохранившейся сверхдержаве. Другими словами, ООН стала тем местом, где глобальная гегемония и одно­сторонний контроль Соединенных Штатов могут найти самое яв­ственное выражение. Парадоксальным образом, это также и то ме­сто, где по-прежнему жив образ распределенной власти, точнее соответствующий процессам глобализации.

Следовательно, по завершении «холодной войны» форма им­перского суверенитета стала менять контуры прежнего врага и орга­низовывать единую сеть контроля над миром. Политика «сдержи­вания» на Ближнем Востоке, ориентированная на блокирование наступления общественных угроз, сменилась операциями «отбра­сывания» и военным проникновением в сферу бывшего советского влияния. В итоге мы имеем имперское командование в форме ог­ромного полумесяца. Он раскинулся от Ближнего Востока до Вос­точной Азии, от Аравийского полуострова до Корейского, пересе­кает территорию бывшего Советского Союза в Центральной Азии и опускается к стратегическим базам на Филиппинах и в Австра­лии. Этот полумесяц формирует новый - глобальный - геополити­ческий горизонт. Под контролем Соединенных Штатов и их гиган­тской централизованной военной машины глобальный суверенитет принял подлинно имперский вид.

Эта операция, впрочем, не доведена до конца и не свободна от внутренних противоречий. Есть огромные зоны, которые непосред­ственно не включены (и, вероятно, никогда не смогут быть включе­ны) в данный односторонний имперский режим. Они сопротивля­ются этому с помощью сильного государства и, в некоторых случаях, противопоставляют ему собственные глобальные устремления. Од­носторонняя стратегия призвана ослабить такие сопротивляющие­ся державы, замкнуть их в рамках региональных осей и, в конце концов, интегрировать их во всемирную иерархию. Действитель­но, есть три крупных стратегических соперника, которых США не могут проигнорировать в своей односторонней стратегии: Европа, Россия и Китай. С такой точки зрения, Соединенные Штаты долж­ны постоянно на них давить. Вероятно, в данном отношении нам следует воспринимать американские заявления по поводу «оси зла» не только как прямое предупреждение трем относительно слабым враждебным диктатурам, но и, что важнее, как косвенную угрозу гораздо более мощным друзьям, находящимся рядом с ними. Веро­ятно, войну в Ираке можно расшифровать как косвенную атаку против Европы - не только по тому, как она сопровождалась поли­тически, но и в силу угрозы европейской промышленности, возни­кающей вследствие контроля США над иракскими энергетически­ми ресурсами. Возможно, подобным же образом в американских

385 Часть 3. Демократия

предупреждениях Ирану следует читать косвенную угрозу южной сфере российского влияния. И, наконец, нетрудно представить, как предупреждения в адрес Северной Кореи косвенно угрожают Ки­таю и ослабляют его контроль, создавая убедительную причину для значительного военного присутствия США в Восточной Азии. Это не означает, будто «государства-изгои» не составляют реальной опас­ности - как для других стран, так и для собственного населения, -но выделение именно этих государств может выполнять дополни­тельную (и, вероятно, более существенную) функцию по предупреж­дению и ослаблению главных стратегических конкурентов, кото­рые грозят одностороннему контролю США. Иначе говоря, эта стратегическая цель могла бы дополнить арсенал имперской геопо­литики, включив в него войну на упреждение, процессы иерархи­ческого выстраивания национальных государств и их сегментацию с последующей изоляцией отдельных регионов или континентов внутри глобальной системы.

ПРОТИВОРЕЧИЯ

Односторонняя стратегия имперской власти предполагает фун­даментальную перестройку, которая разворачивается вокруг трех основных элементов. Первым из них является группирование ми­ровых держав в региональные объединения и поддержание между ними определенной иерархии. Одностороннюю геополитическую стратегию можно представить себе в виде колеса, где Соединенным Штатам отведена роль ступицы, а спицы тянутся к каждому регио­ну в мире. Под таким углом зрения каждый отдельный регион выг­лядит как группировка местных держав при США в качестве доми­нирующей силы. Североатлантический регион - западноевропейс­кие государства и Соединенные Штаты; латиноамериканский регион - латиноамериканские страны и США; тихоокеанский реги­он - восточноазиатские государства и Америка; и так далее.

Однако не лишним будет учесть непредсказуемость силовых отношений в международной политике, а также признать, что ре­гиональные образования могут действовать и вопреки иерархичес­кому единству имперского командования. Региональную модель имперского порядка время от времени нарушают порывы самоут­верждения со стороны различных региональных держав. Отсюда возвратно-поступательные телодвижения Европейского Союза, который то благоволит трансатлантическому союзу с Соединенны­ми Штатами, то рассматривает перспективы континентального объе­динения с Россией, а в некоторых случаях пытается добиться авто­номии в проявлении европейской политической воли. Бывшие советские республики тоже колеблются между лояльностью к аме­риканским планам создания более крупных европейских союзов и восстановлением прежних геополитических связей (между Россией и Индией, к примеру). Мы можем интерпретировать китайские эк­сперименты с «демократией для средних классов» как утверждение

3.2. Глобальный запрос на демократию

КНР своей региональной автономии, нацеленной на такую глоба­лизацию, в которой центральную роль играла бы Азия. Подобные региональные изменения и колебания имеют место и в других час­тях мира. Вспомним, например, латиноамериканские инициативы по приданию этому региону большей независимости за счет потен­циала Бразилии и Аргентины. А нельзя ли в принципе представить себе и какой-то план региональной автономии для Ближнего Вос­тока? Во всех этих случаях региональные образования играют в имперской геополитике противоречивую роль, выступая и как ком­поненты унифицированного порядка, и как потенциально самосто­ятельные силы, способные нарушить его.

