Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 15 страница

— Религия давно прогнила, как и эта церквушка! — сказал он это и оглядел презрительно то место, где мы находились. Это здание пахло затхлостью и прокисшей водой: явно в ней не было ничего святого.

— Но у религии фундамент крепче... — задумавшись, сказал я и попытался вдохнуть воздух, впрочем, не смог.

Он поднялся и поклонился мне сам.

— Вы знаете, в нашей деревне чуть меньше ста домов... — начал было он, но тут же уснул. Я попытался разбудить его, считая, что тот может рассказать мне, в каком из них живёт лорд Садерик, но он безответно храпел. Запах от него был смердящим, поэтому я торопливо отошёл...

Недалеко висела табличка с указанием, возможно, имени священника — Отец Яков.

Когда я вышел, увидал рядом бедолагу без левой ноги, он сидел прямо на снегу возле церкви и просил милостыню. Я дал ему несколько монет, но тот щупал меня за коленки и пытался тянуться к карману. Я ударил его по рукам и отошёл, кинув ещё пять монет. У него была лукавая улыбка, а моя физиономия окрасилась в красный цвет, пот выступил на лбу, и я спросил калеку: «Что за человек сидит и пьёт прямо в церкви?»

— Это отец Яков...

— О чём это вы здесь бормочите, граф Лазанье? — крикнул вдруг из двери отец Яков. Он вытащился на улицу вместе с бутылём, а руки опять-таки были в саже.

— Ни о чём, отец Яков! Только о вас!.. Но мы ни слова не сказали о религии!

— Религия обезумела! — крикнул отец и повалился на пол, начал колыхаться на нём, словно вянущий стебелёк, потом поднялся и ударил бутылём о костыль, что стоял рядом; тот точно упал и ударился о голову бедолаги, который сразу же потерял сознание! — Пойдёмте со мной, господин! — остервенело шепнул отец мне, и мы двинулись в сторону того дома, откуда я сбежал; но он резко остановился, будто что-то почуяв неладное... Я, было, испугался, а он мне крикнул и сумасшедшим взглядом посмотрел на меня: — Зачем вам этот чемодан? Вы можете смело оставить его прямо на улице! Он никому здесь не понадобится!

— Но в нём мои вещи!.. Там рубашка и брюки...

— Они вам не понадобятся! — утверждающе крикнул снова отец, подошёл ко мне и дал пощёчину. Я не устоял и даже упал. Тот выкинул чемодан в сторону церкви и схватил меня, ведя в сторону дома. Я жутко перетрухал.

Отец Яков повёл меня в сторону того домишки, спрятавшего себя за забором. Там за окном в карты играли те люди, которые недавно выгнали меня... мужик ложил сверху туза крестового, четвёрку бубей. Теперь ясно, кто здесь главный козырь...

Священник вошёл в дверь и накрыл карты руками; те покрылись сажей, и какая-то баба заорала:

— Да что тебе надо, Яков?

— Жёнушка... Что же ты снова разошлась? — поднялся мужик со стола и попытался её обнять; она ускользнула от его объятий и продолжила крики:

— Пусть проваливает! Ему нечего здесь делать со своей дряной религией!.. — из её рта так и лились слюни.

Вечерело, а на улице собирался сброд. Какой-то фокусник проводил представление: он быстро вращал руками, словно вертолёт, монета исчезала, а зеваки гордо аплодировали, будто сами у себя украли деньжата. Один даже так был очарован игрой фокусника, что слюна с его рта почти доставала землю. Он заинтересованно наклонился и попытался воочию разглядеть, что же этот транжира делает со своими руками, но так и не смог понять! В это время к нему сзади пристроился человек, лицо которого напоминало философа или некоего учёного; он тайком у зеваки вытащил несколько золотых и попытался свистнуть ещё и ключики, но тот заметил всё это и накинулся на своего соотечественника! Он быстрыми движениями отобрал у него свои золотые, да поддал ему по зубам; выпал ещё один золотой, который зевака положил к себе в карман, после этого закрыв его пуговкой.

