Чем мельче шрифт — тем важней инфа, блять! 5 страница

— Что там случилось? — доносится в тот момент из комнаты крик моей новой девушки. Она не живёт со мной. Мы встречаемся около двух месяцев. Она живёт с моей девушкой. Да... Именно с той девушкой. Я глажу свой лоб и иду к ней. Целую её в губы, и мы обнимаемся, лёжа на диване. Если я начинаю вдруг плакать, она понимает, в чём дело. Она садится рядом и берёт мою руку, и прикладывает к своей щеке. Иногда моя рука оказывается обмочена её слезами. Она знает, что произошло в ту ночь.

— Я ей никогда не расскажу, что мы вместе, — говорит она. Я с ней солидарен. И я продолжаю ходить и навещать мою бывшую девушку. Говорю с нею часами. Моя нынешняя подруга нисколько не против, а только за. Так проходят годы.

«Привет» — говорит мне однажды моя бывшая девушка. Она пытается улыбаться мне и подходит очень близко. Я смотрю на её бледное лицо, под глазами её синяки, а на щеке остался шрам от той ночи. Волосы её вроде бы стали лучше и гуще. Я смотрю в её глубокие глаза, а она смотрит в мои. Это происходит впервые за целых два или три года. Я улыбаюсь, и она показывает свою улыбку. Это её делает прекрасной. Вдруг она говорит: «Я готова снова жить с тобой» и целует меня в губы. Когда я выхожу в прихожую, меня целует моя нынешняя девушка и говорит, что любит меня. Я смотрю на неё, и понимаю, что люблю другую…

Кажется, я люблю свою «целку».

 

 

искусственный [мир]

 

 

фрэнк спэррел

[frank_Rihanna!sparral]

 

 

Никакой правды не существует —

Это единственная истина.

Никакой истины не существует...

Это единственная правда!

 

Огромное количество людей слепы,

и даже если им вбить сразу в оба глаза по гвоздю

это останется для них незамеченным…

 

Посвящаю этот роман

никому.

Никто — мой искренний читатель.

 

 

I.

Винсент Ван Гог

I

1888 год

Я отрезал своё ухо сегодня вечером и положил его в бумажный сероватого цвета конверт. Мимо ног пробежало что-то… Мыши? Это что-то было серым! На моём лице возникло удивление.

На полу образовалось пара капелек красного цвета и небольшая лужица рядом. Кровь…

Смотрю на конверт — промок! Снова кровь.

В глазах двоится: на улице сейчас два дворника или один? А столб… Он раньше был один, а сейчас… Кажется, два столба. Шелестит что-то… Листья на улице? Деревьев нет рядом; выходит, что мыши бегают по бумагам, которые валяются на полу.

Встаю.

Голова кружится! Боже… Резко приседаю и вижу две комнаты. Должна быть одна!

Откуда-то доносится скрип… Что скрипит? Это мыши? Или кто-то поднимается? Поль?..

Кладу конверт в карман. Это совсем не для Поля. Это для неё…

На правом плече, — вдруг обращаю внимание, — уже запёкшаяся… Она, сука!

— Кровь? Винсент… Что это? Где… Где ухо, Винсент?

Поль… Прямо передо мной… Расплывчатый. Ничего не могу сказать… Кажется… Я мутно его вижу… Глаза болят жутко… Какие-то искры летают… Жжёт! А-а-а! Сильно!.. Слёзы… Пара капелек и больше нет. Поль!.. Воздух… Что с ним? Где?.. Человек… Я человек? Пол. Кровь… Поль!..

Смотрю на него, на Поля. Мутнеет. Падаю.

Пол. Кровь. Скребут мыши. Вижу окно; свет оттуда… Листья… Откуда они? Здесь нет деревьев! Какое-то время года сейчас? Поль?! Не могу произнести.

 

2017 год

— Как вас зовут? — строгий голос.

— Винсент, — говорю тихо.

— Как Ван Гога? — недоумевает голос.

— Так и есть… Я художник.

— У вас странное имя для России… Откуда вы?

— Я Винсент Ван Гог.

