Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 18 страница

— Ничего себе! Ты видел это? Это же з а мок!

— Вероятно...

— Ты — весьма плохая компания для разговора! Когда к тебе не зайду, постоянно находишься в дурном тоне со мной и никогда не разворачиваешь ни одной славной темы... Ты что, считаешь, что мы с тобой не очень удачная пара для разной и весьма обстоятельной беседы? Или думаешь, будто мы одиночки, которым не удастся удерживать внимание на какой-то одной теме, чтобы именно в неё вникнуть, понять и развернуть огромнейший плацдарм для беседы, для идей, для многих решений наших лишений и разочарований, друг?

— Что?

— Ты явно не выспался, — ссутулено заявил он, выпрямился и задел стол коленкой — з а мок покрылся водой.

— Что ты делаешь? — резко внедрился я в эту катастрофу.

— Ты точно недоспал! Понимаешь? Ты переносишь свой тяжёлый взгляд на любую лёгкую неразбериху... — он затрясся, встал и обратил внимание на кусок хлеба: — Боже... Кажется, я намочил твой з а мок. Небось ты злишься из-за этого? (ухмыльнулся) Ты что ли хотел в него вселиться? Но твой дух туда лишь влезет, не тело — тебе придётся умереть!

— Опять? Опять тема смерти? — рыкнул я и поднялся с кровати, хрустя костями. Потянулся и выдохнул весь несвежий воздух из своей шеи.

— Ты неправильно это делаешь!..

— Что делаю неправильно?..

— Выражаешь свои действия! Понимаешь... Твоя шея... Она не может быть причиной несвежего воздуха.

— Ты мелешь полную чушь! Какая шея, какой воздух?

— Твой персонаж! Помнишь... Ты дал мне прочесть своё «великое творение»! Я снова напоролся на пару мелких ошибок... А прочёл всего-то две страницы...

— Не совсем понимаю... — я прищурился и оттолкнул взор от соседа на уличный столб — на нём фонарь, который до сих пор светит. — Сколько времени?

— Полвторого!

— Какого чёрта ты пришёл так рано?

— У меня нет соли...

— Соль? В солонке! Возьми и убирайся!

— Отлично! Но знаешь... когда шея становится причиной всех бед — это весьма трагично.

Я потянулся назад и попытался возразить, мол, что ты понимаешь в написании романов.

— Много! — ответил он. — Помнится я начинал писать в десять лет, но внезапно осознал, что за мной следят — за каждым словом скрывалась пропасть будущих бед и преступлений. Знаешь, писать очень опасно.

— Если ты не знаешь, куда тебя это приведёт.

— Нас всё ведёт в могилу. Писательство может лишь ускорить этот процесс: отмирание клеток головного мозга, беспощадная тряска во время прогулок и деятельный взгляд на бесполезный сорт людей.

— Бесполезный сорт?.. Что ты имеешь в виду? Зачем относиться к людям предвзято?

— Каждый изначально обладает неравными способностями и качествами. Лишь природа может идеально балансировать между тем, что тебе пригодится и тем, что явно для тебя не имеет никакого значения! Понимаешь...

— Стой! То есть ты считаешь, что человек является марионеткой?

— Об этом написано сотни книг, и все они ведут к одному — человек не в состоянии управлять собой и своими потребностями; он их пешка... Венец природы (он дико засмеялся).

— Я не говорю о том, что любая мысль уже имеется в виде слова где-нибудь в книжке, завалявшейся в чулане или на самой высокой полке в занузданной библиотеке, которую редко кто посещает; я обращаю твой интерес на то, что именно книга способна принести в жизнь неожиданную мысль, идею...

— Повязка на глаза это, а не идея! Идеальная мысль возникнет, когда ты поймёшь, что перед твоим взором промелькнул последний миг твоей жизни.

— Мне кажется, ты заморачиваешься насчёт новшества идей. Её первозданная форма всё равно искажается нашим сознанием...

— А что тогда делает наука? Она идеализирует искажённые мысли!

— Что это значит?.. — я устало повернулся вбок и протёр глаза; спать отчасти не хотелось.

