Чем мельче шрифт — тем важней инфа, блять! 8 страница

Гоген перенёс приступ болезни печени. Жаль, что меня не было рядом — я хотел бы быть там, где он! или чтобы он был здесь, со мной.

«Мой дорогой старина, Гоген! Я только что снял четырёхкомнатный дом здесь, в Арле... Мне кажется, что если бы я мог найти художника, который бы хотел взять всё от юга и который бы был достаточно поглощён своей работой, как я, и был бы настроен жить как монах, верный своей работе и нерасположенный тратить своё время, тогда всё было бы очень хорошо, и ты бы отдавал моему брату одну картину в месяц, в то время как с остальными мог бы делать всё, что угодно! Я бы хотел украсить студию в надежде жить там с тобой, Гоген: только огромные подсолнухи — больше ничего!

Ещё я нарисовал свою спальню с мебелью из белого дерева... ты её знаешь, было бы забавно рисовать эту скудную обстановку: моей задачей было — предать ей цветов: как в витраже — и проложить чёткие контуры».

Я написал и надеялся, что он будет здесь немедленно! Но он отложил свой приезд... Я решил подготовиться к приезду столь великого человека; даже забросил некоторые свои излюбленные увлечения!

Рисование несовместимо с валянием дурака! оно иссушает мозги и это действительно очень раздражает; я бы предпочёл уединиться, как монахи. Порой захаживаешь в бордель, как монахи, или в винный магазин... если душа пожелает.

В своей картине «Ночное кафе» я пытался выразить идею, что кафе — это место, где ты можешь разрушить себя, сойти с ума, совершать преступления. Сюда же прилагаю квадратный холст: звёздное небо, на самом деле нарисованное ночью, при свете газовой лампы, сиреневые поля, город голубой и фиолетовый, на переднем плане две цветные фигурки влюблённых.

«Он странный парень, но какая у него голова?! Даже завидно...» Тео

Я буду считать себя очень счастливым, если удастся работать достаточно, чтобы заработать на жизнь, так как меня очень терзает, что я говорю себе, что я нарисовал столько картин и рисунков, и ни одного ещё не продал...

 

Гоген, наконец, приехал 23 октября 1888 года.

Бирюзовый, яркий живой бирюзовый — как будто бы пенилось море...

Несколько дней спустя мы отправились на лежащее неподалёку римское кладбище в Алекане с намерением работать бок о бок и рисовать один и тот же сюжет.

Я рисовал то, что видел и чувствовал: промышленный пейзаж на заднем плане, обрамлённый деревьями. Гоген же, напротив, реальности уделял мало времени — он рисовал по памяти. Пока он рисовал так медленно и методично, я набросал ещё две.

Гоген, вопреки самому себе и мне, доказал, что пришло время кое-что изменить — я теперь работаю по памяти! Думаю, что мои ранние этюды будут полезны для этой работы, так как они будут напоминать о ранних вещах, которые я видел!

Один сюжет я рисовал снова и снова — сеятель! Теперь было заметно влияние Гогена... Огромный лимонно-жёлтый диск Солнца, жёлто-зелёное небо с розовыми облаками, поле фиолетовое, сеятель и дерево — цвета берлинской лазури.

Однако мне сложно было рисовать только по памяти! Скоро я вернулся к предметам, которые присутствовали недалеко от меня.

Последние две работы — довольно забавные полотна: деревянный соломенный стул, весь жёлтый, стоит на красном кафеле напротив стены, затем — кресло Гогена, красный и зелёный, ночной эффект: на сидении — два романа и свеча, — написано это на парусине, краски наложены густым слоем.

Я чувствовал, что произойдёт что-то неладное. Каждая минута, проведённая с ним наедине стала более напряжённый с каждой минутой последующей. 60 минут наедине с этим человеком казались раздражительными и опасными для моего сознания, который хотел укрыть свои труды от влияния неудачника! Конечно, он был великим...

«То-то и дело, что он был им...»