— Это ваше полное имя? — говорит серьёзно, однако слышно что-то лёгкое и волнующее в его голосе; возможно, сочувствие…

— Я Винсент… — поднимаю взгляд с пола и смотрю в чужие глаза. Понимаю, что в комнате нас двое. — Винсент Ван Гог.

— Кхм… (кашлянул он) Простите?

Удивляюсь: неужели не расслышал? Может быть я сказал тихо? Пытаюсь повторить:

— Ван Гог. Винсент! — расставляю акценты.

Минута молчания. Мы находимся в белой комнате. Обои грязные… Вижу несколько мух. Может, здесь и клопы есть? Ненавижу насекомых! Пахнет Босхом… Глаза резко расширились.

— Где боль? — я хрипло и громко; чужой человек вздрагивает.

— Боль?.. — морщится; голова его уходит вправо, глаза что-то ищут в полу. — А-а… Боль. У вас прекрасный русский, Винсент! — ехидно улыбается; почему так подозрительно? Голос мой продолжает без меня:

— Русский? Я из Франции! Вы говорите по-французски?

— Нет, — отмечает что-то карандашом на бумаге, что свисает с колена; он смотрит внимательно в лист, — секунда! — и я теперь объект его созерцательной работы. Весело начинает: — Даже английский плохо знаю, а уж французский… — задорно смеётся. Улыбка и у меня соскакивает; брови думают: почему так? уходят вниз. Слышу: — С вами всё хорошо? Как самочувствие? Ни на что не злитесь?

Морщинка на носу вспыхивает. Улыбаюсь. Понимаю, что с о стороны, возможно, смотрится не так, как я чувствую. Это гнев? Не выгляжу я как псих? Мои картины… Поднимаю взгляд, и презрительно получается:

— Где они? Где мои картины? Поль?.. — ядовито смотрю в сторону окна и вспоминаю листья.

— Поль?

— А она?.. — перебрасываю взгляд на чужого и пихаю руку в карман, чтобы найти конверт.

— Она? Гхм… — протирает указательным пальцем левой руки свою левую бровь, ближе к носу ведёт, где широко. Кашляет и прикладывает ладонь к Адамову яблоку: «Простите», слышу.

Сам я поворачиваю голову вправо от него. Почему?

Шмыгает носом. Слышу:

— Ммм… (низким тоном) Как бы вам объяснить… Винсент (щурится — я моргаю — у него же глаза нараспашку).

— Чему удивился?

Я удивляюсь. Неужели я вслух сказал это? Или, может, мерещится?

Чужой щекочет себя над левым ухом; борода его идёт оттуда и, охватывая челюсть, прилипает к другому уху. Их два. Два уха. КОНВЕРТ!

— Поль! (ошибся словом) Конверт! Где?

Сразу говорит:

— Конверт лежит в специальном прозрачном пакете. Скажем так: улика. Ухо… (подавил смех; ублюдок)

«В ящике. Во льду!» — он говорит.

Чувствую себя слабым. Немного встревоженным и испуганным. Не совсем понимаю, где нахожусь. Сижу как в шлеме. Шевелю челюстью. Что-то мешает. Неприятное ощущение. Рука моя ладонью вдруг оказывается на правом ухе; там ощущаю ею ткань.

— Это бинт, — подхватывает мною соверш ё нные действия врач.

— Вы врач?

Удивительно — подумал и сказал; вот чёртов язык!..

«Его надо бы отрезать!»

Взрыв — искры в глазах — резко оборачиваюсь: вижу левое плечо — стена — потолок — стена — правое плечо; сзади стена… дверь справа, с решёткой.

«Очевидно, психушка…»

Это чужой голос! Ещё один… Доктор молчит. Не шевелит губами. Чей же это голос?

«Твоего разума!»

Глаза мои наблюдают:

· грязный пол;

· плитка в жёлтых и серых пятнах;

· тапки на ногах; не могу распознать цвет;

· широкие штаны из хлопка;

· на коленях сомкнулись руки: на большом пальце правой руки искусанный ноготь оборачивается ко мне; стесняюсь его, поэтому он тут же прячется под указательным пальцем, который сломан: он пощёлкивает, когда я рисую кистью, что бывает крайне редко, ведь мне удобнее прямо из тюбика мазать краской полотно.

