Туес – (на языке биаров) – дорожная посуда. «Туй» – дорога, «туе» – в дорогу. 4 страница

«Не выдюжить так. Если не в эту, то в следующую ночь я не проснусь – замёрзну во сне. Просто мне не хватит тепла и сил. Их негде взять», – понимал ситуацию юноша. Тогда он вытащил топор, рубанул пяткой в сосну на обочине и оставил там, нести его он не мог. Затем вытащил нож и отрезал все лишние части кожаных ремешков да лямок, нарезал их на мелкие кусочки, набрал в рот снега, растопил и, таким образом, с получившейся во рту жидкостью глотал кусочки кожи в надежде, что полегчает. Но ничего не получилось из желаемого, а стало хуже – вскоре появилась какая-то боль в животе. Как будто желудок туго привязали к хребту, и закололо болезненно где-то в области пупка. Юноша упал на колени и согнувшись посидел так. Полегчало. Но как только он встал на ноги, боль возобновлялась. «Этого ещё не хватало», – в досаде подумал сын охотника и, согнувшись слегка, заковылял дальше. Смеркалось. «Не выдюжить, – начал понимать ситуацию юноша. Теперь не вытянуть ночи и в снежной берлоге. Надо идти, на сколько хватит сил, и пока не потеряю сознание».

Солнце село. Стемнело. Кабыр шёл, пока видел «пасы» дорожные. Теперь шёл он где-то в редколесье, опираясь правой рукой на свой койбедь, а левой – держась за больной живот. Уже ночью Кабыр стоял на краю леса, дрожа от холода. Впереди была темень и неопределённость. Но вот взошла луна, и в душе затеплилась надежда. Но также было ясно, что не вынести ему испытания ещё одного дня. – Он уже замерзал, даже будучи на ходу. Но молодое сильное тело да упрямая воля к жизни сопротивлялись усталости, голоду и холоду.

Он всё чаще терял сознание. Засыпая, падал, просыпался и снова и снова вставал и шёл. В очередной раз от чего-то опасного юноша пришёл в себя. Стоял он на четвереньках, тело тряслось от холода уже как-то вяло. Луна сияла в ночном небе. На фоне малых, но таких же ярких, мерцающих звёзд, она казалась огромным серебряным тазом. Тяжёлый, тоскливый, протяжный вой прорезал ночную тишину. Этот страшный пугающий вой повторялся несколькими голосами. Юноша вздрогнул и собрался вниманием и резервами последних, слабых сил. Сын охотника встал на ноги, шатаясь. Еловые вехи-пасы стали видны лучше, и он зашагал по снегу в направлении проложенного пути на Ижму, прислушиваясь к волчьему вою. Протяжный, жуткий и холодный вой повторялся, но с какого направления было непонятно. «Найдут», – решил юноша и поплёлся дальше. Теперь тащился он по большому болоту. Лунный свет тусклый и унылый всё же освещал мир. К тому же показалось сыну охотника, что начинает светать. Серых разбойников не пришлось долго ждать. Силуэты трёх теней наперерез шмыгнули далеко впереди. На фоне белого снега молодые глаза сына охотника даже в тусклом лунном свете различали происходящее. Он не замедлил хода. «Битвы не миновать», – решил Кабыр и собрал в единое послушное целое волю, сознание и слабеющие силы. Страха не было, как и при битве с медведем осенью. Только было жаль, что вот так всё случилось: одинокий, обессиленный, голодный и замерзающий, он должен биться насмерть с несколькими сильными, здоровыми хищниками.

Волки теперь кружили вокруг, присматриваясь к предстоящей жертве. Кабыр хорошо видел их светящиеся с зеленоватым отблеском глаза. Эти серые разбойники поняли, что перед ними по снегу еле движется существо ослабшее, умирающее, и явится нетрудной добычей. Но волки не спешили кинуться на жертву. Волк вообще очень осторожный, хитрый зверь и нападает только наверняка, не признаёт риска, неопределённости… Вот и кружили они вокруг юноши, приноравливаясь и узнавая жертву, всё ближе и ближе приближаясь. Светало. Рассвет уже набирал силы, синью и пурпуром освещая предрассветный мир. Мороз был чувствителен.