Я знал, что работы Гогена отлично продавались в Париже. Почему-то мне было сложно найти того, кто мог бы купить хоть одну из моих картин. Моя паршивая манера общения... Я столь замкнут с посторонними, а он треплет языком, будто у него нет никаких костей! Чёрт... мой язык пахнет ржавчиной. Снова...

Алкоголь спасал меня. Да, я жалкий неудачник. Я не сраный великий Гоген! Смейся надо мной, ёбаный в рот боженька!

Гоген не раз намекал мне, что моё поведение является для него и многих вокруг странным. Чёрт, этот мудак возомнил, что он чёртов врач! Они что, все врачи? Да и какая разница, хоть и врачи! Они в моём теле живут что ли? Они это чувствуют? Они, блять, это всё чувствуют? ЛИЦЕМЕРЫ!

Гоген начал мычать, когда мы находились рядом. Влияние алкоголя снизило моё восприятие отвлекающих факторов, и я был полностью сосредоточен на своей тошноте и, отчасти, на живописи. А этот... чёртов... сукин сын ворчал!

«Я чувствую себя в Арле совершенно сбитым с толку! Я нахожу всё ничтожным и невзрачным... и пейзаж, и людей. Обычно мы с Винсентом не сходимся во мнениях, особенно в том, что касается живописи — ему очень нравятся мои картины; но когда я их пишу, он критикует меня то за одно, то за другое; мы с Винсентом вообще не можем жить бок о бок без неприятностей!» Гоген

Гоген нарисовал мой портрет, когда я рисовал подсолнухи. Было очень смешно, но я не произнёс ни звука, иначе бы он обиделся. Эта девочка плачет из-за любой мелочи, которую я пытаюсь ему навязать. Был бы ты великим, разве тебя смущали бы мнения тех, кто тебе так мил или, наоборот, нисколько не дорог? Обижаться-то зачем? Проглоти это мнение или выплюнь! Чёртов шакал не умеет плеваться — он глотает всю эту поеботу, как жадная шлюха, которой платят за лишнюю сперму, что она готова проглотить за несколько дополнительных монет. Гоген возомнил себя жалкой шлюхой? Блин, может это ему помогает в его «искусстве»?!

Ты нарисовал психа, Гоген! — сказал я внутри себя, а ему произнёс: «Это действительно я, только лишившийся рассудка...»

Через несколько дней мы спорили о чём-то, что мне казалось сущим пустяком, а он это считал самым главным жизненным событием; блин, этот человек, похоже, думает, что подохнет, если не докажет, что он прав! Его слюна брызжала, и он, кажется, решил уйти, прогуляться. Ещё чуть-чуть и, мне думается, из его черепа пошёл бы пар... Я решил, что мне нужно открыть крышку, иначе вода из чайника может побежать. Я схватил бритву и набросился на Поля!

 

Наверное, смерть — это нормально. Природа такая заботливая. Слёзы нужны, чтобы очищать нашу душу, а экскременты — чтобы очищать кишечник. Мы поглощаем всё от простой пыли до сложной информации; глазами мы упираемся в плоскости, что заполняют пространства. Время бесконечно. Круги катятся, а точка плавает по воздуху. Насекомое боится малейшей капли дождя, а океан поглощает сушу; кит снова выбросился на берег и скоро придут охотники... Смерть охотится за нами так же: она ждёт последнего вдоха и целует нас прямо в губы. Вероятно, это единственная женщина, что меня будет любить так сильно...

Крыса снова забилась в угол и встаёт на задние лапки; как удивительно, но кошка даже не смеет приближаться — ей жалко, что добыча так скоро умрёт, хочется её помучить лишний период времени; кошечка играет глазами, но её челюсти так жадны, что крыса снова истекает кровью — в этот раз сломались челюсти. Ребёнок, совсем маленький, полз рядом... Что он может сообщить тебе, о реальность? ты так его ненавидишь, что посуда из рук мамаши сыпется на пол, а нож втыкается в спину малыша. Очень острый нож проходит с силой до самого пола, и малыш не может ползти дальше... он застрял. Скоро он плывёт в луже крови, а мать продолжает мыть ещё не треснувшие тарелки. Отец сидит где-то вдалеке... Кому какое дело до будущего трупа? Рано или поздно он всё равно бы умер.