 

— Осматриваетесь? — с любопытством и некоторой долей изумления замечает врач.

Вздрагиваю, но продолжаю свербеть взглядом запястья: левое, правое. На левой руке замечаю шрам (не больше трёх сантиметров — ведёт к косточке на запястье), а правое запястье оставило на память колею от браслета. Вижу какой-то символ.

— А что это значит? — говорит спокойно доктор и указывает на место, где был раньше браслет.

«Читает наши мысли?»

Пугаюсь этого, но не верю. Хочется спросить, но я боюсь задавать этот вопрос; жду, продолжит ли он спрашивать, однако через минуту отключаюсь.

 

1888 год

«Мой дорогой брат,

узнать, что тебе предстоят по-настоящему тяжёлые дни… это разбивает мне сердце. Я бы так хотел, чтобы ты мог рассказать мне, как ты себя чувствуешь… Ибо ничто так не мучает, как неопределённость.

Остаюсь твоим братом, который любит тебя,

Тео».

 

Довольно много здешнего народа направило ходатайство мэру, характеризуя меня, как человека неспособного жить на свободе.

 

«Винсент, что ты делаешь?»

Просто иду.

«Куда ты идёшь, Винсент?»

За этими ногами, что играют светом впереди.

 

— Я иду за вами уже двадцать пять минут, — гляжу на часы, а сам говорю шёпотом самому себе; смотрю на ноги: плащ порой их закрывает, мерзавец! — Знаете, — начну я так, — я иду за вами уже целых полчаса. Моё сердце не выдержит подобного искушения... Поймите, я принадлежу только ей... Но она сейчас занята. Поэтому, — не бойтесь меня, мадмуазель Беатриче... Можно, я буду так вас называть?

«Конечно можно!» — подыгрывает мне. Я иду, её каблуки наигрывают какую-то мелодию. «Станцуйте нам, мадмуазель Беатриче! Мы будем хлопать глазами и в ладоши! Мадмуазель Беатриче... Пожалуйста, дайте нам ласкать глазами ваши икорки...»

— До бёдер мы доберёмся в подъезде, — говорю, не обращая внимания на смысл и начинаю щёлкать языком, как скачут лошади. Щёлк-щёлк; щёлк...

Она оборачивается; темнота скрывает её мнение, отражённое на лице, однако тело ускорят шаг.

«Мозг ей нужен, чтобы им завтракали свиньи в свинарнике после её смерти!»

— Блядь. Она заигрывает со мной, — ухмыляюсь и прикладываю бутылку с коньяком ко рту, который порезан горлышком, что надломилось, когда я открывал его о лестничные перила; первоначально даже ржавчина обласкала мой язык, но снадобье здравое.

«Промывка для мозгов!»

Сплёвываю и смотрю на шлюшку, что до сих пор шагает впереди. Проходит под фонарём и заигрывает широким тазом с моим правым глазом... с моим левым глазом...

«Засади ей!»

Резко останавливаюсь и кричу в сторону её и света: «Эй... Беатриче!.. Эй...» Она оборачивается:

*голубые глаза, широкие, огромные;

*скулы резкие, очерчены углём;

*огромный рот, очень заводит... теряюсь; лицо уходит, её тело уносит его, она растворилась в темноте; моя Беатриче...

— Эй, шлюшка!..

Лью себе коньяк в штаны; трусы становятся мокрыми, стекает по ляжкам — вспоминаю, как обоссался в горьком детстве, встаю на колени и начинаю плакать.

«Ты снова потерял её... Упустил, алкоголик!»

— Я напишу картину с её лицом и порву ей рот.

«Холст? Ты шутишь!.. Полный идиот. Ты потерял её. Снова!»

— Я напишу её портрет. Её огромный рот. Я кончу, и обмажу спермой её рот.

Слышу шаги сзади.