Кабыр вышел на свежие следы оленьих нарт, пересекающих его невидимый, подснежный путь. «Понятно, волки шли по следам оленей, но почуяли его – новую жертву, и вот он тут», – догадался сын охотника. Волки приближались. Кабыр остановился. «Охота началась, – понял юноша. Волки уверены в успехе, да оно и понятно. Один обессиленный человек и три сильных, зубастых, быстрых… зверя. Сила, несомненно, была на их стороне». С трёх сторон приближались они, медленно кружа вокруг сына охотника, как бы выбирая, с какой стороны и кому первым наброситься. Их – волков было трое: матёрый самец в расцвете сил, здоровая полновозрастная самка и молодой волчонок.

На виду у юноши всегда были только два волка, а один всё время оставался вне поля зрения. «Значит, этот невидимый волк и должен напасть первым, – понял Кабыр. А по законам волчьей стаи первым нападает вожак – самый сильный и опытный зверь. Значит, смертельный прыжок должен совершить самец и обязательно со спины – невидимый». Юноша понял волчью тактику. Значит, так тому и быть. Он стоял, вернее, топтался на месте, наблюдая за приближающимися волками. В это же время вытащил он нож и взял в зубы за рукоять. «Так будет вернее»,– решил Кабыр. Он взял сначала на перевес койбедь наконечником, остриём вперёд. «Но! Нападение будет сзади, а, значит, жало наконечника должно быть направлено в сторону нападения, – именно спина должна быть защищена», – догадался сын охотника. Он перевернул койбедь и сунул в подмышку левой руки железный наконечник. «Так будет правильно», – решил юноша. И был готов он к последнему своему сражению. Логика подсказывала, что успех на стороне зверя, – силы слишком не равны, но звери дорого заплатят за его жизнь и не всем им удастся полакомиться человечиной. Сознание работало чётко, молниеносно, и откуда-то появилась сила. А боль в животе утихла. Волки подошли вплотную, сверкая клыками оскаленных морд. Шерсть на холках была вздыблена. Кабыр стоял лицом к матёрому самцу. Самец поднялся на невидимую дорогу и стоял теперь на его следе. «Только бы не потерять сознание…, – молился юноша, – а за мной дело не станет. Нельзя тянуть, холод и время работают на волков! Да будь что будет!» И сын охотника, с рычанием и криками, медленно повернулся спиной к самцу и принял чуть правее. Он понимал, самец прыгнет на спину и постарается схватить клыками за шею – это тактика всех волков – хватать за горло и рвать слабое место всех существ. Следовательно, с разбега и прыжка самец, вожак собьёт Кабыра с ног на полотно дороги. Тогда койбедь упрётся лопаткой об твёрдый утоптанный снег полотна дороги и, при удаче, острое жало наконечника пронзит тело главного опасного врага. А там видно будет.

Волчица с пугающим оскалом острых длинных клыков присела в сугробе, готовая к прыжку и делала вид, что в сей же миг прыгнет на юношу. «Но этого не будет сразу – юноша знал, – это произойдёт чуть позже». Кабыр внимательно смотрел на волчонка. Молодой неопытный зверёныш стоял в снегу с левой стороны и всем своим видом подсказывал, что происходит за спиной сына охотника. Вот он завилял обрывком драного хвоста и начал приседать к земле, водя глазами то на юношу – то на самца. «Значит разбег», – успел подумать юноша, и тут же сильный удар сбил его с ног, и два тела, скреплённые воедино древком универсального оружия, которое юноша ещё крепче держал в руках, теперь лежали распластанные на снегу. Другая половина многофункционального лопаточного копья насквозь пронзила матёрого волка, взгромоздившегося на теле юноши. Остриё наконечника торчало со спины зверя. Юноша отпустил древко и правой рукой схватил нож из своих зубов. Самец пытался отпрыгнуть с тела юноша, но койбедь в теле зверя позволил только опрокинуться ему в рыхлый снег на левый бок, где он забарахтался, выпуская кровавые пузыри из своей пасти. Но всё это происходило очень быстро, стремительно. И тут же волчица взгромоздилась на спине юноши, пытающегося встать на ноги, и, схватив сукно совика клыками в области шеи, рвала рывками, а волчонок больно вцепился зубами за левое бедро и также рвал. Кабыр уже почти встал на ноги неимоверными усилиями, но тяжёлое тело волчицы заставило опрокинуться на спину. Волчица освободила от острых клыков шиворот юноши, но тут же вцепилась клыками в область горла юноши. Клыки мёртвой хваткой схватили сукно на шее юноши и стали рвать резкими мощными мотаниями головы матёрой хищницы. Кабыр максимально, как мог глубже, убрал голову в плечи. Левой рукой он схватил волчицу за шерсть и оттянул налево, тем самым, освобождая правое плечо и руку с ножом. Изо всех сил вонзил свой нож в пах зверя и рванул лезвие ножа на себя остриём и, сколь мог, резал-резал плоть зверя. Волчица отскочила от юноши мощным прыжком, но на снег вывалились её внутренности. Волчица тащилась прочь от сына охотника, волоча за собой свои собственные кишки. А вместе с ней уходил и волчонок. Лишь самец всё ещё возился в окровавленном снегу, но теперь умирающий и безопасный. Юноша встал на ноги, обвёл взглядом поле битвы, и великое чувство победителя заполнило душу юноши. Радость победы, героизма, могущества, непобедимости… призывали к ликованию юное сердце сына охотника.