Бегун в этот раз смог спастись от опасности. Он был жертвой, но когда пришёл домой, жертвой стала его любимая... Всю ночь он избивал её, а когда кровь устала течь, он успокоился и прилёг отдохнуть. Женщина лежала бездыханно. Кто за ним гнался днём? До того, как его тронули, он думал, что когда вернётся, он будет целовать свою любимую, и они займутся страстной любовью. Теперь она мертва. Смерть гонялась за ним, а он решил обмануть её.

— Винсент?

 

23 декабря 1888 года

Уж точно я бы не выбрал безумие, если бы был такой выбор; но раз у меня есть нечто подобное, ты больше не может это контролировать.

 

— Я нахожу, его состояние несколько улучшилось. Не думаю, что его жизнь в опасности... по крайней мере, на данный момент! Он хорошо ест, и его физическая сила позволяет ему сопротивляться кризису. По моей оценке, он сможет вскорости поправиться. Хотя сохраняется чрезвычайная возбудимость, которая, похоже, составляет основу его характера...

Я слышал эти слова врача, а потом написал автопортрет!.. Не могу оценить его. Говорят, что я псих.

Преимущества, которые у меня здесь есть — это то, что они все больны; и по меньшей мере, так я не чувствую себя одиноким. Я полностью поглощён чтением Шекспира. Сначала я взял серию о королях... из неё я прочёл Ричарда Второго, Генриха Четвёртого, Генриха Пятого и частично Генриха Шестого.

Я постоянно говорю с Тео; то про себя, то вслух.

Придётся каждый раз идти и зачарованно вглядываться в травинку, в сосновую ветку, колос пшеницы, чтобы успокоиться...

«Уважаемый директор, согласие самого фигуранта, который является моим братом, я пишу, чтобы ходатайствовать о принятии в ваше заведение Винсента Вильема Ван Гога. Прошу принять его в пациенты третьего класса. Надеюсь, вы не будете возражать и позволите ему рисовать за пределами вашего заведения, когда бы он ни пожелал. Далее, не вдаваясь в детали, внимание, которое он потребует, которое, я полагаю, уделяется столь же заботливо всем вашим подопечным, я надеюсь, что вы будете столь добры, чтобы позволить ему, по крайней мере, пол-литра вина во время еды». Тео

Хочу сказать, я хорошо сделал, что приехал сюда. Во-первых, наблюдая реальность в жизни сумасшедших, душевнобольных в этом зверинце, я утрачиваю смутный страх, боязнь перед этим и мало-помалу я смогу прийти к тому, что признаю сумасшествие такой же болезнью, как любая другая; насколько я понимаю, здешний доктор склонен считать случившееся со мною, эпилептическим припадком. Это довольно странно... Может, результат этого ужасного припадка то, что в моей душе едва ли осталась светлая мечта или надежда. Я уж думал честно признать, моя профессия — сумасшедший.

Бывали дни, иногда недели, когда я был не в состоянии работать и мучился приступами душевной болезни... Но они сменялись периодами невероятного творческого подъёма, когда я был крайне продуктивен.

Мне дали разрешение, чтобы я мог рисовать в окрестностях. Я отсылал Тео в Париж множество картин.

Я очень сильно обрадовался, когда получил посылку с холстами, красками, табаком и шоколадом! Моя тоска рассеялась... Сеятель.

...какая красивая земля; что за прекрасная синева и какое Солнце... Потому теперь кисть в моей руке движется подобно смычку скрипки — к совершенному моему удовольствию. Сейчас мучаюсь с одной вещью, начатой за несколько дней до приступа. Жнец выполнен весь в жёлтом: ужасно-густыми мазками, — но мотив красив и прост. Неясная фигура сражается как дьявол с изнуряющей дневной жарой, пытаясь довести нелёгкое дело до конца. А затем я увидел образ смерти!.. в том смысле, что человечество, словно пшеница, которую жнут. Так что это, если хочешь, противоположность тому сеятелю, которого я рисовал раньше. Но в этой смерти нет ничего печального! — она происходит средь белого дня на Солнце, которое всё заливает ц (с)ветом чистого золота.