— Беатриче? — оборачиваюсь. — Ах, это вы сержант... (не в силах вспомнить фамилию)

— Винсент?.. Это опять вы? Что вы делаете среди ночи на этой улице? Разве я вам в прошлый раз не посоветовал не появляться здесь вообще! даже если бы вы были трезвым... — его голова опускается ниже и нос чуть слышно шмыгает: ловит запах. — Вы снова пьяны? От вас несёт, Винсент... Я же вам сказал...

Встаю, и бутылка падает из рук; разбивается. Опускаю взгляд и вижу блестящие очертания своего лица, вписанного в отражение на поверхности этой хмельной жидкости.

Через секунду теряю сознание.

 

«Страдать и не жаловаться...

Вот единственный урок, который

надо выучить в этой жизни».

«Мой дорогой Тео,

Я так рад, что мы оба занимаемся одним делом... и в одной фирме. Мы должны часто писать друг другу.

Любовь между двумя братьями — замечательная опора в жизни. Это стародавняя правда. Пусть огонь любви между нами не будет потушен, а, наоборот, жизнь сделает эти узы даже крепче. Пусть мы останемся честными и искренними друг с другом. Пусть не будет секретов! Как и сейчас.

Винсент Ван Гог»

Письмо датировано 1872 годом

 

 

Извозчик: Бррр! Коняги! Эй, старик... Мы приехали. Улица Винсента Ван Гога, дом под номером 72, квартира 18 на пятом этаже вас ожидает священник. Вас зовут... Теодор?

Теодор: Да. Но вам какое дело?

Извозчик: Меня Мартином зовут. Если вам интересно. Ваш брат... Фрэнк. Он передал вам вот этот конверт.

Теодор со страхом принял конверт: Спасибо вам... Мартин. Ох, довольно толстоват. А что в нём?

Извозчик: Глупо спрашивать меня, милостивый...

Теодор: Я понял вас. Всего доброго.

Фрэнк радостно встречает брата: Как же так? Ты пятнадцать минут в городе, а уже заляпался какой-то краской, Теодор!

Теодор оглядывает себя и замечает на рукаве жидкость алого цвета: Господи, мой братец. Я и не заметил... Это конверт!

Фрэнк, недоумённо: Мой конверт у тебя?

Сцена освещается ярким светом и двух актёров обливают сверху жидкостью. Теодор, что был облачён полностью в белый наряд, становится весь красным, будто в крови, а Фрэнк, упакованный изящно в наряд чёрного цвета, каким-то чудом избегает даже самой мельчайшей брызги и остаётся первоклассным денди.

Фрэнк смеётся: Теперь твой рукав никак не выделяется!

Теодор бранится и винит во всём брата.

Фрэнк продолжает смеяться и предлагает раскрыть конверт. Как многие могут догадаться, тот самый конверт содержит внутри ухо. Но чьё?

Фрэнк несколько раз хлопает в ладоши и откуда-то выходит официант. Он несёт поднос с крышкой-полусферой. Ставит её на столик и удаляется.

Фрэнк хитро улыбается брату: Предлагаю тебе, Теодор... Тео, взглянуть на то, что находится под этой крышкой.

Как многие могут догадаться, под крышкой находится голова Винсента Ван Гога, на которой отсутствует правое ухо. Теодор берёт ухо из конверта и прикладывает его к тому месту, где оно вроде бы и должно быть. Ухо висит некоторое время и падает на дно подноса.

Фрэнк ждёт реакции брата, который незамедлительно начинает хлопать в ладоши и смеяться. Фрэнк подхватывает его смех, и они оба удаляются со сцены.

Челюсть головы Винсента Ван Гога неожиданно раскрывается и оттуда виднеется алого цвета язык.

 

«Его надо было отрезать!»

 

— Где я?

Передо мной потолок яркий и белого цвета. Глаза начинают слезиться. Голова вертится в правую, в левую сторону. Когда поворачиваюсь вправо, мне становится больно уху. Сильная тошнота, и воздух здесь мерзкий...

Пытаюсь подняться, однако понимаю, что к чему-то прилип. Я прикован! В панике пытаюсь найти решение того, как выбраться из того, во что я увяз на этот раз. Оказывается, руки связаны и находятся по бокам койки, к которой я присосался всем своим тленом. Я в плену!