Он набрал полную грудь морозного воздуха и устрашающим рёвом победителя хотел завершить свою победу, но лишь глухой хрип вырвался из груди. В глазах потемнело, и рухнул он на спину с ножом в руке, как герой, совершивший свой последний подвиг. Кончилось всё тем, что лежал теперь на окровавленном снегу, в рваной одежде, красивый, сильный, отважный юноша потерявший сознание и умирал на крутом морозе в объятиях безымянного болота в далёких водостоках реки Ижмы – земли печера и яранов.

Но за этой битвой издалека наблюдали ещё две пары глаз, тех, которые и должны стать жертвой серых разбойников. Теперь они – двое, одетые в шкуры, вели под уздцы непослушную упряжку из трёх быков-оленей к месту происшествия. Олени сопротивлялись, шарахались в стороны, пугаясь волчьего запаха. Но два существа с обеих сторон, зажав вожжевого быка-оленя, почти по пояс в снегу пробирались к телу юноши. Но сын охотника не видел разукрашенные морды оленей с разными костяными деталями уздечек, с прошитыми разноцветными лентами. Он не видел, как эти два, непонятно во что одетые, существа грузно подняли его безвольное тело на шкуры оленьих нарт и как потом, задрав подолье широких шкуриных одеяний, сели на юношу. Одно существо село на ноги, а другое на голову юноше. Таким образом, всё тело юноши было спрятано, в меха, но ничего этого не видел сын охотника, он умирал от голода и переохлаждения. Его сердце замедляло, ослабляло ритм своей деятельности в этом безумно интересном мире.