— Это значит, что наука полагается на правильность неких догм, которые приняли формы совершенств, новшеств; их используют, ими правят без разбора, как вздумается, их принимают за некие чинные объективы, которые прекрасно могут наполнить страницы мыслей этих великих бездельников. Наука... Что ты знаешь о науке?

— Так же мало, как и ты.

— Поверь, чтобы говорить о науке, не нужно знать ничего, иначе ты слепо попадёшь в чёрную дыру, которую сам и сотворишь, веря во всё, что они рисуют своими метафорами в своём воображении.

— Ты говоришь, словно не о науке, а о каком-то мистическом субъективном красителе природы.

— Красителе природы? Ты, вероятно, не выспался. Давай, я возьму соль и удалюсь? Я думаю, что и сейчас за нами приглядывают, поэтому мне не хочется с тобой разворачивать столь негуманные для уха темы. Наука разобралась с богом, словно он мелкий шпион — теперь ему нет места в этом мире... Зато за нами следят постоянно и этим они проповедуют нового бога.

— Разве хорошему человеку есть что скрыть от других?

— Хорошему человеку всегда есть что скрыть, если только он не желает передвинуть свои «хорошие» рамки в чистилище или ад.

— Передвинуть рамки?

— Знаешь... — он осмотрел потолок. — Один человек, мнящий себя хорошим убивал сотни людей, а второй хороший человек убивал тысячи.

— О ком ты говоришь?

— Я говорю о том, что были разные времена, и в каждое время для разных народов существовали свои герои и своё понимание хорошего именно в их время существования... Я говорю о плохих временах. Знаешь... Об адовых временах для мира.

— Ты хочешь избавить себя от этих идеализаций плохого и хорошего?

— Я пытаюсь приобрести веру в то, что рай для некоторых это не совсем то, что ад для других; а хорошее и плохое всегда играют друг с другом и лобзают правду, будто влюблены в неё оба. На самом деле, правда всегда скрыта под толстым слоем пыли, и никто не в силах оттереть эту пыль и разглядеть истину, ведь слой за слоем будет менять её субстанцию, да и сама пыль, разлетаясь в разные стороны, будет закрывать от глаз... Всё пустое! Нет ничего священного! Не должно быть этой обузы!

— Власть в руках смерти...

— Так и запиши в свою будущую книгу! А мне пора идти.

Я выдохнул и наполнился грустью, когда дверь захлопнулась. Выкинув телевизор на улицу, я понял, что мне не о чем думать. Бросив радио на помойку, я внезапно осознал свою беззащитность от скуки. Выбросив пару книжек, которые портили облик моей помойки-квартиры, я осознал свою бездарность и принялся вписывать новые строки в свой незаконченный роман. Поговаривают, что Кафка так и не закончил три своих романа, да ещё хотел избавиться от них, но я знал, что стану великим. Да! Не в момент смерти и даже не после неё, а гораздо раньше... Просто я ещё не дозрел до тех идеальных мыслей, которые смело выкидывали гении письма на бумагу.

Моя печатная машинка обросла пылью... Той самой, которая скрывала несколько букв от взгляда. Я привычно печатал двумя пальцами, как в старые добрые... Страница за страницей. Вечером... Поздно вечером я старательно перечитывал всё, что написал днём и выкидывал что-то, что мешало, правил, что ждало новой оправы для идеального выражения моей идеи, мысли... Идеи и мысли. Сложно было понять, что за идея содержится порой в одной лишь мысли, в одном лишь слове, фразе. И я перечитывал десятки раз это, чтобы добавить что-то новое... Привнести, так сказать, существенную и обстоятельную ценность в эту оправу — придать ей блеска! Но что стоило заложить в неё смысл?

Нежная девушка, что жила этажом ниже называла меня учтиво графоманом. Я иногда относил ей свои недоработанные мысли, и она определяла их пользу, читала и выносила вердикт. Свою последнюю работу я писал именно для неё, но мой сосед уже наткнулся на несколько «нестыковок». Что ему не понравилось? Что-то связанное с шеей?..