Вторым элементом односторонней стратегии является эконо­мическое производство и тот кризис, который пережили и продол­жают переживать многонациональные «аристократии» имперско­го порядка. В данном случае речь идет не о противоречиях между государствами, а о линиях раскола в рамках конфликта интересов между разными группами мирового капиталистического класса, которые особенно отчетливо вышли на поверхность во время ирак­ской войны. (Укажем, например, громкие возражения против этой войны со стороны лидеров делового мира, таких как Джордж Со­рос.) Глобальное состояние войны и конфликт, порожденный одно­сторонней военной политикой, имели серьезные разрушительные последствия для мирового производственного и торгового оборо­та. Подводя итог, можно сказать, что односторонняя вооруженная глобализация по американскому образцу породила новые препят­ствия и помехи, мешающие тем мировым хозяйственным сетям, которые возникли в предшествующие десятилетия. На наличие са­мого важного кризиса нынешнего глобального режима хозяйство­вания, с точки зрения его собственной аристократии, указывает тот факт, что в сегодняшнем мире в него вовлечена столь незначитель­ная часть общего производственного потенциала. Большие и расту­щие группы мирового населения влачат нищенское существование, будучи лишены возможностей и доступа к образованию. Многие страны отягощены государственными долгами, которые истощают их жизненно важные ресурсы. Фактически всем становится ясно, что большая часть мира исключена из основного кругооборота эко­номического производства и потребления. С такой точки зрения, «аристократический кризис» затрагивает уже не только многона­циональных промышленников, но и все производящие субъекты в мировой экономической системе. Признаки этих расколов варьи­руют от простых выражений презрения к одностороннему приме­нению Соединенными Штатами силы и отсутствия веры в амери­канскую справедливость до попыток создать региональные форми­рования, способные соперничать с США. В период между И сентября 2001 года и началом иракской войны в 2003 году ин­тенсивно шел процесс размывания ранее прочных уз лояльности, а также общего политического и экономического интереса, который

L

387 Часть 3. Демократия

связывал мировые аристократии. Одним из проявлений «аристок­ратического кризиса», сильно сказывающегося на геополитике, яв­ляется соревнование между валютами. Так, укрепление позиций евро и первые признаки опасности для доллара со стороны евро как резервной валюты для международного бизнеса - настоящее минное поле. Эту проблему давно нужно решить в рамках имперс­кого порядка.

Третий элемент односторонней стратегии имеет отношение к поддержанию порядка как таковому, к форме глобального управле­ния и заботе о безопасности. Односторонняя версия Империи была навязана Соединенными Штатами с помощью военной силы, но, как обнаруживается, военные кампании США в Афганистане и Ираке не дают минимально необходимых гарантий безопасности и стабиль­ности. Напротив, они порождают новые конфликты и раздоры. Кроме того, для обеспечения глобальной безопасности военного до­минирования недостаточно. Не менее важны экономические и куль­турные связи, а также социальные условия неравенства и крайняя нищета, слишком распространенная в разных крупных районах мира. Соединенным Штатам не удастся навязать миру свое одно­стороннее руководство, не договорившись с другими ведущими финансовыми державами. Глобальная безопасность останется не­достижимой, если не обеспечить хозяйственное развитие наиболее бедных стран. Причем ясно, что это не только экономическая про- ] блема, но и вопрос общественного, культурного и политического t соотношения сил и противоречий. В сущности, цели глобализации и виды геополитической стратегии по-прежнему вызывают боль­шие сомнения.

НОВАЯ ХАРТИЯ ВОЛЬНОСТЕЙ?

Становится все очевиднее, что одностороннее, или «монархи- 1 ческое», устройство глобального порядка, выстроенное на базе во­енного, политического и экономического диктата со стороны США, i недолговечно. Соединенные Штаты не смогут впредь «идти по это­му пути в одиночку». Кризис данного устройства открывает окно 1 возможностей для «всемирных аристократий», то есть для многона-,1 циональных корпораций, наднациональных институтов, прочих ведущих национальных государств и мощных негосударственных акторов.

Настало время Великой хартии вольностей. Вспомним из анг­лийской истории, как в начале XIII века королю Иоанну оказалось 1 нечем платить за свои зарубежные военные авантюры и стало слож- ] но поддерживать спокойствие в обществе. Тогда он обратился к аристократии за средствами и поддержкой, а они потребовали, что-бы взамен монарх подчинился верховенству закона и дал конститу- цмонные гарантии. Так была разработана Великая хартия вольно- | стей («Magna Carta»). Иначе говоря, монарх согласился отказаться от чисто односторонней позиции и активно сотрудничать с арис-

3.2. Глобальный запрос па демократию

тократами. Сегодня наш глобальный «монарх» столкнулся с похо­жим кризисом. Он не в состоянии платить за свои войны, поддер­живать мир и даже обеспечивать адекватные условия для хозяй­ственного производства. Следовательно, сегодняшние «аристократии» оказались в таком положении, когда взамен своей подД^еР^{жки они МОГ}У^Т потребовать нового общественного, полити­ческого и экономического устройства, выходящего далеко за совре­менные представления о многосторонности - то есть нового гло­бального порядка.

Каким сегодня должно быть содержание Хартии вольностей? Чего хотят глобальные «аристократы»? Ясно, что важнейшими це­лями являются мир и безопасность. Принципиальным условием выступает прекращение односторонних военных авантюр и кажу­щегося бесконечным состояния глобальной войны. Для «аристок­ратий» также важно обновить производительные силы всего мира и ввести все мировое население в кругооборот производства и об­мена. Такие приоритеты, как устранение нищеты и избавление бед­нейших стран от долгов, в этом контексте были бы не актами благо­творительности, а мерами по реализации сложившегося в мире производственного потенциала. Другой приоритетной целью ста­ли бы разворот вспять процессов приватизации и открытие общего доступа к необходимым ресурсам для производства, таким как зем­ля, семена, информация и знания. Обобществление ресурсов необ­ходимо для наращивания и обновления производственного потен­циала, начиная с сельского хозяйства и заканчивая электронными технологиями.

Мы уже можем нащупать некоторые движения, побуждающие «аристократов» к выработке новой Великой хартии вольностей. Например, на встречах в рамках ВТО в Канкуне требования «Груп­пы 22-х» о более справедливой политике в области торговли сельс­кохозяйственной продукцией стали шагом на пути к реформе ми­ровой системы в соответствующем направлении. В обобщенном плане, международные союзы в Латинской Америке и более широ­кие проекты, предложенные правительством Лулы да Силвы в Бра­зилии, указывают на возможные основы всемирной перестройки. Выступление с подобными инициативами по примеру правительств глобального Юга служит для «аристократий» одним из способов со­риентировать свои планы по обновлению производительных сил и энергии в мировой экономической системе.

Вторым источником ориентации для «аристократий» является множество голосов, протестующих против нынешнего состояния войны и существующей формы глобализации. Мы уже показали в Деталях, что выступая на улицах, общественных форумах и через НПО, манифестанты не только возражают против провалов в сло­жившейся системе, но и выдвигают разнообразные предложения по реформированию, начиная с устройства, общественных институ­те и заканчивая курсом хозяйственной политики. Конечно, проте-

389 Часть 3. Демократия

стные движения будут всегда враждебны по отношению к имперс­ким «аристократиям» и, по нашему мнению, в этом они правы. Од­нако в интересах самих «аристократий» увидеть в протестующих своих потенциальных союзников и оценить их способности в деле формулирования новой глобальной политики. Некоторые вариан­ты реформирования, на которых настаивают протестные движения, как и ряд средств по инкорпорации мировых множеств как актив­ной силы, бесспорно, необходимы для производства благ и обеспе­чения безопасности. Наряду с наиболее прогрессивными правитель­ствами стран глобального Юга, антиглобалисты относятся к числу самых многообещающих сил, существующих в реальности, которые готовы вырабатывать проект обновления, создав тем самым аль­тернативу порочным односторонним режимам и заложив основы для Великой хартии вольностей.