Этими существами в шкурах были два местных аборигена, вернее, аборигенки – две женщины. Это были женщина-мать и дочка-молодуха. Волки настигли их в пути, но напасть не осмелились, видимо, количественный состав группы не устраивал разбойников. Они выли, звали на подмогу других и пели свои волчьи песни, не пуская упряжку двигаться ни туда и ни обратно. Но к рассвету волки вдруг забеспокоились, вглядываясь в полумрак снежной бескрайности. И тут женщины увидели еле заметную фигуру, – вдалеке бредущего путника. Волки метнулись туда. Молодуха попросила мать, женщину немногим более трёх десятков лет, убежать, воспользовавшись моментом. Женщина не одобрила. Волки настигнут в пути сызнова, если откажутся от охоты на путника. Но если они задерут путника, то волки останутся там на два-три дня, и дадут возможность добраться до родного чума. Женщины видели всю картину неравной битвы и видели смерть двух матёрых волков. Видели, что волчица не дотащила свои внутренности до леса и затихла в пути. Волчонок теперь рвал тело матери, набивая желудок свежим мясом. Они видели также, как рухнул путник на снег и тоже затих. Теперь аборигенкам бояться было нечего, и они решили всё же поглядеть на отважного человека, спасшего им жизнь. Когда женщины добрались до места происшествия, прояснилась вся трагедия случившегося. Опытная женщина поняла, что недолго осталось этому ещё живому отважному, молодому человеку пожить на этом свете. Женщины положили юношу на шкуры саней, раскрыли, приподняв, широкие полы тяжёлых малиц по обе стороны мехами и сели на казавшееся безжизненным тело парня, укрыв его. Молодуха села на ноги юноши, а женщина – на голову. Вернее, они не сидели на теле охотника, а лишь, упираясь коленями об нарты, стояли на шкурах (нависали –?) над телом юноши. Путь оказался неблизким, и Кабыр очнулся от того, что вокруг было темно, тепло и пахло чем-то тухлым, прелым и кислым. Но Кабыр не проявлял признаков жизни, его всё это теперь не удивляло и всё устраивало. Ему было безразлично и то, что теперь вот что-то тёплое, мягкое с душком касалось его лица, носа, губ. Вскоре он опять потерял сознание. Уставшие олени дотащили нарты до одинокого чума в редком сосновом бору на берегу небольшой речки, где паслись ещё несколько оленей под защитой двух мохнатых собак. Но этого юноша не видел. Его затащили волоком в тёмный и холодный чум. Положили юношу на шкуры и укрыли одеялом из мягких выделанных шкур. Кабыр очнулся, когда в середине чума на камнях уже яростно трещал костёр, и было светло и тепло внутри. Но жизнь не возвращалась в тело юноши. Ему было безразлично холодно. Он умирал. Кабыр вспомнил, как когда-то рассказывал отец. Что замерзающие, переохлаждённые люди нередко умирают уже тогда, когда, кажется, уже разогрелись и жизнь возвращается к ним. Он понял, что приходит конец. Сердце не в силах толкать по жилам остывшую, густую кровь. Это поняла и женщина в шкурах. Второпях, она порылась где-то в закромах своего чума среди всяких мешков «падко» да «тучу» и достала засмоленный туесок. Женщина что-то приказала молодухе в шкурах, и они наклонились над юношей. Девушка открыла юноше рот, а женщина налила из туеска вонюче-горькую жидкую кашицу. Сын охотника глотнул эту гадость в безразличии и отрешённости. Но женщины не унимались, всё лили в рот эту дрянь. И тут в глазах Кабыра стало всё крутиться, сознание доселе ясное и подконтрольное воле юноши, помутнело. Лица женщин исказились и поплыли. Юношу бросило в жар, начало тошнить. Кабыр начал метаться на шкурах, рвать на себе одежду, пытаясь раздеться, спасаясь от невыносимой жары внутри себя. И тут вдруг эти страшные женщины в шкурах набросились на юношу и своими телами придавили, накрыв одеялом из шкур оленей. Теряя сознание, он ещё осознал, что плывёт куда-то над лугами, полями, реками, кажись, летел он среди облаков, как огромная птица.

А потом были какие-то приключения, страшные, волшебные, были всякие превращения, а затем – долгая темнота.