 

Она взглянула на асфальт и отпрянула назад, увидев в нём своё отражение... Кажется, он её подозревал в чём-то мерзком!.. Наткнувшись на её письма, его сердце застучалось сильней обычного. Он разорвал конверт и ударился лицом в его поверхность. Слова летели в его сознании...

«Люблю тебя», «мечтаю быть с тобой», «кажется, он меня не замечает», «возможно, нам предстоит долгая разлука», «мы снова будем вместе».

— Что? — закричал он в пол. Его шея загудела от злости и дрожь прошлась по телу; будто язвы лизали желудок — появилась тошнота.

 

Чем ему не приглянулась шея? Олух! Идиот! Бездарность...

Я побежал к зеркалу и ощутил свою беззащитность... Свет Луны освещал моё голое тело, сердце билось...

Я пробыл у друга в квартире ещё часа три — просто валялся и думал о своём. Вспомнил вичовку и её деток. Если бы мне было чуть-чуть не плевать, то я начал бы узнавать их имена...

Она чудесно пела что-то...

Да, она была чудесная...

 

Он оскалился...

Мы его называли любителем Берроуза. Это наш пианист. Он ещё не прочёл ни одной его книжки, но уже был без ума лишь от его фамилии. Наверное, он когда-то что-то и видел в фильме, но сейчас было не до этого.

Она явно ему симпатизировала. Когда он уходил, она пессимистично скатывала губы и глаза на гитару, которая расстраивалась и заглыхала. Зато войдёт пианистик, она сразу попадает даже там, где гитара нередко ошибалась. Пьяная залупа на гитаре — очень смешно.

Через пару часов все ебались. Я прошёлся по этажам — тухляк. Во-первых, ни одной нормальной кобылки; во-вторых, нет ничего пристойного в таинствах самих соитий, кроме оргии на третьем этаже. Там одна соска случайно выпрыгнула в окно и теперь кто-то держал её за плечо и волосы... Эта сука сильно трещала, но никто даже с улицы не обратил внимание. Обычное дело. Панихида, хуле.

Самое смешное, эта сука висела совершенно голой. Ну, чтобы пофотать или же подрачить... Нет. Не нашёлся ни один! Я блеванул и пошёл в сторону моста.

Там я обнял мелкую и попросил что-нибудь пожрать. Она нарисовала мне рыбу и оставила её на плите. Та загорелась так, что чуть пизда не пришла всему сараю. Слава, блять, богу, на улице был дождь, поэтому он с щели пролился на огонь и потушил эту поеботину. «Что теперь делать с мелкой?»

 

— Хочешь, мама отсоссёт тебе, как она делала это твоему папочке? Ну куда же ты убегаешь малыш!.. Покорми свою маму белой штучкой!.. Иди же сюда, супербой.

 

Вичовчка-выдра приплыла домой пьяная и начала выгонять меня с кресла, заявив, что это она там сидит постоянно. Я послал её на хуй, как ни раз уже делал со всякими шмарами, но она не поддалась уговорам — видать ценит себя чуть выше шмары. Ёбнула мне в коленку, я зарыдал, упал и потух. Так прошёл мой ёбаный день.

Утро. Мусор. Волокита. Блядская больная коленка не давала мне покоя до самой пятидесятки. Когда я взял её, то успокоился и купил несколько шкаликов. Пришёл сразу домой: завтра суббота, потом ещё выходной, Иисусе день, помолимся. Ёбнул первый шкалик.

Она приходит с каким-то просроченным вином. Хвалит его выдержку и задёргивает занавеску. Ведёт меня в спальню. Там мы пьём это пойло и оказывается, что это чача или лютая смешанная бормотуха, которая жжёт всё нёбо, виноградный день, или ещё хуже поебота. Я беру бутылку и разбиваю её об пол. Потом собираю осколки и пытаюсь сделать из них зимний шар. Получается плохо, поэтому я опять ударяю уродливым шаром об пол — осколки мельче. Собираю и ещё раз хрущу в руках. Об пол. Меньше. Хруст. Об пол. Меньше. Хруст. Об пол. Меньше...

— Заебал сука.

Она уходит и забирает мелкую. Пацан смотрит мультики.