Нет сомнений, что глобальные аристократии никоим образом не представляют множество. Их план, включая даже новую Вели­кую хартию, подразумевает не демократию, а иную форму все того же имперского контроля. Множество антагонистично по отноше­нию к этим «аристократиям» и непременно таким и останется. Но, сказав это, мы все же должны признать, что «аристократический кризис», вызванный американской односторонностью, открывает стратегические шансы на расширение глобальных горизонтов де­мократического обустройства. Например, возможны альянсы меж­ду промышленными аристократиями и производящим множеством на низших и беднейших уровнях развития, в пунктах утраты рав­новесия между производственным порядком и потенциалом суще­ствующей рабочей силы, а также по отношению к прекращению глобального состояния войны.

С этой точки зрения явственнее становятся альтернативные стратегии выстраивания глобального порядка. Можно ли предло­жить программу, направленную против Империи, в союзе с арис­тократиями? Есть ли смысл делать предложения в сфере геополи­тической стратегии и тактики, которые вели бы множество к такой цели? Многие симптомы уже указывают возможность этого. Когда движения, направленные на преодоление бедности, сопровожда­ются восстанием, когда миграционные потоки открывают путь к смешению рас и появлению новых антропологических и культур­ных типов, когда освободительные войны связаны с народной дип­ломатией, а глобальные аристократии пытаются дать объяснение многосторонним элементам беспорядка в мире и скованы до такой степени, что это вынуждает их переоценить подчиненное положе­ние множеств и, в конце концов, завязать с ними союзнические от­ношения, то создаются хорошие шансы для ниспровержения миро­вого порядка. Короче говоря, нам представляется, что антагонизмы, пронизывающие геополитический порядок Империи, включая про­тиворечия между интересами глобальных аристократий и односто­ронними стратегиями, позволяют множеству предложить альтер-

3.2. Глобальный запрос на демократию

нативные процессы конституирования, которые будут иметь форму _не господства капитала, а эмансипации людей.

В заключение вернемся к тому вопросу, с которого начали. Есть ли по-прежнему смысл в том, чтобы рассуждать о геополитике? Традиционно, как мы уже показали, геополитика была теорией гра­ниц. В сущности, то была парадоксальная теория, так как претен­дуя на всемирность, с каждым изгибом мысли и с каждой преградой для взгляда она возвращалась к разговору о «центре» и «внешней сфере». Сегодня в имперской геополитике нет центра и нет внеш­него пространства, то есть это теория внутренних отношений в гло­бальной системе. Публичное право Империи занимает место гео­политики точно так же, как военное искусство замещает защиту законности. На деле мы перешли от национального управления к имперскому, от фиксированной иерархии стран к подвижным и мно­гоуровневым отношениям с участием глобальных организаций и сетей. Конечно, кому-то хочется навязать им одностороннее руко­водство. Развертывание по всему миру морских и военных баз име­ет большое значение. Однако картина, которую они создают, по­добно рисункам Эшера, очень нестабильна и при изменении угла зрения может быстро обратиться в противоположную. Мощь одно­стороннего развертывания внезапно оказывается слабостью; центр, который она создает, становится максимально уязвимым со всех сторон. Чтобы сохранить себя, Империя должна создать сетевую форму власти, которая не изолировала бы контролирующий центр и не оставляла бы за бортом никакие внешние территории или про­изводительные силы. Другими словами, по мере формирования Империи геополитика перестает действовать. Скоро окажется, что в равной мере неэффективны и односторонние, и многосторонние стратегии. Множеству придется принять вызов и выработать но­вые рамки для демократического устройства мира.

Иконоборцы

Пятнадцать столетий тому назад, когда центр Римской им­перии переместился из Рима в Византию, структура управления претерпела глубокую трансформацию¹¹². В более раннем, латинс­ком варианте власть была распределена между тремя руководящи­ми органами: император правил вместе с аристократией, а им противостояли комиции (comitia), народные собрания. В более по­зднем, византийском варианте власть, напротив, была сосредото­чена в одних руках, что вознесло василевса (императора) над арис­тократическим и народным контролем. В Византии император ^сПал новым Моисеем. Он передавал манускрипты с законами не-

391 Часть 3. Демократия

посредственно от Бога. Он был новым Илией, поднявшимся до не­бес, то есть единственным посредником между людским и боже-) ственным, подобным Христу в искупительной миссии управления. Таким образом, в Византийской империи власть обожествлялась, и ее легитимность была непосредственно богоданной. Император и высший жрец, imperium и sacerdotium, стремились к слиянию в едином образе.

Одним из средств, к которому прибегали в Византии для защи­ты централизованной власти как от распределенной латинской модели управления, так и против всякого демократического духа народного сопротивления, был запрет на святые лики, или иконо­борство. В 726 году от Рождества Христова византийский импе­ратор Лев III Исавр издал указ, запрещавший его правоверным под­данным почитать иконы или святые лики, которые они считали средством спасения души. Все святые иконы должны были быть уничтожены. Религиозное обоснование этого акта состояло в том, что почитание образов кощунственно, поскольку отвлекает от подлинного поклонения Господу. Этот довод непосредственно напо­минает библейскую историю о золотом тельце, которому поклоня­лись евреи прежде, чем его уничтожил Моисей. «Не сотвори себе кумира или подобия того, что в небесах над нами» (Исход, гл. 20:4). Иконоборчество было не только религиозным, но и политическим проектом. Точнее говоря, религиозный и политический аспекты составляли тут единое целое. На кону стояла сила репрезентации как таковая.