Представление продолжалось, и вдруг вылетел отец Яков. Он закричал на зевак и погнал их куда-то, заодно прихватив и меня своим взглядом, поэтому я быстрёхонько пошёл за ним. Облака были зеленовато-тусклыми, а Солнце печалило своей кровавостью и заходило уже за горизонт... Отец быстрей, ещё пуще прежнего погнался за простофилями, а я запыхался сам! Через пару вздохов я увидел, как рядом проносят четыре человека гроб. Его несли в сторону шумихи, поднятой отцом Яковом. Тот, видимо и сам, запыхавшись, подгонял какую-то старуху; она с ним как будто в чём-то не соглашалась и, в конце концов, просто плюнула ему в лицо; тот упал на землю и спохватился — бутыль его упал и разбился. Он зарыдал.

В это время гроб несли четыре товарища, которые пытались обходить лужи и грязь; у них это слабо выходило, поэтому сплошь и рядом они спотыкались, пятились, косились набок, а вскоре и вовсе потонули в грязи по колено... Гроб торчал из их рук, а они сами между собой бранились. Священник не обращал поначалу никакого на них внимания, поднялся и начал читать свои мантры. Через пару мгновений к нему подошла та же старуха, похоже, это была та женщина, что недавно выгнала меня! и она ударила священника своей огромной сумкой, которая взялась не пойми откуда, ведь в обеих руках её были детишки, одного из которых она с о сила. Священник открыл глаза и понял, что находится хоть и на том месте, но не совсем в то время, поэтому быстро отошёл от дыры в земле, предназначавшейся для гроба, подошёл к парням, которые застряли в грязи и начал произносить заново:

— Всемилостивый отец наш высший, который делает порядок порядком! Пожалуйста, внеми эту проповедь, эту историю, эту деятельность мою и не назови это святотатством! Я знаю, что не каждому дано быть священником, но каждый может быть мэром! Вот и наш мэр скончался... О, горе тому, кто мог бы убить этого мэра, но он самовольно решил уйти от нас несколько дней назад! Мы омыли его и пытались напоить святой водой, но у нас получилось только напоить... Мы таскали его с собой эти деньки, чтобы последние часы перед покоем его сопровождало вечное стремление к единению с людьми! О, боже, спаси его душу, а лучше спаси мою, ведь сегодня случилось не только это горе! Мой бутыль, боже, он разбился... Его не вернуть, о мой бог! Этот бутыль подарила мне матушка, поэтому он очень дорог мне и сегодня пл а чу я только из-за него! Боже, благослови каждую заблудшую овцу и прикажи ей, боже, чтобы она дала мне денег на новый бутыль, иначе я не смогу нормально проповедовать людям! Бог мой, ты очень крепок и мой бутыль был так же крепок, как и ты, поэтому он падал сотни раз, но вот сегодня для него этот раз оказался смертельным — он разбился! Он разбился так, как и все мои мечты на дальнейшую спокойную жизнь... Не пойми меня превратно, боже, но именно благодаря ему я вспоминал все свои прежние хорошенькие деньки, которые служат тебе, о боже, которые благоволили мне и делали мою веру крепче, как делал её крепче и напиток находившийся в покоях бутыля! Это несправедливо так, боже, но я знаю, что всё не зря! Религия прогнила хоть, боже, вера навсегда останется внутри моего мозга костей! Я ей пропитан, бог мой, и теперь я готов служить тебе вечно, до скончания дней этих постояльцев и плутом! Они обманывают меня, дай мне, боже, обмануть и их! Сегодня деньги пойдут на покупку новой бутылки, ведь она не церковь, собрать нужно мало и та не прогниёт со временем, только станет крепче. Я обобью её поролоном и теперь она никогда не разобьётся, если только не упадёт горлышком вниз, которое может отломаться... Но я и так смогу пить из него крепчайшие напитки, такие же, как и моя вера в тебя, боже! Только умоляю, дай мне выпить!