 

— Ну подсядь же ко мне на коленки мой сладенький пупсёныш.... Неужели ты ещё раз не хочешь отведать маменькой сисечки... Давай я подрачу тебе... Пожалуйста...

 

— Тварь! — кричу я в закрытую дверь и убегаю к другу. Пытаюсь что-то печатать своими руками; получается: «я всего лишь драл ваших мам, поэтому вы теперь на меня злитесь».

— Неудачная строчка для продолжение твоей саги... — смеясь завёлся друг.

— Ничего смешного не вижу. Смотри на мои руки... (и отвечаю на его вопрос, который виден во взгляде) Пытался собрать снежный ком из разбитой бутылки.

— Из разбитой жизни невозможно собрать путёвую судьбу, а ты пытался собрать бутылку...

— А ты пытаешься переплюнуть Шекспира. Теперь всё напрасно!

— Когда есть ты… — он чокает невидимым стаканом о мой кулак. — Зачем нужны какие-то Шекспиры?

— Чтобы...

— Всегда ненавидела его привычку отвечать на риторические вопросы! — женский голос.

— Ох, это твоя певичка?..

— А что... (нахмурил брови) Ты имеешь что-то против?

— Нет, друг, прости, но я ничего здесь не имел.

— Тогда всё славно.

— Получается так, если не добираться до среднего и мизинца...

— Там у тебя вечные проблемы... А что же с указательным? — пианист обернул собой певичку и они одновременно улыбнулись.

— Он был сломлен нападением... А точнее предвкушением...

— Как и всегда. Любишь торопиться?!

— А что же делать...

— Перестать отвечать на риторические вопросы!

— Пожалуй, я пойду... у вас тут опиумные дурманы, а меня зовёт мир шкаликов!

— Пивные.

— Мало ли...

Дождь обмочил мои кожаные сапоги, а где-то в середине моста я упал. Я увидел своё отражение и удивился. Зачем мне всё это нужно?.. Только прошла череда неурядиц, я снова здесь. Зачем я нашёл её. Другую. Другую дорогу.

«Всё равно век тебе быть несчастным! Удобней смотришься!» Отлично, друг. Буду коверкать твою фразу, пока дуло не проскользит между моими зубами.

Мой левый глаз чуть выше правого, нос увёрнут в сторону, в левую (видимо, так проще). Я нарциссически оглядываю себя в луже и вижу свисающую губу своего дяди.

 

— Хочешь присоединиться ко мне и к твоему дяденьке? Пощупай его яйца... Ребёнчишка, ну что же, пощупай и у него... А мои соски, как же мои соски?

 

Она была дома. Смотрела в одну точку и ничего не говорила. А что ей сказать? Она не знает моего имени, а я не знаю её. Знакомства даже не было. Сразу ебля. А теперь нет ничего. Просто её упорный взгляд в одну точку. Как моя бабушка. Она часами так беседовала со мной. Уставится куда-то и говорит. Собирает грязь со всех тряпий и соскалбливает пот с любого родственничка. Выделывает избыточную фигуру этого самого, безпотного существа, выковыривает мелкие частички пота так, что он становится чистенький и готовенький к употреблению. Но в таком виде его уже не принять... А почему? Потому что это иллюзия. Замешательство. Сразу атакует! В голову... Каким же револьвером убить себя?.. Это проблема не этого дня. Пожалуй, следующего. А сейчас она очистила всех, подвела под угол зрения, освоила границы и план готов — можно лепить новенького! Но патронов не хватает, чтобы старого-то унять! Иначе парадокс! Вот и получается, что в голове построена идеальная модель нового, а старый ходит и омрачает свет своим потом и грязью под ногтями: в уголках губ прилипший сахар, в слёзницах пара белых точек, да и лицо всё украшено порами — где-то всё плохо и сало закоптилось.

Так и сидит. О чём её мысли? Кто бы только прочёл? Сынишка её? Он в телевизоре. Дочь? Она в раскрасках. Муж? Судя по всему, у неё нет мужа. Она же вичёваная.