Если бы вы вошли в византийскую базилику ранее восьмого века, еще до того, как разразился иконоборческий экстаз, то увидели бы в апсиде гигантскую мозаику с вькоко парящим изображением Хрис­та Пантократора (Вседержителя), окруженного двенадцатью апо­столами и знаками Апокалипсиса. Вы сразу оказались бы подавле­ны собственной незначительностью перед лицом столь впечатля­ющей картины божественного, но для иконоборцев этого было мало. Подданным империи не оставили права даже наслаждаться изоб- рйжением Пантократора или иметь иконы; возможность покло- i няться образу Бога и тем самым достичь надежды на спасенияХ была под запретом. Портретная репрезентация давала, пусть даже j только в самьи дальних уголках воображения, способ соучастия в\ священном, а также имитации божественного. Другими словами, i

3.2. Глобальный запрос на демократию

художественное изображение служило своего рода методом поли­тического представительства. Монарх, боровшийся с иконами, дол-усен был положить конец даже столь малой возможности обрете­ния поддаными власти и спасения. Нужно было, чтобы Господь был совершенно отделен от множества, и их соединял бы только василевс, оставаясь единственным воплощением надежды на спасе­ние. Такое понимание власти в Византии сыграло важную роль в закладывании основ европейской модернити - даже если временами европейское воображение не слишком соответствовало реалиям ис­тории Византии. Можно сказать, что византийский образ влас­ти вновь вышел на поверхность в России в начале эпохи модерни­ти, когда титул кесаря (царя) сопровождался эпитетом «Грозный». В сущности, в этом не было ничего нового, так как уже во времена иконоборчества в Византии верховная власть начинала приписы­вать себе качество «ужасного», делая вид, будто суверенитет спосо­бен разорвать связь между тем, кто правит, и теми, кто подчиня­ется. Такова концепция абсолютного суверенитета, которая вы­зывала возмущение Монтескье и Вольтера; таков властный образ, против которого Эдвард Гиббон и Адам Смит выстроили свои ос­вободительные проекты; а позже Гердер и Нибур критиковали Ви­зантию, выразив романтическую и чрезмерную страсть к свободе. Короче говоря, освободительная традиция европейской модернити отчасти выросла в противостоянии заносчивой византийской власти.

Впрочем, описанная нами концепция византийской власти так или иначе дошла и до наших дней. Политические теории имперско­го суверенитета до краев наполнены сейчас византийской жесто­костью. Мысль о нравственной правящей силе, которую легити­мирует симбиоз imperium и sacerdotium, в противоположность всем светским и просвещенным концепциям Империи, бесспорно, продолжает жить. Уже в XX веке политики - как ждановцы, так и маккартисты - повторяли, что святость идеологической догмы и правящей власти нельзя разделять, а ныне мы вновь слышим это от теоретиков «справедливой войны» и «войны на упреждение» против неявных, неизвестных врагов, а также в краснобайстве по поводу «безопасности» и «нулевой терпимости», направленном про­бив множеств метрополии. И, что еще важнее, мы опять слы­шим, как политические лидеры вьктупают с понятием суверени-

JJ Часть 3. Демократия

теша, которое должно разорвать связь между правителями и уп­равляемыми, воспроизводя абсолютное и автономное представле­ние о власти. Вот они, новые иконоборцы!

Однако ситуация еще сложнее, поскольку сегодня иконоборцы, как это ни странно, рядятся под почитателей икон. Новая верхов­ная власть надеется разорвать отношения между правителями и управляемыми как раз при помощи образов, видеоряда и контроля над информацией. Частицы надежды и спасения, которые множе­ства в Византии находили в иконах, теперь, как нам кажется, ■ ушли из всех изображений.

Против этих новых византийских сил мы должны поднять свой голос, как Иоанн Дамасский, написавший «Послания против порицателей святых икон», которые более всех других текстов по­содействовали победе над иконоборчеством. Византийские разно­гласия вокруг икон часто понимают как спор о взаимосвязи копии и оригинала, сводя вместе философию Платона и святоотеческую теологию^т. По Иоанн Дамасский вместо этого сосредоточился на [ проблеме воплощения божества, а также связи между человечеством и плотью, которая будучи сотворенной Богом и материальной, может быть изображена. Ясно, что это теологический спор, но, в сущности, дело состоит в политической борьбе за олицетворение власти. Иоанн пишет, что не может согласиться с тем, как васи-левс тиранически узурпирует священство^. Он настаивает, что\ священство - это сила общественной мькли, легитимация ценное- \ тей и свободного существования, и она принадлежит множеству. ] Никакому правителю не дано отнять иконы, которые раскрыва- 1 ют воображение для любви к свободе. И никакому суверену не дано \ уничтожить форму воплощения надежды и спасения, принадлежа- щро множеству. В противном случае, если верховный руководитель) становится тираном, а его власть - безусловной и абсолютной, саму \ верховную власть следует поставить под вопрос и уничтожить, j

3.3. Демократия множества

Теперь я обращаюсь к третьей и совершенно беспримесной форме правления, которую мы на­зываем демократией.

Барр: Спином

Герцен однажды обвинил своего товарища Ба­кунина в том, что во всех революционных начи­наниях тот неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам же Герцен скло­нялся скорее к тому, чтобы даже на девятом ме­сяце вообще отрицать наличие беременности.

Лев Троцкий

Движения, выступающие с протестом против несправед­ливостей в глобальной системе и выдвигающие практические предложения по ее реформированию, которые мы перечис­лили, являются влиятельными силами демократического пе­реустройства. Однако в дополнение к их усилиям требуется также переосмыслить идею демократии в свете новых вызо­вов и возникших сейчас возможностей. Такое концептуаль­ное переосмысление является главной задачей нашей книги. Мы не собираемся предлагать конкретный план действий множества, а постараемся разработать теоретические основания, на которые мог бы опереться новый демократический проект.

Суверенитет и демократия

Сложившаяся политическая теория исходит из общего базового тезиса: править может только кто-то один - будь то монарх, государство, нация, народ или партия. С такой точки зрения, три традиционные формы правления, лежащие в ос­нове политической мысли как античности, так и Европы эпо­хи модернити, - монархия, аристократия и демократия - сво­дятся к одному. Аристократия может быть коллективной властью лишь до тех пор, пока те немногие, кто ею обладает, приходят к согласию в рамках руководящего органа или сис­темы голосования. Демократию, в свою очередь, допустимо

395 Часть 3. Демократия

трактовать как власть многих или всех, но только в той мере, в какой они объединены в народ или какой-то аналогичный гомогенный субъект. Однако ясно, что этот императив поли­тической теории, согласно которому править может лишь кто-то один, подрывает и отвергает понятие демократии. В таком случае демократия, как и аристократия, - всего лишь ширма, поскольку на деле власть самодержавна.