Кабыр пришел в себя. Сознание было ясное. Силы вернулись к нему. Казалось, он выспался и сытно поел. Он не чувствовал голода. Юноша вспомнил свои дорожные приключения, странных людей в шкурах и,- как издевались они над ним, напоив какой-то гадостью. «Нужно бежать,- промелькнула дельная мысль в голове сына охотника,- бежать незамедлительно». И только тут он ощутил себя, что лежит голый, в чем мать родила в просторном меховом мешке. Лишь голова его высунута наружу из теплых объятий мешка. Сын охотника осознал, что лежит он в чуме, где догорает огонь в очаге, тускло освещая пространство небольшого жилья из жердей и оленьих шкур. На самой макушке чума зияло небольшое открытое пространство откуда было видно, как мерцают яркие звезды в черном небе. «Значит, ночь на улице, а голым, ночью никак не убежишь»,- подумал сын охотника и покорился ситуации. Вскоре отблески огня прекратили метаться по жилью и чум погрузился во мрак. Но в нутрии чума чувствовалось присутствие живых существ. Это было понятно по периодически раздающимся вздохам в тишине ночи. Вскоре юноша уснул, утомленный случившимися приключениями. Но ночью он снова проснулся от того, что кто-то залезал к нему в мешок. Голое, гладкое, теплое тело прикасалось к телу юноши. В тишине ночи отчетливо раздавалось чье-то частое, прерывистое дыхание. Кабыр мгновенно пришел в ясное сознание. «Голая женщина?! Зачем и что ей тут нужно»?- прорезало сознание вопросами. Сына охотника бросило в жар. Мысли рвались в голове на части. Стыд, страх и желание одновременно забушевали в юном сердце биара. Потрясенный, обескураженный происходящим, юноша отодвинулся к краю спального мешка. Женщина решительно лезла к нему в мешок. Но не это пугало, тревожило юношу. Он просто не знал, как быть и что делать, когда происходит вот так- в первый раз. Сомнений не было,- это хозяйка чума залезла в спальный мешок к нему. Ее твердые, натруженные руки уже лазили по его плечам, груди, бедрам и приятно возбуждали юношеские страсти. Сын охотника, бывало, поглядывал на девок и рисовал в мыслях картины возможных любовных ситуаций. Но чтобы вот так- не по его мечтаниям, а по иному, он даже допускать не мог. Но случилось как случилось. Опытная, изголодавшаяся по мужику женщина, верховодила в этой ночной охоте. Не сопротивление ошеломленного юноши придавало ей уверенности, смелости, наглости. Закинув на юношу свое полное, упругое, теплое бедро, она села верхом на Кабыра, лежащего на спине. Тут же сын охотника почувствовал приятное прикосновение тяжелых, упругих женских грудей к своей гуди, а лицо обдало горячим прерывистым ее дыханием. При этом длинные, густые волосы женщины разметались по лицу юноши. Сын охотника дрожал всем телом. Сердце колотилось в груди. Его мужское достоинство, казалось, готово было лопнуть от полноты напряжения. Наконец он решился и провел ладонями дрожащих рук по телу женщины. Ладони заскользили по ее плечам, талии, округлостям ягодиц. Хозяйка чума протяжно застонала и затряслась всем телом. Ее рука нащупала тугой член юноши и, приподнявшись на коленях, она сверху вошла в него своим горячим, скользким лоном. Теперь они слились в единое целое. От удовольствия сперло дыхание юноши. Ему захотелось вот так застыть в вечности. Но та, которая была с верху, видимо, так не думала. Сидя на нем, хозяйка чума обхватила ногами таз юноши, прижалась своими тяжелыми грудями к его грудям и начала страстную возню на нем, покусывая шею и губы юноши. Она стала задыхаться, шумно хватала ртом воздух. Вдруг ее лоно поплыло какой-то, невесть откуда взявшейся жидкостью. И тут хозяйка чума протяжно, громко и в голос застонала, заплакала и начала биться в конвульсиях на юноше. Кабыр испугался. Ему показалось, что женщине стало плохо, что она, возможно, умирает и тут же он спешно снял ее с себя. Сын охотника уложил безвольное тело хозяйки чума на край просторного мехового мешка, где и происходил весь этот срам. Конвульсирующая женщина вскоре затихла, но проявляла признаки жизни. Юноше все случившееся нравилось, но чего-то тут не хватало,- не утолил он своей жажды желания. Чего-то существенного не доставало в этом интимном деле двоих - мужчины и женщины. И он не стал сопротивляться, когда хозяйка чума, отдохнув малость, снова полезла на него и продолжила свои страстные утехи. Но когда в страстях своих она яростно стала буйствовать на нем, сын охотника легко свалил ее на бок и, не выходя из ее лона, сам взгромоздился на голое тело женщины и начал свое дело страсти. Хозяйке чума такой поступок, видимо, понравился. Она задрала кверху и в стороны согнутые в коленях ноги, схватилась цепкими пальцами рук за его ягодицы и начала в такт его движениям тягать его в себя. Вскоре она снова безудержно, протяжно застонала в голос и забилась в конвульсиях, царапая ногтями его спину и кусая грудь. Но теперь сын охотника не обращал на это внимания. Теперь и с ним происходило что-то странное, необычное, великое и важное! Волна блаженства, радости, счастья…нахлынули откуда-то в его сердце и стало так приятно быть на этом свете, как никогда еще не было в его жизни. Спустя мгновение и он забился от безмерного блаженства в судорожных, бесконтрольных дерганиях. А спустя еще немного времени, благодарный своей судьбе, он обнял приятное, нежное женское тело и затих на ней, впрочем, как и она под ним.