Последние слова обрушились криком — некоторые жители даже упали на колени и поклонились отцу Якову. Небо стало светлей, порозовело и окрепло, а деревья умаялись от ветра и склонились вниз к реке, которая шумом проносилась недалеко от кладбища, где мы и находились. Усеянное снегом, оно стояло неприступно на горе.

Отец Яков открыл глаза и пошёл вниз, к людям — до этого он стоял на небольшой возвышенности, а теперь он спустился и похоже начал собирать дань. Он даже ударил по рукам тех людей, что держали гроб... Гроб наклонился и упал на землю, крышка открылась, а он скатился по земле в реку и утонул. Никто не побежал следом, а батюшка приказал одному из «держальцев» гроба лечь на крышку, чтобы служба могла продолжиться. Пока говорили какие-то хорошие вещи о мэре, держатель улыбался и кривился, видимо, ощутив себя этим самым мэром, что было непросто при его положении: священник несколько раз упомянул, что этот держатель является мусорщиком. Так что его участь в гробу была куда веселей на месте мэра, чем собственно его жизнь. Вероятно...

— Маловероятно! — захлебнул воздух отец Яков и те принялись засыпать крышку гроба, пока трое других пытались очистить ноги от грязи, в которой ранее застряли.

Теперь отец Яков всех провожал, и что-то шептал каждому. К некоторым он подходил ещё раз с просьбой о том, чтобы ему дали денег на бутылку; люди понимающе кивали и доставали кошельки. Так мы дошли до церквушки.

Я попросил батюшку проводить меня до местной гостиницы, чтобы переночевать ещё одну ночь.

— А где здесь проживает лорд Садерик? — неожиданно вспомнил я о своём письме.

— Как?.. Вам разве к нему надо? — удивлённо поклонился батюшка и замешкал: начал искать платок и вытирать руки.

— Да, определённо... Так вы мне подскажите его адрес? — я наклонился ближе к отцу и попытался заглянуть в его немые глаза; лицо его увешано бородавками, а нос в форме картошки украшал раскрасневшийся во всю физиономию.

Он потянул платок к лицу и обтёр лоб и нос, которые сразу же окрасились в чёрный цвет. В горле стоял ком от этого зрелища, но я правда не мог ничего сказать, ибо был удивлён этому происходящему в моём сознании событию. На бессознательном уровне я был уверен, что всё правильно, но бессознательное мне что-то сообщало и порой мешало видеть всё в правильно свете. Я потянулся рукой, чтобы попытаться убрать платок из рук отца Якова, но тот оттолкнул меня, и мы пошли как ни в чём не бывало дальше, чтобы забыть об этом происшествии. Так мы подошли к какому-то пабу, но никак не до гостиницы, хотя отец сказал, что идём мы именно туда. В итоге оказалось, что этот паб и есть одновременно гостиница на четыре места...

Когда мы вошли, в зале сидело пять женщин и гора мужиков. Кроме женщин на нас особо внимания никто не обратил, да и то все девушки посмотрели на лицо отца Якова и захихикали. Тот, ясное дело, ничего не понял, лишь кивнул в сторону бармена и ушёл.

Я тихо прошёл вперёд, волоча свой чемодан, железные ножки его проржавели от снега и времени. Одна из женщин обнималась с каким-то парнем, они всё время целовались, и она игриво смеялась, постоянно смотря на меня. Я прошёл далее и добрался так до стойки бара.

— Да, господин...

— К. Мне нужно взять у вас номер на ночь!

— Всего лишь на одну ночь, господин К.? — перехватил меня бармен. Он быстро прошёлся до одной из бутылок, взял её и снова направился ко мне.

— Да, только на одну...

— Тогда вам нужно обратиться к нашему хозяину. На одну ночь мы номера не выдаём. Только на неделю или месяц!

Я сильно удивился, но не стал спорить; подошёл к хозяину и начал было, но тот перехватил меня:

— Я слышал ваш разговор с моим человеком, господин... — он задумался, щёлкая пальцами, но затем вскрикнул — некоторые мужички обернулись, а я инстинктивно пригнулся... Его словно ущипнули, он подпрыгнул, долбанулся об люстру и упал на задницу.