Концепция суверенитета, преобладающая в традицион­ной политической философии, служит основанием для всего, что есть политического, как раз потому, что требует, чтобы правил и решал всегда кто-то один. Традиция говорит нам, что сувереном может быть только некто в единственном чис­ле, а без суверенитета политики не бывает. Это мнение вос­принято теориями диктатуры и якобинством, а также всеми вариантами либерализма как своего рода неизбежный шан­таж. Одно из двух: либо суверенитет, либо анархия! Мы долж­ны подчеркнуть, что либерализм, при всей его приверженно­сти голосованию по принципу большинства и разделению властей, в конечном счете неизменно уступает неотвратимос­ти суверенитета. Кто-то должен править, кто-то должен брать принятие решений на себя. Нам это постоянно предъявляют как факт, который не требует доказательств и подтверждает­ся даже народными пословицами типа «у семи нянек дитя без глазу». Чтобы править, решать, нести ответственность и конт­ролировать, должен быть кто-то один, иначе - беда.

В европейской мысли упор на единоначалии часто счита­ют продолжением наследия Платона. Тот, кто един, составля­ет непреложное онтологическое основание, как исток и пред­назначение, как сущность и властвование над нею. Действи­тельно, ложная альтернатива между единоличным правлением и хаосом постоянно приводится в различных толкованиях в европейской философии политики и права. Так, во время Се­ребряного века европейской философии на рубеже XX столе­тия философы прибегали к этой альтернативе как к основе для понятия «естественного права», считая его «чистой тео­рией права». Пример Рудольфа Штаммлера показателен в том смысле, что представляет правовой порядок в качестве мате­риальной репрезентации подобного идеального, формально-

3.3. Демократия множества

го единства"-¹. Но приверженность единоличной власти, ко­нечно, не ограничивается Европой. Например, в китайской философии тоже преобладают понятия неизменного единства и диктующего центра.

Потребность в повелителе - основополагающая истина, выражаемая в традиционной аналогии между общественным и человеческим телами. Иллюстрация на первоначальном фронтисписе «Левиафана» Томаса Гоббса, принадлежащая самому автору, прекрасно передает эту истину"⁶. Если смот­реть на его картинку с некоторого расстояния, то видно, что на ней изображен король, парящий над землей. А приглядев­шись поближе, можно заметить, что ниже головы короля его тело состоит из сотен маленьких туловищ граждан, которые складываются в руки и торс. Итак, тело правителя - это в бук­вальном смысле общественный организм в целом. Такая ана­логия не только подчеркивает их изначальное единство, но и оправдывает разделение социальных функций, придавая ему естественность. Существует только одна голова, а различные члены и органы должны подчиняться ее решениям и распоря­жениям. Таким образом, физиология и психология подкреп­ляют очевидную справедливость теории суверенитета. В каж­дом теле заложены единая субъективность и один рациональ­ный ум, которые должны властвовать над плотскими страстями.

Мы уже подчеркивали выше, что множество не является общественным организмом как раз по этой причине: его нельзя свести воедино, оно не сводит разнообразие людей к единой формуле суверенитета. Иначе говоря, множество не может быть источником суверенитета. По той же причине демокра­тию, которую Спиноза называет абсолютной, неверно считать формой правления в традиционном смысле, поскольку она не сводит множественность с участием каждого к унитарной су­веренной персоне. Традиция подсказывает нам, что с чисто практической, функциональной точки зрения множественные образования не в состоянии ничего решать за общество, а по­тому не имеют отношения к политике как таковой.

Философ Карл Шмитт весьма четко показывает ключевую Роль-суверенитета в политике, обновив европейские теории

Часть 3. Демократия

3.3. Демократия множества

абсолютного суверенитета, относящиеся к ранним временам ^: модернити и принадлежащие таким авторам, как Гоббс и Жан Бодэн. Особенно интересно, как Шмитту удается свести вмес­те различные средневековые и феодальные теории о суверен­ности старого режима с современными теориями диктатуры: от древних представлений о божественной харизме правите­ля до якобинских теорий об автономии политического и от теорий бюрократической диктатуры до концепций популист­ских и фундаменталистских деспотий. Шмитт настаивает, что во всех случаях властитель стоит над обществом, превосходя всякое бытие, в силу чего политика всегда опирается на тео­логию: власть священна. Другими словами, в позитивном клю­че суверен определяется как тот, над кем нет власти и кто, таким образом, свободен в принятии решений, а в негатив­ном - как тот, кто потенциально не подчиняется никаким со­циальным нормам и правилам. Теолого-политическое поня­тие «совокупного государства» Шмитта, ставя носителя верховной власти над всеми прочими властными формами в качестве единственно возможного источника легитимации, развивает современную концепцию суверенитета в направ- лении такой формы, которая согласуется с идеологией фашиз­ма. В Германии времен Веймарской республики Шмитт дей­ствительно яростно выступал против сил либерального, парламентского плюрализма, которые, как он полагал, либо наивно отвергают суверенную власть и тем самым неизбежно ведут к анархии, либо бесчестно маскируют властителя игрой разнородных сил, подрывая его компетенцию. Однако нужно еще раз подчеркнуть, что суверенитет эпохи модернити не требовал, чтобы отдельный индивид - будь то император, фюрер или цезарь - в одиночестве возвышался над обществом и принимал решения. Он требовал лишь, чтобы эту роль вы­полнял некий единый политический субъект - партия, народ или нация"⁷.

Модернистская концепция суверенитета в политике со­ответствует капиталистическим теориям и практикам хозяй­ственного управления. Должна быть единая, унитарная фигу-ра, способная нести ответственность и принимать решения в производственной сфере, чтобы не только обеспечивать эко-

номический порядок, но и дать дорогу инновациям. Капита­лист - это тот, кто соединяет работников для производствен­ной кооперации - скажем, на фабрике. Капиталист - совре­менный Ликург. Он независим в частной фабричной сфере, но вынужден всегда уходить от застоя и производить переме­ны. Шумпетер как экономист лучше других описывает эконо­мический цикл инноваций, причем связывает его с формой политического руководства"⁸. Суверенной исключительнос­ти соответствует хозяйственное новаторство как форма уп­равления в промышленности. Большое количество работ­ников вовлечено в материальные производственные практики, но за нововведения отвечает именно капиталист. Нам гово­рят, что точно так же, как лишь кто-то один способен прини­мать политические решения, только один может внедрять новое в экономике.

Две стороны суверенитета

Концепция суверенитета побуждает многих считать об­ласть политического территорией самого суверена, сосредо­точиваясь, скажем, на государстве, но такой взгляд на сферу политического излишне узок. Суверенитет неизбежно пред­полагает наличие двух сторон; суверенная власть - это не ав­тономная субстанция, а отношение, элементами которого вы­ступают правители и управляемые, защита и подчинение, права и обязанности. Когда тираны пытались превратить су­веренитет в нечто одностороннее, подданные в конце концов непременно восставали и возвращали этим взаимоотношени­ям двусторонний характер. Те, кто подчиняется, не менее важ­ны д\я понимания и реализации суверенитета, чем тот, кто отдает команды. Следовательно, суверенитет неизбежно яв­ляется дуалистической системой власти.