Утро пришло к ним холодом и полумраком. Сквозь небольшое отверстие верхушки чума пробивался синий утренний свет. Было удивительно тихо в чуме. Сын охотника проснулся, похоже, оттого, что рука его касалась чего-то упругого и теплого. Он вздрогнул, проснулся и вспомнил все, что случилось ночью. Рука потянулась погладить округлый животик, полные бедра рядом лежащей женщины. Страстное желание молодого мужчины снова закипело в груди. Но женщина вдруг завозилась и спешно выползла из мешка, в полумраке промелькнув перед его носом своими округлыми ягодицами. Хозяйка чума, повозившись в своих одеждах, начала возню по чумному быту. Она раздула в очаге угольки и, вскоре, в жилище заиграл огонек, а следом – затрещал костер. Одетая в широкую меховую накидку, женщина колдовала возле очага. Отблески огня заметались по покрытию чума, ее одежде, лицу. Она, казалось, была смугла, но по-своему красива и приятна. Сын охотника, лежа в мешке на краю основания жилища, под наклонным меховым покрытием чума, наблюдал за действиями хозяйки. Женщина ни разу не посмотрела в сторону юноши. Как будто он и вовсе не существовал в природе.

Но вот, в чуме приятно запахло съестным. В котле закипело, забулькало варево, заполнив пространство жилья ароматом оленьего мяса. Только теперь Кабыр почувствовал, как сильно хочет он кушать.

Но ещё более ему захотелось на улицу по нужде, хотя за последние дни желудок его, пожалуй, был пуст. Юноша стал ёрзать в беспокойстве, возиться в мешке, и женщина поняла, что он хочет. Хозяйка чума подала юноше свою просторную верхнюю, распущенную на костяных пуговицах, одежду из тонкого меха, а обуть вытащила из падко какую-то сморщенную, засохшую лёгкую кожаную обувь, похожую на коми кэты*. Полностью не выползая из своего мешка, Кабыр с трудом натянул на себя женскую верхнюю одежду, стыдаясь своей. наготы и краснея. На него во все глаза глазела молодуха, сидящая на шкурах под стенкой чума. Надев на голое тело одежду, натянув на ступни ног засохшую обувь, он, сверкая белизной ног, пошёл к выходу. Выйдя из мрачного чума, юноша был поражён красотой дня. День только начинался, но было уже достаточно светло, чтобы созерцать окружающий мир. По-зимнему яркое солнце уже набирало высоту, сверкая в ясном, чистом небе, но ещё за вершинами деревьев. Тени деревьев были длинные и по белому

освещённому снегу – тянулись вдаль от деревьев. По выходу из чума чуть поодаль стояли редкие крупные сосны по краю некрутого склона. Ниже располагалась неширокая полоса

кöтi –лёгкая кожаная обувь

ивняка, за которой виднелось белое снежное поле, освещённое солнцем. А там, вдали за ним на фоне сине-голубого неба раскинулся лес в синей дымке. Было понятно, что снежное поле – это гладь замёрзшего озера или реки.

Чум, аккуратно собранный из жердей и шкур, стоял на открытом возвышенном месте, казалось, на утоптанном людьми и оленями снегу. Множество концов тонких жердей каркаса взметнулись кверху в разные стороны сквозь отверстие прошитых друг к другу оленьих шкур ворсом наружу. Из этого отверстия вился вверх лёгкий дымок. Кабыр направился по хорошо утоптанной тропе искать отхожее место. Тропа свернула в сторону, вглубь редколесья. Между редких, но крупных сосен паслись десятка два-три оленя разных возрастов, копаясь передними копытами и мордой в глубоком снегу, доставая корм. Некоторые из них лежали на снегу и глазели на движущегося человека. Прямо на тропе, выставив зад с обрубком хвоста, повернув назад голову и глазея на приближающегося человека, стоял олень с одним жёлто-серым рожком на голове. На лбу между разлапистыми в разные стороны ушами расположилась белая круглой формы отметина в отличие от его общей тёмной масти. Такая же белошерстная полоска виднелась и над розовым носом. Шерсть на шее животного была чуть светлее, заметно длиннее и шарфиком свисала вниз на горле и груди. Большие чёрные глаза его влажно блестели на солнце и с интересом смотрели на человека. Задняя пара ног застыла в незавершённом шаге. Кабыр подошёл вплотную и зашипел, закышкал, отгоняя животное с тропы. Олень не уступал дорогу, продолжая тупо глядеть на юношу. Тогда Кабыр, упершись ногой об зад животного, толкнул его с тропы прочь. Олень отлетел в снег, еле устояв на ногах, и только теперь заковылял к своим собратьям, пасущимся и отдыхающим в редколесье.