«Всем тленом... Ты уже смердишь!»

Действительно, воняет п о том и запахом нечищеных зубов. Снова тошнота.

— Как вы себя чувствуете, Винсент?

Врач.

«Врач».

— Где Тео?

— Тео?.. А-а. Ваш брат?.. Вы знаете... Я хочу сказать вам правду. Вы находитесь здесь уже около двух недель... А Тео... Он умер.

— Умер?

«БЕЗУМИЕ!»

— Знаете... он умер уже давно.

— Давно? Как давно он умер?

— Он умер лет сто назад.

Пропадаю. Какие-то светлые точки впиваются в скулы, в щёки, в глаза. Закрываю глаза. Какие-то чёрные точки впиваются в грудь, в живот...

— Мой член!

«Наш...»

Жгучая боль. Такое чувство, что я обоссался лавой.

«Извержение вулкана!»

— Да... С вашим... Хм...

— ЧТО С НИМ?

— С ним всё будет в порядке.

Кричу: «Тео мёртв» и плачу. Мычание врача смешивается с треском в ушах; потолок становится темнее и вовсе исчезает, открывается звёздное синее небо. «Вы знаете, мне даже не пришлось пользоваться кистью!.. Я понимаю, это удивительно, но вы не ошибаетесь. Да, это моя картина, профессор!.. Миледи?.. Как, однако, долго вы всматриваетесь в мою работу. Я крайне вами заинтересован. Что вы можете сказать об этих тонах? Здесь, видите, у самого горизонта? Гарсон! Всем выпить, пожалуйста! Мастер платит!»

Через секунду я оказываюсь в каком-то ужасном старом баре, где пьют одни пройдохи и конченные люди. Мне их жаль, я не скрою, однако я и сам такой же. Я сижу здесь битый час и мечтаю о том, как моей картиной будут любоваться истинные меценаты. Когда-нибудь они назовут Винсента Ван Гога не только ценным экземпляром эстетического искусства, но и уникальнейшим гением из всех, которые когда-либо вырывались из материнской утробы на эту окружённую, словно решёткой, небом Землю.

— Ещё вина!.. — кричу я через трёх-четверых печальных отшельников; Тео отправил мне лишний полтинник. — Всем по стакану вина, бармен!

Ещё трое опрокидывают стулья, на которых битый час сидели, протирали штаны, и толпятся около стойки бара. Они начинают хлопать мне. Я счастлив. Да, именно в эту секунду! Её никак нельзя упускать! Я поддерживаю аплодировать вместе с ними и заливаюсь светлой улыбкой. Считайте, что это и есть мои меценаты! мои покровители... Нельзя терять ни секунды. Пройдёт ещё один миг, и моя кожа на лице примет хмурый и отрешённый вид. Печаль, словно ночь, безумная ночь, заволакивает этих пьянчужек, которые несколько секунд были в полнейшем ажиотаже, и я скрываюсь за дверью, которая грозно, но одиноко ударяется о поднявшийся из земли порог, цепляет эту дверь, она что-то шепчет, но звук этот крайне неясен, непонятен; я им не проникся, или я просто пресытился немым общением с неживыми предметами, птицами и насекомыми.

«Чёртов Босх!»

 

 

II

Невеста была прекрасна. Жених стоял в центре будущей церемонии и казался спокойным, однако в душе его таились смутные сомнения: «Нужно ли?»

Священник ждал слова, которое зависело от ног невесты, направляющихся в сторону жениха; она шла со своим отцом.

«Неужели она любит меня?» — возникло в сознании жениха.

Невеста была самой красивой среди находившихся в этом зале. Поверхность пола отражала сущность ковра, что разлёгся от самой двери церкви до уже дошедших ног невесты и жениха. Невеста смотрела ласково в таинственные глаза жениха, которые бегали от её глаз по лицу.

«Почему тогда я здесь нахожусь?» — подумали оба.