Двусторонний характер суверенитета показывает, как объяснял Макиавелли, ограниченную применимость насилия и принуждения в политическом управлении. Военная сила может пригодиться для завоевания и кратковременного удер­жания власти, но одна только сила не обеспечивает стабиль­ного контроля и суверенитета. Фактически военная сила, бу-

399 Часть 3. Демократия

дучи односторонней, оказывается слабейшей формой власти; она жесткая, но хрупкая. Помимо прочего, суверенитет нуж­дается в согласии со стороны тех, кем управляют. В дополне­ние к силе, суверенная власть должна доминировать над под­данными, порождая в них не только страх, но и почтительность, преданность и послушание посредством такой формы управ­ления, которая мягка и податлива. Нужно, чтобы суверенная власть всегда могла договориться с подчиненным ей населе­нием по поводу своих отношений с ним.

Увидев в суверенитете динамичную двустороннюю связь, мы можем теперь начать распознавать и те противоречия, которые постоянно ему присущи. Рассмотрим, прежде всего, военную модель суверенитета эпохи модернити, а именно -власть решать, жить подданным или умереть. Как мы убеди­лись в первой части книги, развитие технологий массового уничтожения на всем протяжении эпохи модернити, приведя в конце концов к разработке ядерного оружия, сделало эту прерогативу суверенного подхода чем-то абсолютным. Пра­витель, располагающий ядерным оружием, почти всецело рас­поряжается смертью. Но такая, казалось бы, абсолютная власть коренным образом ставится под вопрос в тех случаях, когда люди отказываются от стремления к жизни, например - в ак­циях самоубийц, начиная с протеста буддистского монаха, вы­ражающегося в самосожжении, и заканчивая действиями тер­рористов-смертников, устраивающих взрывы. Когда в борьбе с суверенной властью отвергается сама жизнь, контроль над нею и смертью со стороны правителя лишается смысла. Са­мые совершенные орудия по уничтожению людей нейтрали­зуются их добровольным и полным отрицанием своей теле­сности. Кроме того, гибель управляемого населения в! принципе подрывает суверенную власть: не имея подданных, правитель распоряжается не обществом, а опустошенной, ник­чемной территорией. Применение столь абсолютной суверен­ной власти противоречит идее суверенитета.

Аналогичным образом, суверен вынужден вести перего­воры с подданными и добиваться согласия с ними относитель­но взаимосвязей в экономической сфере. Первые политэко­номы, такие как Адам Смит и Давид Рикардо, понимали

3.3. Демократия множества

значение этих взаимоотношении, находящихся в самой серд­цевине капиталистического производства. По их словам, труд в капиталистическом обществе является источником всякого богатства. Капиталу в такой же мере нужен труд, как и труду -капитал. Маркс усматривал в этом основополагающее проти­воречие. Труд антагонистичен капиталу и составляет посто­янную угрозу производству, поскольку трудящиеся устраива­ют забастовки, занимаются саботажем и прибегают к прочим ухищрениям, но капиталист не в состоянии обойтись без ра­бочей силы. Ему приходится тесно сосуществовать с собствен­ным врагом. Другими словами, капитал должен эксплуатиро­вать труд работников, но, в сущности, он не может угнетать, подавлять или отчуждать их. Без их производительных сил он не способен функционировать. Само понятие эксплуата­ции позволяет подвести итог тому противоречию, которое лежит в центре капиталистических отношений власти: работ­ники подчинены руководству со стороны капиталиста, и часть производимого ими богатства у них крадется. Но все же они не являются бессильными жертвами. Фактически они чрезвы­чайно влиятельны, так как богатство исходит именно от них. «Угнетенные» - возможное наименование для маргинальной и слабой массы, но «эксплуатируемый» - это непременно цен­тральный, производящий и мощный субъект.

Раз у суверенитета две стороны, то это не только взаимо­отношение, но и постоянная борьба. Она служит перманент­ным препятствием для суверенной власти, что способно заб­локировать или ограничить, по крайней мере на время, волю правителей. С другой стороны, именно с помощью борьбы су­верену можно бросить вызов и свергнуть его. Иными слова­ми, в политике, как и в экономике, оружие, которое постоян­но остается в распоряжении управляемых, - это угроза, что они откажутся от своего порабощенного положения и выйдут из этих взаимоотношений вообще. Акт отказа от отношений с сувереном есть своего рода исход, уход от сил подавления, порабощения и угнетения в поисках свободы. Это стихийный ^акт освобождения и опасность, которой правитель, в каком бы образе он ни существовал, постоянно должен уделять вни­мание, сдерживая или вытесняя ее. Если бы суверенная власть

401 Часть 3. Демократия

3.3. Демократия множества

была автономной субстанцией, то уклонение, отчуждение от взаимосвязи или выход из нее подчиненных был бы властите-лю только на руку: тот, кто отсутствует, не создает проблем. Но так как верховная власть не самостоятельна, а суверени­тет представляет собой взаимоотношение, то подобные акты отказа действительно составляют вполне реальную угрозу. Без активного участия подчиненных суверенитет распадается.

Впрочем, в наше время - эпоху глобальной Империи -борьба, вызванная двусторонней природой суверенитета, ста­новится еще драматичнее и напряженнее. Можно сказать, что препятствие, которое традиционно составляла для суверена потребность в согласии, подчинении и послушании поддан­ных, превращается в его неотвратимого энергичного против­ника. Изначальный подход к вопросу может быть сформули­рован с точки зрения того, что мы называем биовластью, то есть с точки зрения тенденции, согласно которой верховная власть начинает властвовать над самой жизнью. Один из но­вых аспектов нынешнего глобального порядка заключается в том, что по ходу развертывания глобализации она ведет к раз­мыванию граней между политической, экономической, соци­альной и культурной формами власти и производства. С од­ной стороны, политическая власть не ориентируется больше лишь на выработку норм и поддержание порядка в публич­ных делах, а должна также ввести в дело производство обще­ственных отношений во всех сферах жизни. В первой части своей книги мы показали, что война трансформировалась из политического инструмента, к которому прибегали в самом крайнем случае, в постоянную основу политики, базис под­держания дисциплины и контроля. Это не означает, что вся политика свелась к вопросу применения грубой силы. Точнее было бы сказать, что военной силе приходится не только ула­живать и решать политические вопросы, но и заниматься про­изводством общественной жизни во всей ее полноте. Незави­симая власть должна не только господствовать над смертью, но и производить общественную жизнь. С другой стороны, хозяйственное производство становится во все большей мере биополитическим. Оно нацелено не только на производство товаров, но и в конечном счете на продуцирование информа-

ции, коммуникации, кооперации - короче говоря, на выработку социальных связей и общественного порядка. Таким образом, культура непосредственно оказывается фактором и полити­ческого порядка, и экономического производства. Совместно -в результате своего рода согласования или сближения различ­ных видов власти - война, политика, экономика и культура Империи становятся способом производства общественной жизни во всей ее полноте и, следовательно, формой биовлас­ти. Или, если прибегнуть к иной идиоме, можно сказать, что в Империи капитал и суверенитет приближаются к тому, чтобы совпасть полностью.