«Твои последние рисунки заставили меня задуматься о состоянии твоего сознания, когда ты их создавал. Все они наполнены силой цвета, которой ты не достигал раньше, что само по себе редкое качество... Но ты пошёл ещё дальше! Но как должно быть усердно работает твой ум, и насколько же ты подвергаешь себя опасности, доходя до крайней точки, когда головокружение уже неизбежно!» Тео

Позвольте мне спокойно продолжать мою работу! Если это работа сумасшедшего... Что же?! Тем хуже! Тогда я ничего не могу с этим поделать...

Альбер Арье: «Что в целом характеризуют его работы, так это избыток силы, нервозности, неистовства выражений. Мы уже знаем, его цвет невероятно ошеломляет этим металлическим свойством тем, что выглядит как драгоценность. В его решительном утверждении свойств вещей раскрывается сильная личность, мужественная, отважная, очень часто грубая, но порою, тем не менее, изысканно-утончённая».

Я оставался там больше года и побаивался, что меня будут называть сумасшедшим художником... Я попросил Тео:

«Я не чувствую себя достаточно знающим, чтобы судить, как они обращаются с пациентами здесь, и у меня нет никакого желания, чтобы вдаваться в детали. Но вспомни, пожалуйста, что примерно полгода назад, я предупреждал тебя, что если у меня случится кризис той природы, я хотел бы поменять лечебницу, и я слишком долго откладывал, позволяя в это время случаться приступам. Тогда я был в середине работы и хотел закончить эти незавершённые полотна... в противном случае, я бы здесь не оставался! Так вот, я собираюсь сказать тебе, что мне кажется, двух недель, — хотя неделя меня бы устроила больше, — должно хватить, чтобы принять необходимые для переезда шаги».

 

— Во время пребывания дома, этот пациент, который спокоен большую часть времени пережил несколько приступов, которые длились от двух недель до месяца. Во время этих приступов его охватывал панический страх. Несколько раз он предпринимал попытки отравиться... проглатывая краски, которые он использовал для рисования или, принимая внутрь керосин, который взял у мальчика, которым тот заполнял лампы. В промежутке между приступами пациент совершенно спокоен и здоров, и со всей страстью отдаётся живописи. Он просит выписать его сегодня... чтобы отправиться жить на север Франции, где, как он надеется, климат подойдёт ему больше...

 

май 1890 год

с 5-ти утра до 9-ти вечера я работал

я рисовал по холсту в день

 

5 июня 1890 год

Переезд на север чересчур отвлёк меня от работы. На днях я нарисовал портрет доктора Гоше. У вас есть лицо цвета... нагретого, залитого Солнцем, кирпича, с красноватыми волосами, белая фуражка, синий фон. Он очень нервный и очень неправильный. Мой автопортрет, на самом деле, почти такой же — настолько мы похожи телосложением и характером. Думаю, он болен ещё сильнее, чем я; или, скажем, так же, как и я. «Когда слепой видит слепого, не упадут ли они оба в яму?»

Не думаю, что доктор Гоше сможет помочь мне. Однако это не помешало нам стать хорошими друзьями... Я обедал у него дома и рисовал его дочь.

У нас было много общего, казалось мне. Гоше тоже был художником... Конечно, к живописи он относился не так серьёзно, вероятно, считая, что он ничего не сможет привнести в общую гамму мировой живописи, ничего нового. Наверное, он не считал, что принадлежит радуге... Он увлечён был лечением моих мозгов. Всё-таки я был очень сильно обеспокоен своим одиночеством.