— Я хотел бы снять номер всего лишь на день, но мне ваш работник сообщил, что это крайне малый срок. Я в замешательстве, ведь у меня денег хватит лишь максимум на три дня! — я посмотрел на стойку бара, где стояла табличка с ценовой политикой данного паба. Рот хозяина несколько раскрылся; казалось, что он хочет вывести какую-то мысль, но он смачно зевнул и, пристально смотря мне в глаза, затеребил бороду. Данное действо ознаменовало крик позади нас — заиграла музыка, и мужики пустились в пляс; они даже не стали тащить в середину паба женщин, а лишь сами приплясывали и сильно топтались по полу. Пара женщин не выдержала, они сами выбежали в середину, схватили свободных мужичков и начали с ними плясать, сильно поднимая ноги.

Я отошёл ото всех и ближе прижался к хозяину паба; тот схватил меня, мы направились к коридорной двери. Он резко высказал:

— Я пущу вас на три дня, дорогой мой К. Но через три дня вы должны будете убраться отсюда! Тем более, я наслышан о вас. Вы сюда к нам приехали не с пустыми руками, а с неким поручением к самому лорду Садерику! Хочу заметить, что вам вряд ли удастся добраться до самого лорда, но до его дома есть шанс добраться у вас… Конечно, только не этой ночью. И даже не следующей! Даже через неделю вы вряд ли сможете повидать лорда, да и через месяц тоже не смогли бы... И всё не потому что он какой-то несговорчивый мистер или, быть может, не слишком людимый. Нет, что вы! Он часто проезжает здесь на лошади, но никогда не общается с нами. Да и на лошадях сейчас мало кто ездит, а его мы постоянно видим верхом! Всё-таки снег должен оттаять прежде, чем вы сможете добрать до его дома... Он находится за речкой, которая ещё даже и не замёрзла... Я слышал, что вчера уплыл по ней гроб с самим мэром! — он повёл глазами в сторону и чуть не упал от переизбытка эмоций. Я цапнул его за плечи и тот успокоился, продолжив: — Понимаете, мост сломался... Его кто-то разрушил, либо разрушило его время, он просто разломался на три части, средняя взяла и утонула. Теперь вряд ли кто-то сможет его построить, а это единственный путь, который ведёт к особняку лорда! Я не знаю, сколько вам потребуется времени, чтобы попытаться переплыть эту речку, но самостоятельно вы не сможете это сделать... А течение такое сильное, что вам никто и помочь не сможет. Вчерашний гроб уже нашли в другой деревне, и он плывёт всё дальше!

Он сильно вздохнул и посмотрел на свои пальцы, разглядывая в них что-то. Сзади были слышны крики идущего танца.

Неожиданно я услышал крик вороны и выбежал на улицу. Она каркала рядом с пабом и уселась на дерево. Луна и звёзды сияли, прикреплённые к облакам. Я всё смотрел на ворону, но тут вышел хозяин и опять начал что-то шуметь под ухо. Я его уже не слушал. Отдельные фразы наполняли моё воображение: «мэр теперь в свободном плавании», «три дня и не больше», «напоите хоть одну женщину, так принято»... Последней фразе я удивился, вернулся обратно, но он в это время замолк и ушёл. Я вдыхал свежий воздух и разглядывал птицу. Она крутилась из стороны в сторону, уселась смирно вдруг и находилась долго без движения. Луна, обездвиженная тоже, наполняла светом каждый домик, а где-то далеко я увидел тот мост... «Завтра придётся до него дойти и посмотреть!» — подумал я и вернулся в паб.

Танцевать уже перестали, а хозяин, видать, утащил мой чемодан в номер; подойдя к стойке бармен протянул мне номерок с ключом: «3-ий».

— Поднимитесь на второй этаж и направо через одну дверь. Что-нибудь закажите? — он посмотрел на меня и обвёл взглядом женщину, которая находилась рядом. — Это Л.! Л., это господин К.!