Сын охотника продолжил свой путь к намеченной цели и по пути заметил, что на сучках двух соседствующих сухостоев горизонтально закреплён шест, на котором была развешена его починенная, постиранная и поэтому заледенелая одежда. «Значит, не скоро мне вернуться на службу, – подумалось Кабыру. – Долго будет сохнуть зимой заледенелая одежда». Похоже, я застрял тут надолго», – сокрушённо делал выводы юноша, пошагивая по тропе. С удивлением, осторожностью редко и как бы нехотя облаяли его две длинношерстные, лохматые, некрупные собаки светло-серой масти и непонятной породы. Они держались на расстоянии, но упрямо, не отрываясь, сопровождали сына охотника. Тропинка привела его к трём крупным разлапистым елям. Ели стояли особняком на более открытом пространстве, были не очень высоки, но разлаписты. От прошедших снегопадов, как свидетельство, снег сохранился только на нижних ветках. Эти белые снежные пласты давили ветки книзу, а сошедший с дерева снег холмиком обложил дерево, куда и вела тропа. Кабыр заметил, что у самой ближней и крупной ели нижних веток не было. Они начинались лишь выше человеческого роста. Внушительные размерами еловые лапы, длинной пышной игольчатой кроной своей опускались вниз и зарывались в снег концами своими. Тем самым, нижние ветки создавали собой подобие шалаша. Кабыр залез в открытое пространство между ветками и стволом дерева. Тут было весьма просторно, сухо и по-своему уютно. На высоте его роста висели пучки сена и мха, завязанные ивовыми прутиками и ждали своего предназначенного применения. Под ногами по голой земле расползались от комля ствола крупные корни. Тут было тихо, безветренно и что удивительно, не было никаких человеческих непотребностей. «Да это же собаки съедают всё отхожее, – понял ситуацию сын охотника. – Такое случается нередко и у нас дома». Приятно освежённый, облегчённый Кабыр обратно направился к чуму, предвкушая вкусную, сытную еду в тёплом полумраке чума. Перед самым входом в жильё ему навстречу вышла молодуха в лёгкой одежде из шкур и с туеском в руке. «Нужно мыть руку перед едой», – понял юноша и остановился, сделав шаг в сторону от тропы, слегка наклонившись вперёд и собрав ладони в горсть. Девушка тоже наклонилась, готовая поливать содержимое на руки сына охотника. Взгляды их встретились, и оба они слегка отшатнулись друг от друга и покраснели. Юноша увидел перед собой смуглокожее, кареглазое и по-своему красивое девичье лицо. Чёрные длинные брови, длинные густые ресницы и пухлые, сочные губы неширокого рта поразили юноши. Как мыть руки, юноша не представлял. Только понял он, что моются эти странные женщины также зольной кунвой. Тут Кабыр видел и чувствовал другое. Стоя лицом к лику, он в своём воображении сквозь лёгкую одежду девушки видел её прелестное голое тело. «Если мать такая статная да пышная своими женскими прелестями, то дочь её, должно быть, ещё прекрасней», – размышлял, покрасневший от стыда, мыслей и страстей своих сын охотника. Он все мыл и мыл руки, не чувствуя холода и, собрав кисти в пригоршню, застыл в приятных мечтаниях и мысленных образах, не заметив, что вода в туесе кончилась и молодуха уже зашла в чум. Наконец-то, очнувшись от наваждения, юноша зашёл следом за ней и привстал на колено перед очагом согреть и подсушить мокрые озябшие руки. Хозяйка знаками показала, что пора вернуть ее верхнюю распашную одежду, ибо теперь она сама возилась вокруг очага невесть в какой странной одежде. Из шкурок мелких зверюшек, искусно сшитая на жилах, одежда, похожая больше на широкую рубашку, что носят у Кабыра дома, лишь наполовину покрывали руки женщины и спускались чуть ниже женских прелестей. Она сверкала в отблесках огня очага своими полными бёдрами да относительно смуглой кожей. Юноша вздрогнул и ещё более покраснел, вспомнив, что вытворяли ночью бёдра хозяйки. Но Кабыр готов был провалиться сквозь землю, представив, что следует ему снять одежду и предстать перед женщинами, в чём мать родила. Вот тут он забеспокоился не на шутку. Но ситуацию