— Уважаемые собравшиеся, — начал тихо священник постепенно увеличивая громкость своего вещательного аппарата, что природа назвала ртом. Он повернулся к жениху: «Жених и... невеста!» Взгляд священника остановился на широкой улыбке невесты и если бы некоторые из собравшихся были чересчур наблюдательными, то кто-то из них мог обратить внимание на резко образовавшийся контур на его рясе, чуть ниже пояса.

Жених скользит взглядом по унылым колоннам и печального цвета окнам, на которых даже ничего не нарисовано. Он зевает, а в это время невеста глазами упирается в его язычок, который болтается во время зёва откуда-то сверху. «Этот спектакль был ужасным!» — думает она и, одурманенная счастьем, пропускает мимо себя его гневный взгляд. «Это шлюха меня и сейчас возбуждает...» Он гладит взглядом её ноздри, которые нервно разбухают.

—... крылья любви принесли меня к моему спасителю! — читает невеста текст, который мелко вписан чёрными чернилами в бумагу, дрожащую в её тоненьких пальчиках. Горло её напряжено и украшено серебряной цепочкой, что несколько поколений вызывала собой память о прежней хозяйке, носившей, — как выяснится в близком будущем, — эту цепочку в знак траура по убитому её жениху-революционеру — кто его убил, осталось для многих загадкой нерешимой. Иисус висел где-то с периферийной зоны взгляда жениха; тот невзначай заметил, что у Христа стёрты колени, а правая ладонь испачкана углём; ниже, под самыми стопами Христоса, лежало несколько золотых монет, а рядом расположился лепесточек ладана.

Бенуар Шорле, этот высокий господин в тесных рейтузах и с роскошной шевелюрой, что ложилась прямо, закрывая его буржуазный лоб. Откуда-то доносилась несказанной чистоты мелодия, что пронзала мои мысли насквозь... Я был в зале и смотрел на неё. «Теперь она навсегда покинет меня...» В этом была ирония, ведь я любил совершенно другую. Однако я всегда находил разные пути к своему развитию, что распространялось от меня во все придуманные Вселенной стороны, реальности и мнимые повороты разума, сознания и всякой относительно бредовой конструкцией, созданной моим головным мозгом. Я и Вселенная были связаны. Навечно заточены друг в друге.

Бенуар Шорле был местным поэтом, который написал замечательные строки; они вошли в мою память и стали не только своими, но и были размельчены на кусочки, чтобы собраться в новую форму поэзии крестьянского быта и бытия:

«Несказанное однажды совершится;

Совершенства вынужден бояться.

Падаль разобрана в частицы;

Красавица во гневе готова отдаться!

Капля за каплей: теряются силы —

Горло заковано, тело немыто.

Мало ль ещё мне на свете придётся

Кланяться рожей в чужое корыто?

Бог отдаётся за деньги и женщин;

Дети искусаны молью, а слякоть

Тихо таит разложение печени.

Бутылка портвейна, а к ночи поплакать

Рвутся с небес неказистые крылья,

Тех, кто достоин сломать эту вечность…

— А последние две строчки у меня как назло не получается, блять! Я кучу всего передумал, Винсент.

— Я вряд ли помогу тебе в этом, Бенуар. Я только начал рисовать...

— А сколько тебе лет?

— Не больше пятидесяти.

— Не надейся снискать славу и к ста годам. Художник здесь нахер никому не нужен! — и он швырнул сочинённое им стихотворение в гремящий камин.

Как вы могли понять, свадьба давно закончилась, и я расположил своё время в этот вечер на потеху Бенуара. Мы много смеялись, хотя я чувствовал стяжательную горесть: она распространилась по всему горлу, и хрипота рушила обыкновенный мой голос, ломая его как доски моста, по которым ещё не одну сотню лет будут ездить эти дрянные автомобили.