— Что пожелает дама, то буду и я.

 

ГЛАВА 2

— Знаете, не знаю как в повседневной жизни, но в живописи экскрементам уделяется особое внимание! — начала она прежде, чем выпить стакан с алкоголем. — Например, в некоторых картинах Сальвадора Дали есть люди, извергающие из зада поток дерьма... Он называл это своими дивидендами! Он всегда обожал этот «золотой дождь», который лился на него с небес в форме экскрементов и золота! Он смешивал даже эти понятия и считал, как мне кажется, что дерьмо человеческое — это неиссякаемый поток золота, как, например, зад ламы, которая осыпала людей монетами. Раньше к копрофилам относились настороженно, но мы же знаем, что копрофаги сами являются лютыми обожателями дерьма! Их ненависть к этому естественному продукту только это подтверждает. Обосравшиеся в штаны люди требуют мужества! Не каждый из них спокойно дойдёт до дома... Тягучей походкой они пробираются через поток людей, чтобы не осквернить и тех... У самих в этот момент по гачам стекает добрая порция говна. Я думаю, что невероятно смелый человек может пройтись с полными штанами дерьма к месту своего подмывания... Дерьмо стекает уже по ляжкам и достаёт до колен, но они всё идут и идут! Это требует окончательного поэтизма и восстания против всего, что есть рядом! Им нужно потерять свой стыд, чтобы тот не заковал их и не сломил с пути, с ног, которые пропахли этой субстанцией... Всё-таки эти отходы содержат те вещества, которые мы употреблял прошлым вечером или даже этим утром! Если не считать запора, конечно... Тогда эта идея отражается на... несварении!

Меня затронули эти мысли. Их искренность поразила меня, но ответить я ничего не мог. Она так рьяно рассуждала о... об этих экскрементах, а сам я уже был в замешательстве, кто я — копрофил или копрофаг. Её лицо, облагороженное улыбкой и изящными аккуратными скулами, выдавала некоторое замешательство того, о чём она говорит. Но это было эмоционально, и её иногда трясло от тех слов, что она жадно высыпала в меня. Не сказать, что я возбудился её находчивости, но мой мозг был определённо возбуждён её смелостью и участием в столь деликатной теме.

— Разве больше не о чем говорить, кроме как о дерьме? — задумчиво произнёс я. Она резко побледнела и остановилась.

— Вы копрофаг, я уверена! Мне не нравятся такие люди, но они требуют обстоятельной беседы... Понимаете, что экскременты присутствуют в нашей жизни с детства?! Это не пустой разговор, а очевидное обстоятельство того, что изначально мы защищаем своё дерьмо... Мы играемся с ним руками, если родители вовремя не убрали его, мы ищем в нём что-то. Мы ковыряемся в нём, как и учёные! Они ищут в нём объяснения того, чем мы являемся. Оно крайне ценно для нас, ведь мы производим его в огромных количествах... Тем более, например у нас в деревне, оно ценно для будущих удобрений, хоть лучше всего подходит навоз животного, коровы, но мы и в своё дерьмо рады посадить некоторые из овощей! А если учесть, что у каждого ребёнка есть либо тяга к своим испражнениям, либо крайнее отвращение, можно заключить, что копрофилами и копрофагами мы становимся именно в своих детских периодах общения с этой загадочной субстанцией. Именно там мы себя обособляем от природы, либо примеряемся с ней и идём бок о бок. Я не говорю о том, что копрофагом быть плохо... Что вы, нет! Просто это с детства! Поэтому тут и не нужно переучиваться... Нужно просто принять то, что есть люди абсолютно другие по своей консистенции ума... Сложно не понять, что из каждого течёт дерьмо, только отношение к нему у всех разное. Кто-то любит его и боготворит, а кто-то презирает и ненавидит.

— Мне очень некомфортно, что из такой крошечной темы вы развили полемику! Монолог ваш очень приятный, конечно, — я осмелился смотреть ей в глаза, но когда речь вновь заходила о дерьме, я в стыде прятал глаза и порой просто их закрывал.