Со времени моей болезни чувство одиночества овладевает мной на природе в такой вызывающей форме страха, что я боюсь выходить, хотя со временем всё изменится. Только перед мольбертом, когда я рисую, я чувствую, что хоть немного живу. Что до меня, я чувствую, это крах; чувствую, я смирился с такой участью и не хочу ничего больше менять...

 

Я опасался, не очень, но всё же, что представляю опасность, живя за твой счёт. Хотел бы написать тебе о многом! Признаю, страсть прошла до такой степени, что я чувствую её бессмысленность. Сосредотачиваю всё своё внимание на холстах; это бескрайние поля пшеницы под грозовым небом. Особенно я постарался выразить тоску — крайнее одиночество...

 

Береги себя, мысленно пожимаю руку, искренне, твой Винсент.

 

 

День Первый

Я проснулся радостным. Я решил одну проблему. Главную проблему своей жизни. Теперь мне и заботиться не о чем... Кому нужны эти бумажки, что призваны называться деньгами? Я бедняк и нарисовал свои труды, не имея ничего своего в этом мире; я питался чужой едой, словно попрошайка. Мир не оценил моё рвение... Наверное, я делаю что-то не так. Я проснулся радостным, чтобы дойти до этой мысли и снова стать печальным, угнетённым и грустным.

Медленное хождение по комнате взад и вперёд заставило мои мысли успокоиться и спуститься ближе к стопам, которые сами находили плоскость, на которую ступать. Я такой же неудачник, как и многие в этом мире. Сеятель — что он будет делать, когда снова вернётся вечером домой? Что творится у него дома: есть ли у него жена и дети? Или он одинок?..

Смерть — лишь лёгкое утешение для того, кто ни разу не узнал, что такое счастье. Эта костлявая старуха и правда может меня сделать счастливым...

Надо направить свой взгляд в окно, иначе мне станет душно.

Природа украсила ландшафт лучами Солнца; ветер тискает деревья и лишь некоторые листочки не выдерживают такой нежности — падают. Похоже, я тоже начинаю своё падение... Жаль, что я знаю, куда мне нужно упасть. Скоро я буду готов, однако сейчас...

Мне хочется пить.

 

Обед был скудным. Он охарактеризовал всю мою жизнь... Как у столь скучного человека могли получиться такие труды? Или я настолько болен, что слишком высоко превозношу их? Их никто не покупает. А разве деньгами оценивается звание великого искусства? Однако ещё несколько дней и мне снова придётся просить денег на еду...

Живот заболел. Где-то у горла что-то стало мешать дыханию. Тошнит. Ужасно тошнит. Я закрыл окна шторой... Свет изматывает меня. Слишком ярко... Слишком ярко для такого как я.

Решил посмотреть на свои картины, что я рисовал давно; очень давно. Изменились только цвета. Стали ярче, а бездарность осталась. Я никак не поменялся... Появилась улыбка. Неужели телу это весело осознавать?

Присел на стул и облокотился на стол. Руки потянулись к волосам, схватились за голову. Что они хотят от меня?..

Посмотрел на ладонь — сегодня я помыл их... Чётко видны, все линии и на пальцах, горят отпечатки — пот; лампа сзади тела моего шатает стены... отпечатки смотрят мне в глаза — что они хотят от меня?

Руки начали дрожать. Я протёр стол ладонью, сбросив пыль на пол и снова поник. Голова уткнулась подбородком в плоскость стола, а глаза замерли на секунду на какой-то линии. Грязь?.. Мой ноготь старательно зацепился за этот бугорок и оторвал его. Кровь... Я нашёл себе приятеля.

Прошло три часа, пока я рассматривал поначалу текущую кровь, а потом ждал ещё, пока она засохнет. Я облизал палец, но кровь текла. Металлический язык истёк слюной. Вот бы...

Глаза стали мокрыми. Я всю жизнь был одинок. Я задумывался о семье... Однако я и один не могу прожить на эти гроши. Что говорить о нас двоих? Да и кто?.. Кто осмелится? И смелость ли это будет, али глупость?!