Жених и невеста уединились на целую ночь в огромной комнате, чтобы показать друг другу истинную сладострастную и необъятную силу своих чувств, которые спустя лишь месяц перешли в ужасные раздоры и драки. Жених, который стал мужем, так возненавидел свою невесту, что однажды ночью притащил своего пьяного друга к себе в квартиру, а сам отправился в местный бар. Невеста, теперь уже жена, сильно испугалась пьяного проходимца, но узнала его лицо; признав в нём друга своего мужа, она попыталась расположить его любезными словами в свою сторону. Пьяница, этот мерзкой наружности мужик, вцепился в платье этой женщины и, разорвав его, наградил вагину парой каплей желтоватого цвета спермы, что размазал рукой о её лицо и дал её ещё вдогонку пощёчину. Мы не станем упоминать весь этот мерзопакостный процесс, дабы не испугать глаз неподготовленных читателей; однако смеем вам сказать заранее, что эта сцена является алой розой в сравнении с тем, что вас ожидает спустя не один десяток страниц. Хочу лишь заметить, — чтобы оправдать чистоту этой женщины, — что она яростно сопротивлялась и была сильно ранена в те самые места, которые нужно не только лелеять, но и превозносить. Она рыдала, пьянь не уходил, а спустя несколько минут в комнату вбежал сам муж и завёл за собой несколько мужчин. «Что здесь произошло?» — наигранно заметил он; его белая кожа с каплями пота, в которых купалось Солнце, отражало резкую уверенность и злобу. Жена, этот раненный ангел, встала и побежала к мужу, бросилась на колени и, заливаясь слезами произнесла: «Я всегда была тебе верна! И сейчас, с опороченной честью, я готова служить тебе до конца моих дней!» «Она мне отдалась!» — смело произнёс пьяница.

Я гулял недалеко от речушки, что отделяла город от деревеньки, что выделялась пятью-шестью домами. Дым валил из двух из них, а у остальных были закрыты ставни. «Похоже, люди пашут...» — пролетела мысль. Через секунду я поднял камешек и бросил его в воду. Издали послышались крики... Я увидел безымянную толпу, которая строила козни девушке, что защищалась слезами и криками. «Какой знакомый голос...» и я устремился к толпе, а она уже расходилась. Издалека я увидел тело, лежащее в груде камней, огромных валунов. Я подошёл очень близко... Меня охватил страх и жгучая боль, голова перестала слушаться. Там лежала она... Она... Её лица. У неё не было лица, только красная масса. Цепочка украшала теперь уже не дрожащее горло; по нему перестал течь кислород несколько минут назад.

«Спи, моя Беатриче...»

Через неделю я оказался в баре, где услышал пьянчугу. Он кричал всем о своём недавнем деле.

— Так вот... — хрычал он носом. — Эта баба просто ведьма! Я всадил ей пять пуль... Ну вы знаете, о чём я, — и он похлопал себя по паху. — А что самое смешное — её муж меня и приволок к ней.

Я незамедлительно подбежал к нему и начал колотить его бутылкой по лицу. Стоявшие рядом мужчины даже не шелохнулись, но один вдруг выскочил и схватил меня за локоть и разбил бутылку о стол, под которым валялся этот бедолага.

— Надо с ним поговорить... Подумай!

— Ты это слышал? Ты слышал, что этот скот сотворил?

— Мы были вчера там... Убей нас, если хочешь, но мы просто сотворили справедливость!

— Справедливость? Вы убили невинное дитя!

— Постой, — на лице мужчины выступила слеза, он не заметил и продолжил: — Надо найти её мужа!

— Я знаю, где он живёт, — хрипло и тихо заметил пьяница.

Я первый бросил в него камень. Её мы вынесли и похоронили. В тот вечер в этой яме лежало, кстати говоря, два мужских трупа.

 

III

«Стадо».

Харкаюсь на асфальт. Кругом довольно чисто. Слюна — это единственный грязный объект, который находится на асфальте. Даже трещин нет. Зелёная трава по бокам. Слишком зелёная... И небо. Внутри меня ужасно, однако небо вокруг яркое, синее, беспредельное... Горизонт мешает. Но видно, куда нам идти.

«Толпа».

Оглядываюсь и смотрю, кто идёт позади: куча народа.

«Масса».

Нас загоняют в грузовик. «Сколько здесь народа?» Несколько лиц плачут. Глаза их уже красные. Солнце красное. Красные мешки под глазами. Вокруг Солнца красное небо. Красные лица. Небо красное.