Да и дом у неё. Реально сарай. Я долго в таком жить не стану. Поебёмся с ней неделю, две; найду другое пристанище. А вчера ещё этот умер... Он постоянно рассказывал, как трахал одно девицу за другой, постоянно только об этом и говорил. Да так усядется, что ухо моё всё это внимательно впитывает... Бесстыдства. Конечно, я матерюсь на людях, говорю о блядях, но говорить о женщинах, как о блядях, это уже противно. Это больше, чем противно... Это... Блять. В нашем феминистическом мире это почти самоубийство. Его же жену держали вчера за волосы и локоть, чтобы не уебалась! Сиськи у неё кошмар! КОШМАР! Сколько она выложила за такую красоту... Бюст... Блять, ну кто там скульптор. Хоть художника вспомню... Рембрандт. Он писал вообще такую хуйню?

После обеда я пробрался к залупистому в сад и случайно увидел открытое окно. Оттуда так и веяло каким-то ароматом. Я решил сыграть жестокую шутку над залупоголовым и напал на него сзади. Он рыпался, но я скотчем прилепил ему рот и потащил на второй этаж. Завёл в комнату и охуел...

Раком стояла маленькая девочка. Из пизды её торчал фаллос, а сиськи были чуть больше той шестилетней.

«Сколько ей?» — шёпотом я произнёс залупе. «13»

Мой шланг и без того стоял, а тут он поднялся пуще прежнего. Я погладил её восхитительную задницу и облизал.

— Дядя, это ты?..

Вот так сюрприз!.. Блять... Такая курочка с самой начинкой попалась мне! Я ударил в плечо дядю и сказал, что позабавлюсь с ней, и тогда никто ни о чём не узнает! Ему некуда было деваться.

Я ударил по её заду и всё заволновалось. Даже моё сердце чуть притихло; я больше скажу, в зеркале я был бледный. Оно висело прямо напротив раковой суки! Ну что же... Задница была маленькая, грудей нет, поэтому я моментально переключился к киске и завёл фаллос. Эта малолетка завизжала, как в самых лютых хентаях!

Я обошёл её и расстегнул ширинку, направив её руку саму сделать всё остальное. Вскоре мой член уже был воткнут в чужой ротик, и смачно нализан и обмочен! Я закусил свою губу и прислонился к заднице малолетки ещё раз. И ещё раз. Блять, да от неё просто не оторваться.

Дядя в этот раз горевал в сторонке, слушая, как его племяшка забавляется с чужим кобелём. Завтра он доставит шума!

Я взял её за голову и начал сильней втыкать в рот член, она почти задыхалась, но была крайне послушной. Я удивлён залупе! Он сытно постарался! Я пихал что есть мочи!

Когда мне наскучило, я переключил палец на анал, и она что-то завозмущалась... Видать, с дядей такого соглашения не было. Бля, ну теперь будет! «Сперма в жопе!»

Я ударил ещё по щеке и поплёлся в заднице. Рот её был завязан, но она останавливала меня руками, я защемил руки и тут же воткнулся! Думаю, такой боли она давно не испытывала, потому что она заорала как сука! Дряная сука! На! Сука. Ещё. Ещё. Она вздыхала всё сильней, а я поднимал темп. Быстрей! Быстрей! Быстрей! Так продолжалось с минуты две и мне стало жалко бедную сучку. Я снизил скорость и кончил ей в очко. Хлопнул по заднице в последний раз. И свалил.

Выметаясь из двери, камень оказался на пути, я поскользнулся и порвал куртку, упал, измазался в грязи. Чо делать? Не выступать же перед домом?! И я утвердительно пошёл дальше.

Наткнулся вечером на пианиста... Его певички не было рядом.

— Теперь вы вместе?

— Да я и сам не пойму.

Мы посмеялись.

— Результативный день у тебя, товарищ дворник? — улыбчиво заметил он.

— Немного пришлось потрахаться! — кхекнул я и плюнул в сторону, якобы в разочаровании, сам же вспоминая мелкую красотку.

 

— Так иди же сюда!.. — приятные черты лица, слишком молодая, шестилетняя говорит: — Так иди же сюда!

 

— Чёрт! Тьфу ты! Я пошёл!