Голова упала в ладонь, и я завис на некоторое время, разглядывая стены; они шатаются, однако скоро лампа потухнет. Я думаю, что это можно заявить с уверенность, потому что мне хочется спать. Весьма неэкономично спать при горящей лампе...

Потухла. Ложусь. Глаза уставились в потолок. Я увижу когда-нибудь, что-то выше? Небо. Я увижу когда-нибудь что-то выше? Звёзды. Я увижу когда-нибудь что-то выше?

Глаза закрываются, ведь им бессмысленно блуждать в темноте. Воображение переплетается с моими снами. Сны переплетаются с моим воображением. Воображение переплетается со снами. Сны переплетаются с воображением. Моё воображение переплетается с моими снами. Мои сны переплетаются с моим воображением. Переплетение, а потом я гасну. Не только лампа имеет свойство тухнуть.

 

День Второй

Солнце!

Как мило! Я вижу его через штору!

Как мне радостно, что оно появилось передо мной!

Как я счастлив...

Опять эти мысли. Что делать дальше? Лампа сегодня будет гореть ещё, или оставить топлива на завтрашний день? Чем сегодня будут кормить?.. Ещё осталось несколько монет. Может быть, сегодня просто не есть, чтобы денег хватило на завтрашнюю стряпню? Надо посчитать...

Три, шесть... Десять.

Хватит покушать на... Три раза?

На столе лежит корка хлеба. Крыса пробежала рядом с ним. Он ей даже не понадобился. Выходит, что это моя еда. Сегодня я буду богачом!

Полстакана воды... Нужно пить её очень медленно.

Плохо сходил в туалет — срать почти нечем.

Ногти длинные... под ними скопилась грязь.

Борода безобразная. Усы...

Лицо всё потное и засаленное.

Странные выделения на коже... В умывальнике нет воды. Вчера я мыл руки. Мыло бесполезно лежит рядом и ждёт, когда его потрогают... Сегодня не его день. Эта жизнь — не моя жизнь.

Темнеет скоро — хочется, чтобы день прошёл быстрей. Ночью я снова прикоснусь... Мне перестают сниться девушки. Вчера их не было. Наверное, это потому что... Ну ладно. Вероятно, я готов. Осталось подождать. Немного погулять, да?

Был ли я влюблён? Конечно. Эта любовь была. Любовью это было. А было ли это любовью? Было ли? Вообще ли это было? Вообще ли есть ли? Было... Ли. Есть.

Глаза затухают. Кажется... мутно всё. Мутно всё. Кажется... неясное ощущение в желудке. Тошнит. И не тошнит. Блевать не тянет, но хочется... Лучше бы хотелось, но не тянуло. Тянет... А нечем. Хватаю корку и сосу её. Опять эти мысли... Даже сейчас. Осталось немного. Скоро лягу спать...

Лампа не горит. Будет гореть завтра. Завтра будет светло... Меня это радует. Слава Всевышнему, что завтра будет светло... Слава Солнцу. Слава... Завтра покушаю два раза! Да... я так решил! Я сам это решил!.. Я наконец-то начал решать сам. Мои уши покраснели. У неё такие прекрасные уши... Звёзды сегодня не увижу. Тошнит снова. Снова тошнота... Два пальца спасут меня? Стоит нажать, да, и всё... Я засмеялся. Если бы кто-то был рядом, он не понял бы, чему я смеюсь, даже если бы я сказал это вслух. Скоро сон будет... Губы напряглись и поникли. Как-то огорчительно, что мир так поступил... Неужели он любит терять таких? Ему это даже нравится... Жаль, что он безразличен. Я мог бы создать... могу. Мог. Создам. Создал. Я уже создал. Я творец... Я творец? Я?.. Я ли это? Это я? Это... Что это? Кажется, засыпаю. Сидя. Вот смешной! Клоун. Это слово я придумал?.. Как ребёнок. Иду вяло до кровати и падаю. Без чувств. «Беатриче».