Темнота. В грузовике темно. Ничего не видно.

Невозможно упасть. Прижаты друг к другу плотно. Дышать нечем. Главное, чтобы никто не начал блевать или пердеть, я не знаю. Сколько же так ехать? Ноги болят и спина... Щурюсь и пытаюсь разглядеть, кто есть впереди меня: два светящихся глаза.

— Как зовут?

— Что? Русский? Я не понимаю по-русски. Плохо понимать. Я еврей.

— Еврей?

— Еврей.

— Имя?

— Не знать, что ты... Плохо русский.

«Бесполезно!»

Скорость грузовика небольшая. Мы даже почти не ударяем друг друга руками; в принципе они почти не шевелятся... Нога иногда найдёт себе другое место. Пару раз наступил на чужую ногу. Кто-то очень чёрный стоял напротив. Или цыганин или негр. Откуда здесь негр? Все связаны. Мы и есть та связка с прутьями, которые никто и никогда не сможет сломать.

 

— ВЫХОДИТЕ! Сейчас вы будете мыться... Быстрей!

 

Уже неделю или две без мытья. Тело чешется. Вши завелись. Надо бриться, но нас не брили. И опять темно... Заходим все и стоим. Дверь сзади запирают. Что-то кричат. Резкая тишина. Становится невероятно жутко. Даже несколько страшно. Тишина, которая пытает твой ссохшийся мозг. Две недели без воды, только лужи. «Пейте из лужи, свиньи!» Как же я ненавижу эти лужи... Мой организм... Наконец-то чистая вода! Где же она? Резкий крик на улице. И снова тишина. Откуда-то сверху доносится очень странный звук. Будто не вода польётся, а что-то газообразное или песок, не знаю. И правда... Газ... Сверху газ... Зачем газ? Обеззараживают что ли? Похоже на то. Славно. Значит вши сдохнут! СДОХНИТЕ, ЧЁРТОВЫ ВШИ! ВАМ ПОЛАГАЕТСЯ СДОХНУТЬ, ЧЁРТОВЫ ВШИ!

 

 

IV

2015 год

— Метамфетамин...

— Ты курил или нюхал?

— Всё.

— Ты беспощаден.

Сам стоит; улыбается. Его улыбка отдаёт желтоватым цветом. Из окна тоже светит желтоватое; небо бурое.

— Не совсем вечная улыбка, — подкалываю его. Он хмурится — не выдерживает и смеётся. «Да мне плевать!» — говорит. Я сержусь, что так долго ещё не увижу его. Ещё два коротких часа, а потом он уезжает на год. А я остаюсь одна. Плачу. Он подходит и сладко берёт за шею; я поднимаюсь, мы смотрим в глаза друг друга и... Нет, он почему-то не стал целовать.

— Винсент!.. — кричу.

— Дай мне ещё дозу... Хочу ещё, а то мне противно смотреть на тебя... Ты становишься реальной. Мне плохо. Не хочу, чтобы ты была реальной. Год без тебя... Лучше бы я тебя просто выдумал.

Я каждое слово глотаю своим вниманием, и мне плохо от первых предложений, но окончательные меня добивают, и я чуть ли не бросаюсь ему на шею. Вовремя останавливаюсь. Кидаю в трубку крэк. Курит. Дым пускает в меня, мои губы ловят дым, пытаются вдохнуть, но не получается — быстро улетучился. Бросаю взгляд в окно — шторы сильно открыты, глаза слезятся. «У нас будет поцелуй?» — думаю.

— Будет сегодня хреновая погода... Смотри на эти тучи. Это пиздец.

— Ты облажался! — слышно с улицы крик мужской, очень низкий тембр.

А мы стоим, две тени, и смотрим друг на друга.

— Меня вообще не прёт... Что делать? Давай ещё.

Дала ему ещё. Курит. Снова дымом стреляет из губ в меня. Падаю на диван и улетаю. В голове взрыв. Неистощимый шквал эмоций. Жду поцелуя.

Он ходит взад-вперёд. Почему он молчит?..