Признав такое слияние в рамках биовласти, мы можем увидеть, что имперское владычество всецело зависит от про­изводящих социальных агентов, над которыми оно установ­лено. В сущности, как политическое отношение суверенитет все более напоминает экономические отношения между ка­питалом и трудом. Точно так же, как капитал постоянно опи­рается на производительность труда и, таким образом, при всей их антагонистичности, должен обеспечить ему благопо­лучие и выживание, так и имперская верховная власть зави­сит не только от согласия, но и от общественной производи­тельности управляемых. Сети общественных производителей составляют кровеносную систему Империи, и если бы они от­казались от соответствующих отношений власти, вышли из них, Империя попросту развалилась бы, превратившись в без­жизненную груду. В кинотрилогии «Матрица» дана опреде­ленная интерпретация этой властной зависимости. Матрица существует не только за счет энергии, которой она питается от культивированных человеческих особей, но и отвечая на изобретательные атаки Нео, Морфеуса и приверженцев Зио-на. Для выживания Матрицы нужны мы.

Второй и более комплексный подход к новому качеству имперской верховной власти связан с тем, что Империя ни­чем не ограничена. Все прежние формы суверенитета и про­изводства зависели от ограниченности населения, которое могло быть поделено различными способами, что давало пра­вителям возможность преодолеть препятствия, связанными с отношениями суверенитета. Другими словами, если некая от-

403 Часть 3. Демократия

дельная группа отказывалась согласиться с верховной влас­тью или подчиниться ей, ее можно было исключить из основ­ного кругооборота общественной жизни или даже уничтожить. Суверенной власти необходимо было поддерживать отноше­ния с населением в целом, но любая отдельная группа могла оказаться ненужной, от нее можно было избавиться или ее от­вергнуть. В Империи же, напротив, поскольку это расширяю­щаяся, всеохватывающая биополитическая система, мировое население постепенно становится необходимым верховной власти не только в качестве производителей, но и в качестве потребителей, пользователей или участников в интерактив­ных потоках общей сети. Империя порождает подлинно гло­бальное общество и властвует над ним, но в то же время это общество становится все более независимым, а она все боль­ше на него опирается. Существуют, конечно, границы и пре­делы, обеспечивающие сохранение иерархий, которые делят всемирное население, а суверенные правители даже способ­ны повергнуть отдельные его группы в ужасные и жестокие, бедственные условия. Однако длясамой Империи исключе­ние какой-либо части населения из процессов биополитичес­кого производства становится актом, обреченным на провал. Ни одна группа населения не является «лишней», так как гло­бальное общество в целом функционирует как сложное, ин­тегрированное единство. Следовательно, верховная власть Империи не в состоянии избежать необходимых отношений с этим неограниченным всемирным множеством или чем-то их заменить. Те, кем правит Империя, могут быть подвергнуты эксплуатации - фактически их общественная производитель­ность и должна эксплуатироваться, - но как раз по этой при­чине их и нельзя исключить. Империи приходится постоянно вступать во властные и производственные отношения с все­мирным множеством, взятым в целом, и иметь дело с той угро­зой, которая от него исходит.

В эпоху имперского суверенитета и биополитического производства чаша весов склонилась таким образом, что те­перь все чаще только управляемые и выступают обществен­ными производителями. Это не значит, что суверенная власть непременно рушится, а правители теряют всю свою власть.

3.3. Демократия множества

Но в то же время правители становятся все большими пара­зитами, а в их власти все меньше нужды. Соответственно, уп­равляемые становятся все самостоятельнее, они способны сами сформировать общество. Выше мы говорили о новой гегемо­нии видов «нематериального» труда, опирающихся на комму­никативные и кооперативные сети, общие для всех нас, кото­рые, в свою очередь, создают также новые сети интеллекту­альных, аффективных и общественных связей. Мы поясняли, что новые формы труда открывают и новые возможности для хозяйственного самоуправления, так как механизмы сотруд­ничества, которые необходимы в производстве, заключены в самом труде. Теперь же мы можем убедиться, что этот потен­циал применим не только в хозяйственном самоуправлении, но также для политической и общественной самоорганизации. Действительно, когда продуктами труда оказываются не ма­териальные предметы, а социальные взаимоотношения, сети коммуникации и формы жизни, становится ясно, что эконо­мическое производство непосредственно предполагает свое­го рода политическое производство, или производство обще­ства как такового. Следовательно, мы не связаны больше пре­жними условиями шантажа; речь уже не идет о выборе между суверенитетом и анархией. Между верховной властью и анар­хией встает способность множества совместно продуцировать общественные взаимоотношения, что порождает новые воз­можности в политике.

Множественный дар

Теперь, когда мы поняли, куда склонилась чаша весов в суверенных отношениях, а также то, что управляемые зани­мают все более приоритетную позицию относительно своих правителей, можно поставить под вопрос и те тривиальные соображения, которые лежат в основе концепции суверени­тета. С новых позиций неожиданно обнаруживается, что не только нет необходимости в том, чтобы правил кто-то один, но на деле-то один никогда и не правит! В противополож­ность трансцендентальному образцу, который ставит единич­ного, самостоятельного субъекта над обществом, биополити-

405 Часть 3. Демократия

ческая организация общества предстает перед нами как не­что, что полностью пребывает в самом себе. Тут все элементы взаимодействуют на одном уровне. Иными словами, в имма­нентной модели такого рода взамен внешней власти, навязы­вающей обществу порядок сверху, различные присутствую­щие в обществе элементы способны совместно организовать общество, действуя сами по себе.