— Я понимаю вас и ваш примитивизм в отношении подобной темы, но подчёркиваю, что так мы никуда не продвинемся! Прошу вас, я хочу поговорить с вами о чём-нибудь ещё в вашей комнате! Только не сегодня... Завтра!

С этими словами она испарилась. Я поднялся на второй этаж. Зашёл я в свой номер и увидел чемодан, который лежал раскрытым на полу. Я разозлился и хотел крикнуть хозяина, но не знал его имени, поэтому начал тарабанить по своей двери ботинком, снятым с ноги. Тот мгновенно отозвался и, поднявшись, подбежал ко мне. Меня окутало холодом.

— Что случилось? — отозвался хозяин.

— Во-первых, я не знаю вашего имени! Почему вы до сих пор так и не представились? Во-вторых, когда я вошёл в свой номер, мой чемодан был открыт! Почему? Это безобразие!

Видно, он не знал, что сказать: его лицо почерствело и приобрело желтоватый оттенок. Небольшой шрам на левой щеке запульсировал... Он начал ковыряться в нём. Пошла кровь, и он сбежал.

— Мне ещё с вами придётся поговорить! — кричал я вслед. После этого я улёгся на постель. Начал рассуждать о чём-то и уснул.

Проснулся я от тела, которое завалилось неожиданно рядом. Это была Л. Фиолетовая блузка её была на две верхние пуговицы не застёгнута, я увидел отблески света от её гладких грудей. Она закрыла глаза и что-то шептала губами, но разобрать я не мог.

— Понимаешь... смерть всегда рядом! Эта бабка с косой ходит за нами по пятам... И не уймётся она пока не вытянет из нас все нервишки, не убьёт нас! — она резко поднялась и привстала, и плюх! упала на кровать. — Знаешь, К. ты очень печален был вчера...

Вдруг из двери я услышал шёпот. Я привстал очень тихо и без особой суеты дошёл до двери, приоткрыл её; шёпот превратился в шумок, и я услышал голоса двух, один из которых был хозяин паба:

— Этот человек, этот господин К. принёс, оказывается, какое-то письмо! Я совершенно не понимаю, что там может быть, в этом письме, но мне подсказал отец Яков, будто письмо предназначено для самого лорда Садерика!

— Это ужасно! — проговорил второй человек. Его голос был ниже и с хрипотой, однако звучал иногда как-то вязгло и пронырливо: — Вы спрашивали о чём-то его?

— Нет, но я порылся в его чемодане! Там только сорочки и штаны!

— Это ужасно! — вновь промычал второй человек. — А что с мэром? Он что-нибудь знает об этом обстоятельстве?

— Знаете, мэр вчера умер.

— Это ужасно!

Внизу, кажется, кто-то прошёлся, поэтому они на время замолчали. Я посмотрел в сторону кровати — Л. там не было, она уже была очень близко ко мне, подошла вплотную и легла между моих ног. Я прижал к её губам свою ладонь легонько и показал ей: «Тихо!»

— Не важно, что может оказаться в этом письме к лорду Садерику, но важно узнать кто именно этот господин К. И что это вообще за имя? Кто его мог придумать?

— Какой-то идиот! Что же мы будем с ним делать?.. В селе может возникнуть паника благодаря этому событию... Нужно от всех скрыть этого господина!

— Но что мне с ним делать? Я уже изложил ему проблему того, что мост сломался... Не будет же он жить у меня до лета!

— Только летом речка успокоится. Только летом возможно его перевезти через неё... Сейчас всё бессмысленно, — он пошумел ногой, потопал ей, затем предложил: — Так в чемодане вы ничего не нашли?

— Нет, совершенно ничего! Сорочки эти, рубашки его, да штаны... Ещё какие-то книги...

— Что за книги?

Интерес возник не только у него, но и у Л. Она полезла теперь от моих ног к чемодану, который полузакрытый лежал на полу. Достала оттуда мои книги и положила на полки.

— Ты их читаешь? — шёпотом произнесла она.

— Да... Немного! — произнёс я и закрыл дверь.