 

День Третий

Сложно дышать! Глаза упёрлись в подушку. Так темно... Нет воздуха. Господи... Так всё скверно. Они же не знают этого, да? Они потеряют и всё! Даже не заметят. Бах! Ну что же... Чёрт. Даже не заметят. Просто, будто и не было... А если бы Земли не было, бог бы это заметил? Может быть, он и сейчас не видит, что мы здесь прыгаем перед ним?

Сегодня я поем. Я так решил вчера! Я сам решил... Сам. Сам? Сам же? Я же сам решил это?.. Ведь правда же сам? Сам, да? Сам? Может быть, это правда сам я решил? Может быть...

Плач у за блины. Ням-ням. Еда становится вкусной, если перед этим не ешь пару дней. Это будет полезно для будущего поколения. Необыкновенно вкусные блины, чёрт возьми!

Через три часа я проблевался на улице. Мне было очень плохо так, что я зарыдал прямо перед людьми, что ходили рядом. Я отвернулся ото всех и убежал. Позже я нашёл стену и начал колотиться головой об неё. Мужчина не должен плакать! Я ни разу не видел, чтобы мужчины плакали. Какой я идиот!.. Я зарыдал прямо на улице... Что обо мне подумают?.. Скоро. Я мог бы... Да. Однажды скажут, а он мог бы... И я ведь правда мог... Могу, да?

«Скорее мог, Винсент. Скорее, мог...»

Ещё четыре строчки, можно? Автор, ну можно ещё четыре строчки?.. Ладно? Только что мне сказать?.. Опять эти мысли. Я щупал их... Мне нравилось это. И я рисовал. Мне нравилось это. Щупал и рисовал. Щупал, рисовал и мне это нравилось. Может быть, если бы я только рисовал, то мир сказал бы мне спасибо?

 

!

день 4

плохо спал

очень плохо всё

хреновый день будет

или очень хороший

хороший для меня

он закончится наконец-то

этот день

этот год

эта жизнь

что?

это просто звук с улицы

меня зовут...

бля разве важно вообще имя?

меня зовут...

почему я решил вообще взять в руки кисть?

если бы я только... а не это... то тогда мб

быть может?

сколько раз я об этом думал? редко

почти никогда, да?

никогда, да

некогда, да.

надо же быть полезным... я раб я работаю я робот яркий свет й

и как теперь думать?

iдиот

lень всё это озвучивать

ЛОЖ

 

Он был очень холодный. Да и день тоже... Этот железный обрубок я положил в карман и пошёл в поле. Солнце закрылось тучами — ему противно видеть меня? Сраное... Ну да ладно. Я просто шёл. Ёбаная Б! Я шёл. Тихо или как-то быстро... Я не обращал внимания на ноги. Вот недавно начал следить за ними... Ботинки вышагивали уверенно. Говорят правду...

Пощупывая этот холодный агрегат, я усилил своё внимание на всём вокруг. Меня вообще не видно! Никому нет дела, что сейчас я здесь. Даже птицы летают так высоко... Чёрт их возьми! Наконец-то я пойму, есть ли этот сраный увалень, что сидит на небесах и пялится сюда!

Я достаю пистолет и стреляю себе в грудь.

 

Когда я выходил со своей мансарды, я заметил на кухне пару персиков и киви. Я хотел взять киви и съесть, но потом понял, что скоро убью себя. Когда я вышел на крыльцо и прошёл мимо двух красоток, я заметил их кожу и хотел пощупать... Вовремя я осознал, что скоро убью себя. Я шёл полем и заметил на полу монетку. Я хотел подобрать её. Однако я осознал, что скоро убью себя. Гарью пах воздух в середине поля, мне стало грустно, однако я понял, что скоро убью себя. Промелькнула мысль о Бе... Бе...

 

Он лежал на кровати и постоянно смотрел по сторонам, но чаще он просто закрывал глаза и протяжно стонал. Он выстрелил в грудь, и это, вероятно, у него вызывало сильные боли. О чём он думал в момент такой смерти? О чём-то высоком или низком? И имеет ли вообще значение то, о чём он думал?