Рассмотрим в качестве примера сферы физиологии и пси­хологии, дающие аналогию функционированию и организа­ции общества. Нейробиологи издавна опровергают традици­онную картезианскую модель, согласно которой ум предстает как нечто не зависящее от тела и способное им управлять. Их исследования, напротив, доказывают, что ум и тело выступа­ют атрибутами одной и той же субстанции, что они постоянно взаимодействуют на равных, порождая мысли, воображение, желания, эмоции, чувства и привязанности"⁹. Более того, фун­кционирование мозга не соответствует централизованной кар­тине разума, воплощаемого в каком-то единичном органе. Как говорят нам ученые, мысль скорее подобна химической реак­ции или координации миллиардов нейронов, протекающей по определенной схеме. В мозгу не сидит кто-то, принимаю­щий решения. Более правдоподобно, что там расположился рой, или множество, которое действует согласованно. С точки зрения нейробиологии, один никогда не решает. Складывает­ся впечатление, что некоторые достижения науки развивают­ся параллельно тому, как думаем и мы. Не исключено, что в главе 2.3 мы были не правы, говоря, что множество опровер­гает традиционную аналогию между человеческим и обще­ственным телами, что множество - это не организм. Но если и так, то наша ошибка обоснована. Иными словами, подобная аналогия может считаться уместной, поскольку человеческое тело само по себе есть множество, организованное исходя из собственных предпосылок.

В экономике мы тоже встречаем немало примеров, когда для внедрения новшеств унитарный контроль не обязателен и, напротив, инновации требуют общих ресурсов, открытого доступа и свободного взаимодействия. Ясно, что это в первую очередь справедливо в отношении отраслей, которые совсем

3.3. Демократия множества

недавно вышли на центральное место в глобальной экономи­ке и связаны с информацией, знаниями и связью. Те, кто рабо­тает с интернетом, как и специалисты в области кибернетики, подчеркивают, что открытость электронного «общего стола» явилась фактором первостепенной значимости, обеспечившим интенсивное внедрение новинок на раннем этапе информа­ционной революции, тогда как сегодня инновации все более подминаются частной собственностью и правительственным контролем, которые ограничивают открытый доступ и свобод­ный обмен. То же верно и в отношении разных сфер произ­водства знаний. Мы указали выше на некоторые противоре­чия между коллективно произведенными традиционными знаниями, начиная с усовершенствования семян в сельском хозяйстве и заканчивая общинами, продуцирующими меди­цинские знания, и частной собственностью на соответствую­щую информацию, обеспеченную патентами. Научные пред­ставления тоже накапливаются в широких коллективных сетях, которым мешают частная собственность и унитарный контроль. Наконец, производственная сфера коммуникации со всей отчетливостью демонстрирует, что инновации всегда и непременно совершаются совместно. Такого рода примеры инноваций в сетях можно было бы представить как оркестр без дирижера - это оркестр, который поддерживает постоян­ство ритма в ходе непрерывной коммуникации. Он сбился бы с такта и остановился лишь в случае подчинения его цент­ральной власти дирижера. Нам нужно покончить с представ­лением, будто инновации зависят от индивидуального талан­та. Мы производим и внедряем новшества все вместе и только в сетях. Если и существует гений, так это гениальность множества. Теперь пришло время оценить всю важность нашего пре­жнего утверждения, будто ныне различные виды труда обре­тают общность в рамках мировой экономики. Как мы говори­ли, сельскохозяйственный, промышленный и неовеществлен-ный труд, наряду с продуктивной деятельностью бедняков, Накапливают общие черты. Эта формирующаяся общность открывает возможности не только для обеспечения равенства различных видов труда, но и для свободного обмена и обще­ния между ними. Совместное производство прокладывает путь

407 Часть 3. Демократия

к производству общего, что само по себе служит условием по­рождения множества.

Нужно осознать (и в этом состоит самое главное), как имен­но множество может принимать решения. Модель функцио­нирования мозга, которую предлагают нейробиологи, дает нам один из способов понимания этого. Мозг не функционирует под диктовку какого-то командного центра. Его решение есть следствие общего склада или конфигурации нервной систе­мы, взятой в целом, во взаимосвязи со всем телом и окружаю­щей его средой. Единое решение зарождается в мозгу и орга­низме множества.

Возможно, внедрение хозяйственных новшеств через сети даст более четкий образ принятия множеством политических решений. Точно так же, как множество занимается совмест­ным производством, как оно производит сообща, оно способ­но выдавать и политические решения. В той же мере, в какой разрушается грань между хозяйственной деятельностью и политическим управлением, общее множественное производ­ство само собой порождает политическую организацию обще­ства. Множество производит не только товары или услуги; что важнее, оно порождает также сотрудничество, коммуникацию, формы жизни и общественных взаимоотношений. Другими словами, хозяйственное производство множества - это не толь­ко модель принятия политических решений. Оно само по себе стремится к тому, чтобы стать процессом принятия полити­ческих решений.

Вероятно, принятие решений множеством можно пред­ставить как форму самовыражения. Действительно, по своей организации множество несколько напоминает язык. Все эле­менты языка определяются их отличиями одного от другого, тем не менее они действуют совместно. Язык - это гибкая па­утина смыслов, которые компонуются согласно признанным правилам в бесчисленности возможных вариантов. Конкрет­ная фраза - это не только комбинация лингвистических эле­ментов, но и продуцирование подлинных смыслов: оборот речи дает название явлению. Таким образом, точно так же, как фраза рождается в языке, решение порождается множеством, что сообщает смысл целому и название - событию. Однако для

3.3. Демократия, множества

языкового выражения должен существовать отдельный субъект, который задействует язык в определенном обороте речи. Здесь сходство заканчивается, поскольку, в отличие от языка, множество само является активным субъектом - чем-то вроде языка, способного к самовыражению.

Мы могли бы также представить способность множества к принятию решений по аналогии с развитием компьютерно­го программного обеспечения благодаря сотрудничеству мно­гих людей и с инновациями, которые вносит движение за «от­крытость источников». Традиционные программные продук­ты, находящиеся в частной собственности, не оставляют пользователям шанса ознакомиться с исходным кодом, пока­зывающим, как именно работает программа. По словам Эри­ка Реймонда, программистам свойственно было усматривать в плодах своего труда беспорочные храмы, рожденные инди­видуальным гением¹²⁰. Движение за «открытость источников» исповедует противоположный подход. Когда исходный код раскрыт для каждого, можно зафиксировать большее количе­ство присущих ему вирусов, а программы усовершенствовать: чем больше глаз видят код и чем большему числу людей по­зволено поучаствовать в его разработке, тем лучше становит­ся программа. В противоположность «храмовому» стилю, Рей-монд называет это «базарным» методом разработки программ­ного обеспечения, так как в дело совместно включены самые разные программисты с несовпадающими подходами и наме­рениями. Как мы уже отмечали выше, говоря о «разуме пчели­ного роя», вместе мы умнее, чем кто-либо из нас по отдельнос­ти. Здесь важно, что при раскрытом исходном коде совмест­ное программирование избавляет от путаницы и лишних усилий. Оно действительно дает хороший