— Интересно, почему они там о тебе болтают?..

— Я не знаю. Видимо, письмо очень важное...

— Если оно для лорда, то действительно важное.

— А кто такой лорд?

— Я его совсем не знаю. Но могу попытаться узнать... Нужно подумать только, как можно себя применить.

Я же подошёл к картине, которая висела недалеко от двери — далианская «Игра втёмную».

— Твои любимые фекалии? — указал я на угол картины и прилёг снова на постель.

Она тут же приблизилась ко мне и улеглась рядом. Мы разглядывали потолок, шерстили взглядом по его углам; внизу слышался какой-то постоянный стук, который, впрочем, совсем меня не смущал. Она оказалась на моей левой руке; через некоторое время та немного онемела и повисла в электрическом импульсе. Я терпел, чтобы полностью погрузиться в это состояние.

— Когда я была ребёнком, то часто плакала о том, что скоро может прийти смерть. Мне не нравилась религия, ведь она обещала много того, чего могло и не произойти... Но я старалась верить. Я правда старалась, только старания эти обернулись крахом, когда моя мать погибла!.. Я очень много плакала в то время и жила на горе; гора эта находилась в середине той деревеньки, в которой я жила раньше, а несколько лет назад меня что-то толкнуло сюда, в это место. Я не знаю, что это было и для чего так сделалось, но горе моё прошло лишь вчера, знаешь... Конечно, я не могу говорить, что это всё ты смог развеять во мне, где-то внутри меня всё вдруг погасло, чтобы создался новый очаг... Просто ты вчера так прикоснулся к моей памяти сладко и беззаботно, ты слушал мой бред и ничего не мог мне ответить, даже самого скверного. Возможно, ты думал многое там у себя, — и она задела рукой мою голову. — Но думал ты не обо мне, наверное, а о моих словах, которые неуместно вчера пронзали час беседы. Я просто хочу сказать, что неожиданно я перестала быть ребёнком! Да, фекалии, безусловно, интересная тема для беседы, но ты не смог произнести ни слова, и я поняла, что не всем так легко даются подобные сомнения. Хочу добавить лишь... Я много плакала тогда, но вскоре и понять не в силах я была, зачем ревела день ото дня. Ревела и ревела, не знала, как можно унять всю ту печаль и боль, что во мне таилась. А сейчас... Вчера... Сегодня... Дни летят так независимо и рьяно! Они сжимают меня и даже гладят и ласкают. Всё стало чуточку полегче... Может быть, я зря так прямо всё решаюсь говорить... Возможно, я и правда умалишённая, как поговаривают в этой деревеньке, в этом селе, в этом безумном месте!.. Но... кажется, ты мне так сильно нравишься, что я готова выбалтывать любую смелость, что находит на меня сейчас, да и всегда тот выход, который никак раньше всё не могла найти я.

— А что произошло тогда, в твоём детстве с мамой?

— Не знаю... Всё так быстро случилось. Мы шли. Она упала.

Из окна послышался некий шум. Он привлёк моё внимание, и оно оказалось на льдине, расположенной с другой стороны окна; она приятно ложилась на стекло, изображая что-то неведомое моему воображению... Я подошёл ближе к дереву окна и взглянул на улицу: вперёд шла огромная тропинка, тщательно расчищенная и приятная, по ней шагал огромный человек, одетый в багровый сюртук, свисавший до самого низа; он вёл лошадь куда-то по этой тропинке. Вскоре он встал возле трёх сосен, прикрывших своими голыми ветками чей-то домик, небольшой, укутанный снегом со всех сторон — не подступиться. Налево от него, через гладкую тропинку, стоял точно такой же дом, только расчищенный, причёсанный; там, рядом стояли две осины. Вот меж этими домами и остановился как раз огромный человек с лошадью. Сама чёрная и высокая кобыла лишь в некоторых местах отдавала оранжевым и немного коричневым в холке; человек этот подошёл к ней и нежно начал гладить, что-то приговаривая...