— Валяй.

Так я добрался до барака. Мелкая встретила меня. Теперь я воротил рот от неё. Она что-то дерзила мне в зубы, но я не слушал её — хлопнул как пацана легонько под затылок... Она смоталась сразу и кричит: «Папа меня вообще не трогал!» «Мелкая, у тебя не было папы!» «Правда же не было!» — кричит молодой и позорит её, забывая, что он её брат.

— А где?..

— Я здесь. Идём.

Мы закрылись в спальной.

Была суббота и шёл уже вечер. Мы всё не могли натешиться в спальне. Она несколько раз проглотила. Теперь мы расположились плашмя на диване, а вскоре вбежала девочка и легла между нами. Я заулыбался. Мне показалось это семейной идиллией.

— Моя подруга сменила ёбаря. Говорит, что теперь ей стало легче ходить.

— Это намёк?

— Да. На то, что подруга сменила ёбаря. И больше ни на что.

— Мы всё время так будем?.. — ответил я и отвернулся.

— Будем как? Молчаливыми кроликами? Пока мы такие... Меня это нисколько не смущает. Только то, что ты пьёшь.

— А тебя не смущает, что я просто появился в твоей жизни?

— Я зажгла свет. Я видела тебя. Наверное, это было непросто.

— Такая простая непростая история?

Мы засмеялись.

— Ну, тебе нравятся мои дети?

— Да...

— Хоть имён ты их так и не узнал, да и знакомиться не хочешь. Живи так! Если удобно, то живи так. Интересно, как ты называешь меня среди друзей?

— Не важно.

Она закурила. Мне это не нравилось, но я ничего не ответил. Я не на своей территории.

— Ты будешь вечно жить здесь?

— Пока не выгонят...

— А где сын учится?

— А он учится по-твоему?

— Мама, воняет!..

Это зашла дочка и растворила занавеску, единственное, что разделяло две комнаты, одна из которых кухня с двумя кроватями.

— Раньше я здесь спала, но ничо! Мой папа тебе надаёт!.. — она вонзилась в меня кулаками и ударила несколько раз.

— Он правда мне надаёт?

— Я думаю, он уже не жилец. Кстати, если будешь брать много шкаликов на свои единственные пятьдесят рублей, то тоже долго не проживёшь!

— Великий совет! — я встал на колени на постели и впендюрил один шкалик.

— Вали отсюда насегодня!

— Все вы такие! Доставишь вам сладостей, а вы потом нахер гоните!

— Да чего ты тут доставил? Проблем от тебя больше и говна! Ты убрал за собой хоть раз? Вали!

И то верно. Я побрёл в сторону панихиды. Эти идиоты до сих пор справляли. У кого-то там уже был день рождения. Ещё бы свадебку добавить...

На глазах будто пена: так плохо видно, всё заволокло.

«Это пожар был! Вовремя потушили... Даже вызывать машин не пришлось! Нахер все бы сгорели... Господи».

И тут пришлось побыковать, чтобы добиться своей выпивки. Как читал в одном рассказе, поп с двумя зелёными ослами гулял по зимней улице... Боже... Ахахах

Куда тянется этот день? И что делать с его остатками? Неясно. Когда-то были наркотики и всё было проще — в любой день ты мог просто сдохнуть. Сейчас же всё определяет жалкая судьба. Посадил. И что из тебя выросло? Клубень, который готов к пожарке и нескольким специям. А как же следующий год? Неужели не всем придётся быть вновь посаженными. Как тускло... Ёбаная мудотень и скука прорываются сквозь прозу. Чертвовщина, а не жизнь — избавились от голосов, получили скуку!

Тут пару часов можно полежать, а что дальше? Ещё целая ночь, а бока уже отлёжены. Опять идти к этой дырке? «Как ты называешь меня среди друзей?» Тебя нет среди моих друзей! Точнее, у меня просто нет друзей. Точнее, просто нет ничего. Никого нет. Так просто. Так проще. Проще так, а не как-то по-другому. Никому и ни перед кем не приходится отчитываться. Где ты был? Что ты делал? Ты ли это или уже рожа просто твоя осталась, а всё остальное поменялось к чёртовой маме? Ёбаный Фрейд.