 

— Вот так я и хотел уйти!.. — сказал Винсент Ван Гог.

Через полтора часа он умер.

 

 

Эрнест Хемингуэй

Солнце спускалось за вершины лесистых холмов Айдахо. В большом деревянном доме было тихо. Высокий бородатый человек смотрел в огонь: тысячи голос звучали в памяти этого человека, в этой душе, в его уже старом, много-испытавшем сердце. Приходили к огню камина писатели и матадоры, солдаты и рыбаки, американцы и испанцы, французы, русские, кубинцы; являлись лица, надвигались, заслоняли огонь... И он говорил с ними, и уходил с ними блуждать по дорогам минувшего. И когда из темноты в комнату влетала сова, которую он приручил; подлетала и садилась на его плечо и руку, он не замечал её.

Он жил на свете уже 61 год. Он всё помнил!

 

И так, он всё помнил...

Глядя на Солнце, уходящее в лесные дали, он думал о себе, о своём пути... Память приводила его к своему началу: неслышной тенью скользил он по улицам маленького городка Оукпарк, в Северном Мичигане — здесь он родился 21 июля 1899 года; здесь он рос, узнавал мир.

Потом, — спустя десятилетия, — он напишет много рассказов о Нике Адамсе: события и жизнь которого во многом повторяют всё то, что пришлось пережить в детстве, юности и в пору возмужания ему, Эрнесту Хемингуэю.

 

И стоило ему войти в Оукпарк, как тотчас он видел высокого, чуть старомодного человека с добрым и горестным лицом — это был его отец! доктор Кларенс Хемингуэй; человек, о котором он до конца думал с горячей любовью и непреходящей грустью.

Отец научил мальчика охотиться и ловить рыбу, узнавать по голосам птиц; он научил его быть всегда честным и приветливым с людьми... и не плакать, а свистеть, когда очень больно! Его юность была полна ярких впечатлений!.. Они не пропали... не канули в никуда!.. Прошли годы, и они стали страницами его книг.

 

Ник Адамс начал думать о своём отце. Первое, что вспомнилось Нику, были его глаза... Не крупная фигура, не быстрые движения, не широкие плечи, не крючковатый ястребиный нос, не борода, прикрывающая безвольный подбородок — никогда не вспоминались Нику; всегда: одни только глаза. Защищённые выпуклыми надбровными дугами они сидели очень глубоко, словно ценный инструмент, нуждающийся в особой защите; они видели гораздо зорче и гораздо дальше, чем видит нормальный человеческий глаз, и были единственным даром, которым обладает его отец. Зрение у него было такое же острое, как у орла — нисколько не хуже.

Он был сентиментален... И как большинство сентиментальных людей: жесток и беззащитен в одно и то же время. Ему редко что-нибудь удавалось и не всегда по его вине. Он умер, попавшись в ловушку, которую сам помогал расставить!.. ещё при жизни все обманули его — каждый по-своему! сентиментальных людей так часто обманывают...

Пока ещё Ник не мог писать о своём отце, но собирался когда-нибудь написать; а сейчас, думая о перепелиной охоте, вспомнил отца: каким тот был в детские годы Ника, до сих пор благодарном отцу за две вещи: охоту и рыбную ловлю. Ник был рад, что вышло именно так, а не иначе; нужно, чтобы кто-нибудь подарил тебе или хоть дал на время первое ружьё, и научил с ним обращаться. Нужно жить там, где водятся рыбы и дичь, чтобы узнать их повадки.

 

Страсть к писательству зародилась в нём очень рано! Ему не сравнялось 15-ти, а уже на верхнем этаже слышался стук его пишущей машинки. Поначалу это было чем-то вроде игры, но шло время, и занятия становились всё серьёзнее... Он стал издавать свои произведения в школьных журналах — они имели шумный успех среди однокашников. Впрочем, вряд ли тогда кто-то мог знать, кем суждено стать в истории Америки и всего мира этому крепкому, упорному парню: охотнику, боксёру, рыболову.