В комнате было жутко холодно. Я спустился, пытаясь найти глазами хозяина, но так и не увидел. Впрочем, даже бармена не было за стойкой, как и посетителей. Пусто!

— Похоже, все спят... — сказал я шёпотом назад. Там стояла эта девушка. Ей на вид не больше 20-ти, но в глазах видна зрелость; угасшие, они постоянно пульсируют и что-то ищут вдали, разгоняя тоску времени. Волосы очень тёмные, оливковый оттенок их ласкается книзу с шеей и окутывает её, дотягивается до самой поясницы. Она неспешно идёт к выходу и исчезает за дверью.

Я стою и трясусь, а мысли всё никак не могут успокоиться и в бешенстве бегают внутри черепа; ломают действительность. Желудок резко заурчал, а голова стала тяжелей и бедовей: по горлу прокатились остатки запаха от прошлого кушанья.

— Наверное, совсем голодный, — вдруг я услышал ту девушку; она подошла, наклонилась и прижалась ухом к животу. — Разговаривает с тобой? — улыбнувшись, она побежала за барную стойку и всё перевернула. Она вела себя, словно сама является хозяйкой: некоторые чашки падали и разбивались, но она не наклонялась, чтобы их поднять, а, наоборот, отшвыривала их ногой и искала дальше что-то. Спустя минуты она успокоилась, нашедши кусок хлеба. Она разделила его, но ломоть что больше отдала мне. Я ощутил её заботу и моё лицо смягчилась. Она в ответ улыбнулась и откусила полкуска. Я сделал то же самое. Так мы съели эти два куска и выпили молоко, которое она также нашла где-то за барной стойкой.

Мы кончили и пошли наверх. Каждая ступенька казалась ужасно-скрипучей, но от меня шума издавалось больше, чем от этой девушки...

— Стой!.. Я не узнал даже твоего имени.

— А.! Меня зовут А.

— Просто А.?

— Просто А.

И мы пошли вверх быстрей.

Коридор через секунду наполнился какими-то странными людьми. То ли это были постояльцы, то ли такие, как и я, временные жители. Уборы у всех разные, — шляпы, кепки с необычными козырьками, — однако, одинаковы пижамы, в которых они и следовали вниз, как один.

Мне стало интересно, и я проследовал за ними, чуть спустившись, буквально на пару ступеней; А. пошла в мою комнату.

Эти люди бегали сначала друг за другом по центру зала, а потом начали таскать стулья и столы, собирая их в одну систему. В итоге получился огромный стол, который тут же накрыли и поставили на него всякие кушанья и питьё. Кто-то удосужился даже вымести осколки и остатки от разломанных блюдечек и чашей с полу, где постаралась А. Они сели за стол и вошёл отец Яков со своим новым бутылём. Все встали и зааплодировали. Кто-то поклонился. Один быстрей остальных сел и начал трапезничать, но его ударили по рукам... Подошёл к центру с одного края отец и возложил руки к небу:

— Слава Господу нашему, что мы все смогли собраться сегодня за этим аппетитным столом!

Он вновь заговорил о своей бутылке, только уже новой. Тогда я поднялся выше и зашёл в комнату. Стало теплее...

За окном шёл лёгкий снежок, который ударял ветер. Одна из сосен сильно накренилась вниз — ещё немного и она сломится. Я заволновался, но не стал бежать, чтобы стряхнуть снег; мне показалось, что её кто-то просто так сильно наклонил. Не может снег быть таким тяжёлым... Я резко встал на колени и посмотрел вглубь неба — где-то там расположены звёзды, которых сейчас не видно. Коснувшись стекла, я нарисовал таинственный символ. «Что это?» — спросила А. и подошла ко мне. Я ничего ей не ответил, потому что не знал и сам, что он означает. Снег пошёл ещё быстрей, а ветер тихо превращался во вьюгу... Мои глаза пытались уследить за некоторыми снежинками, вращающимися в спиралеобразном ураганчике, но вдруг останавливались на стекле — на этих ссадинах ото льда. Вновь на снежинках; и вновь на стекле.