 

— Накончай сюда сынок. Дядя всё слижет. Давай же... Сынуля... Ну... Сделай маме приятное. Кончи на тарелку. Дядя всё слижет. Маме сделаешь приятное. Кончи сюда. Кончи. Дядя слижет. Кончи сюда. Сынуля... Мама с дядей всё слижут.

 

ФУ, Блять! Просыпаешься и блюёшь от этого мерзкого прошлого! От этих мерзких снов. Кошмар. Какого хуя моя жизнь должна была быть такой?

— Знаешь, я тебе не говорила, но у меня есть мама... О, нет, по твоему лицу мне показалось, что ты подумал, будто я хочу тебя с ней познакомить... Далеко нет!.. (мы оба улыбнулись) Просто мне хочется, чтобы ты сегодня вылизал меня всю!.. Я отвезла своих детей к ней; их не будет до самого вечера... А ты такой нечистоплотник. Мыться здесь негде, поэтому каждую неделю почему бы тебе не вылизывать меня с ног до головы, а я буду отплачивать тебе тем же.

Я взял её грязную ногу и почти всю засунул себе в рот. Поначалу это было отвратительно, и я чуть было не блеванул. Но она принесла несколько бутылок вина, поэтому запах вскоре скрылся и превратился в настоящее пламя вожделения. Вечеринка даже затянулась.

Ноги и задница были самыми грязными, поэтому я поливал их смачно вином. Всё это делалось на полу, поэтому постели остались чисты. Мы как две свинюшки хрюкая вылизывали друг друга, что было сил. Здесь и правда негде было мыться, поэтому всё было очень кстати.

Я схватил её за икру и погнал к своему члену, который уже несколько месяцев копил несброшенную сперму. Она приняла его сначала в зад, а потом обмочила вином и погнала в рот вместе со всей этой подзалупной хуйнёй. Мне доставило дикое удовольствие это действо, и я схватил её за шкварник и окунул ещё раз, и ещё раз. Сам же лёг на пол и начал облизывать анальную дыру. Вкус был не из самых приятных, тем более, я забыл налить вина, да и оно бы стекло ко мне прямо на волосы, поэтому всё прошло удачно. Я не блевал, но вкус был ужасный. Однако вскоре я подчистил её очко так, что оно сверкало и завело мне. Я снова её трахнул. И снова всё вылизал вместе со спермой.

На животе её был плохозаросший порез. Я не спрашивал откуда он, но в его впадинах было много грязи, которую мне пришлось тщательно вылизывать. Вина больше не оказалось, поэтому лишь слюна была помощником.

— Можешь морщиться. Это было несколько лет назад. Он мне врезал. Ножом. Урод. Такой урод. После этого я купила себе револьвер. Он с тех пор убежал от меня. Испугался, что я однажды порешу его.

— Не бойся, что я сбегу. Я, скорей, буду ждать, когда ты решишь меня порешить сама!

Мы дико засмеялись и уже почти были чисты.

— Мне нужно посрать! — сказал я.

— Ты знаешь свою туалетную бумагу, — сказала она облизнувшись.

Через пару часов прибыли её дети. И мать. Мы привели дом в порядок. Воды мы нашли на речке, хоть она была очень грязная и пахла мёртвыми клопами и дерьмом. Несколько химических реагентов и всё готово!

Она удивилась мне. Я не был уродом. Скособоченый нос лишь давал мне дикость и уродливость.

Утром мне пришлось идти поссать на улицу; унитаз забился и слив не работал, поэтому я и решил прогуляться. Ржавые полузабитые гвозди украшали мой взор, а чуть позже я решил вдруг ещё и просраться. Присел и жутко напрягся. Я ощутил боль такую, что жутко стало мыслям — кишки вышли наружу... Я протёрся бумагой — вроде всё в порядке. Фух... Мысли о геморрое ужасают.

Сегодня моя решила со мной поиграть в картишки. Причём посерьёзке. Ну ничо! Я хорошенько её отделаю после!