разрядила девушка. Она поднялась со своего места, подошла и что-то подала ему. Кабыр развернул и облегчённо выдохнул. Он держал в руках длинную широкую рубашку из лёгких шкурок, видимо, предназначенную для ночного отдыха. Девушка, видать, пожертвовала юноше свою вещь, чувствуя его стыд и позор предстать голым перед разодетыми женщинами. Кабыр посмотрел на неё и кивнул головой в знак благодарности. Хозяйка чума поглядела долгим взглядом сначала на дочь, а затем на юношу и о чём-то призадумалась. Кабыр, отвернувшись и стоя спиной к женщинам, снял с себя верхнюю одежду хозяйки чума и натянул на себя меховую рубашку молодухи. Теперь он выглядел как посмешище. Рукава странной рубашки еле дотягивали до локтей, а подол рубашки еле закрывал мужской детородный орган. Голые ноги белизной кожи да сморщенные кожаные кэты на голых ступнях… Как-то всё это выглядело не очень прилично и смешно. Искоса женщины поглядывали на это чудо случая и обе вдруг расхохотались и долго смеялись, поглядывая на юношу. Он же сначала весь покраснел от стыда, а затем вдруг тоже расхохотался. Хохотал сын охотника безудержно, громко, до слёз и непонятно было, то ли смеётся - то ли плачет. Он катался на шкурах и хохотал, не в силах прервать этот истерический смех. Что-то прорвало в глубинах его души и таким образом вырывалось наружу. Женщины давно перестали смеяться и, испуганно переглядываясь, глазели на полуголого молодого мужчину, который теперь уже не прикрывал свои интимные мужские причиндалы, а трясся в безудержном смехе, валяясь на шкурах во всем своем неглиже. Но всё же всему приходит конец. Смех прекратился, и в чуме надолго воцарилась тишина. Кабыр пришёл в себя, вытер с лица обильные слёзы и присел на колени лицом к очагу. Он хотел есть. Он был безмерно голоден. К очагу же подсела и молодуха. Глаза молодых снова встретились и оба сызнова покраснели. Хозяйка чума всё это заметила и поняла, что происходит в сердцах молодых, но не подала виду. Она взяла в одну руку деревянный черпак, сделанный из капа, а в другую – глубокую глиняную чашу – гырнич из лепной и обожённой глины. Кабыр знал и видел, как в деревнях делали такую посуду. Брали обычно особую чистую глину в определённых местах. Добавляя воду, тщательно мяли эту глину, равномерно добавляя мелкий песок, очищенный от камушек и примесей. Когда получалась густая податливая масса, лепили форму посуды, уплотняя глиняный состав ударами деревянной плошки или плоского камня. При удачном подборе количества глины, песка и воды получалась посуда нужной формы и без трещин. Затем эту посуду долго сушили в тени. Спустя шесть-семь десятков дней посуду калили на огне, а затем использовали в быту. Вот и теперь хозяйка чума накладывала куски вареного мяса, вынимая из котла над очагом, в такую глубокую глиняную чашу и подавала сыну охотника. Ел Кабыр жадно, спешно, глотал куски, плохо пережевывая. Доев последний кусок, и не наевшись, он протянул хозяйке свою пустую чашу за добавками, ибо видел, что в большом медном котле мяса оставалось ещё достаточно. Но хозяйка налила в чашу только бульон и вернула чашу обратно. Юноша понял: хозяйка боится, что его желудок не выдержит большой нагрузки после голода, хотя и непродолжительного. Однако, пришлось смириться. Пошла череда однообразных, похожих дней. Хозяйка, тепло одевшись, периодически обходила на лыжах своё небольшое оленье стадо. Молодуха прибиралась по чуму, варила еду да кормила собак… Кабыр бездельничал. Однако, на радость ему занесли в чум досушиваться его одежду, которая теперь была развешена на жёрдочках под головами ближе к очагу. Сын охотника передвигался в чуме всё в той же меховой рубашке, только теперь подол между ног стянут был лямочками, от чего его детородный орган не столь был заметен для зорких женских глаз, как это было раньше. Ночами хозяйка чума всё так же наведывалась к нему на страстные утехи. Кабыр не сопротивлялся воле и капризам хозяйки. Но сердце его сильнее тянуло к молодухе, которая стала свидетелем всех его блудований.