Сели мы после обеда и доигрались до того... блять... я дико попал. Она кинула меня в постель к мужику. «Здесь недалеко, — рассказывает она, — живёт один кабан. Он так дерёт парней, что ты ему должен дико понравится! Сходи к нему если проиграешь три партии подряд!»

Я дико ссался, когда просрал сразу две партии, но третья...

—... и тебя зовут Кабан?

Здоровенный немытый боров, смуглый и с огромными руками подошёл ко мне; на нём висели хиповские усы и серьёзная рана.

— Зачем ты припёрся?

— Мне нужно от тебя кое-что получить...

— Блять, ну наркоты у меня нет нихууя!

— Я по другому делу...

У него скривилась ухмылка, и он дико натянул лыбу. Осмотрел меня. «Повернись!» Дал мне шлепок по заду и сказал, заходи, мол. Я ему сразу открыл тайну и сказал, что это впервые. Он пояснил, что карточный долг — святое, поэтому сделает всё мягко и чинно. Всю эту беседочную прогулку по моему лицу и моим словам он обтёр изящной улыбкой.

— Сейчас не бойся, — и он потянул мои штаны вниз. Через секунду мои трусы спали и торчал вялый член... «Что же он такой нахмуренный?» — продолжал Кабан; я предпочёл воздержаться от реплик. Он стал отчаянно лизать мои яйца. «Слушай, они у тебя первый смак! Обычно мне попадаются потные, волосатые... У тебя высший сорт яйчишки!» Спасибо, как-то говорить не хотелось, поэтому я вновь молчал. Он добавил своё: «У тебя чо, траур?» и продолжил ласки. Через пару минут он обласкал мой член и взял его в рот; тот, не бог весть что, распрямился и вошёл ему по глотку. «А ты в форме!» Этому быку стоило бы молчать и просто делать своё дело, но злых слов в его лицо, сосавшее мой член, бросать не хотелось. Вскоре член стоял сильно. Я сильно покраснел, а пот со лба сыпался градинами... «Со стыда вспотел что ли? Да слушай, есть хуи и похуже твоего! Отвечаю, друг!»

Ладно. Этим меня не возьмёшь. Я подумал о своей потаскушке и мне стало легче. Мы были с ней на пляже, и она сосала мой член. Я открывал глаза, и картина нарушалась. Чёрт. Так было несколько раз, пока не началось самое ужасное.

— Ну что, петушок, поворачивайся и загибайся раком!

Карточный долг... Ёбаный карточный долг!

Я повернулся к нему жопой, и он вонзился в неё словно в сладкий торт! Он отлизывал умело, я даже вспомнил о своей вичовке... «Слушай, у тебя и очко чистое! Ты петух что ли правда или просто любишь подмываться? Типа метросексуал или что-то в этом роде?» «Что-то в этом роде, — промямлил я. И издал последнее: — Мэээ».

Спустя минуты две началось самое страшное. Он начал раздвигать мне анал языком, а потом пихал между булок член. Потом он начал потихоньку впихивать его в зад... Было безумно больно, но я держался. Спросил лишь, будет ли геморр; он сказал, что с этой мазутой вообще нихуя плохого не будет — только отличные впечатления! Я не обрадовался, но мне стало... Блять, да легко мне тоже не стало, честно говоря! Мою жопу расфуфыривало к ебеням, и я не понимал, что чувствовать.

Когда я вернулся и лёг спать к этой шлюхе, я решил забыть этот день, проплакав всю ночь. Она тихонько ржала.

Карточный долг, мать его!

Я не вернулся домой после мусорных своих работ, и пошёл отдыхать с друзьями в бар. В итоге мы прокуралесили до самой ночи и пошли вечером собирать остатки драйва. Сначала всё было в порядке. Мы с пианистом развивали какие-то интересные темы. Он что-то мямлил про Бетховена. Де он слышал, что тот работал над своей сложной фугой несколько лет, а однажды разозлился на всех, заперся у себя в комнате и не впускал никого, потом обзывая всех козлами и обсосами! Не знаю насколько правда про обсосов, но вид у него был изрядно подпорчен, когда он наконец смог выбраться из своей комнаты.