Наблюдения в классе Билла Холла 4 страница

Дети способны определить и понять эти скрытые человеческие признаки намного лучше, чем они могут понять наши правила, которых мы к тому же не слишком придерживаемся. Когда дети в пятом классе начинали беспокоить меня своим шумом, один из них часто предупреждал всех: «Внимание сейчас он напишет "Q "!» (мой обычный сигнал, требующий тишины). И ученики почти не ошибались. Слыша это, я не мог удержаться от смеха. Хитрые маленькие мошенники! По тем же признакам они обычно могли определить (независимо от моих слов), когда я чувствовал себя усталым, обеспокоенным или не в себе, и скорее из сочувствия, нежели из страха, дети старались вести себя спокойнее и менее настырно, чем обычно.

 

Августа 1959 г.

 

Этим утром я был на концерте для детей на Эспланаде и почти в самом конце увидел метрах в двенадцати справа от себя девочку, которая показалась мне умственно отсталой. Рядом сидела ее мать, очень привлекательная женщина, явно жившая за городом, и еще одна женщина. Девочке было лет тринадцать, хотя я мог и ошибиться. Она ела сандвич, запивая его молоком через соломинку из пол-литрового пакета. Медленно, неторопливо поднося сандвич ко рту, она откусывала кусочек и жевала его, осторожно опуская сандвич на колени. Потом она поднимала пакет с молоком, старательно пристраивала соломинку точно посредине и осторожно отхлебывала. И все это проделывалось с такой осторожностью, будто в пакете был нитроглицерин. Она часто бросала взгляд на мать, которая оживленно разговаривала со своей соседкой и, казалось, не обращала никакого внимания на дочь. Позже я понял: девочке просто хотелось убедиться, что она все делает как полагается.

Первое, что привлекло мое внимание к девочке, была ее потрясающая некрасивость, которая часто встречается у детей с серьезным отставанием в умственном развитии. Но в чертах ее лица не было ничего особенного, если не считать болезненного изгиба рта. Хорошенькой ее никто бы не назвал, но черты лица были правильными, краски — нормальными, хотя личико было немного бледным и нездоровым.

Мое потрясение, ужас и жалость к ней и ее матери были настолько сильными, что я ни о чем не мог думать. Я стал незаметно наблюдать за ними. Девочка была слишком занята сандвичем и молоком, чтобы что-то заметить. Потом случилось удивительное. Зазвучали последние аккорды музыкального произведения, с которым девочка не могла быть знакома, и вдруг она отложила еду, взглянула на оркестр и подняла ладони, как будто собралась хлопать. Музыка кончилась, все захлопали, и девочка тоже.

Дирижер обратился к слушателям со своим обычным: «Мы были рады видеть вас здесь. Приходите на следующий год...» и так далее, и девочка, не меняя страдальческого выражения лица, механически подняла руку; я понял потом, что это был жест прощания. Казалось, девочка выполняла ритуал: когда люди уходят, с ними надо попрощаться. Оркестр уходил, и она с ним прощалась, но не потому, что хотела что-то выразить, просто ее этому научили.

Мать и ее подруга были заняты едой и разговором, а я ушел в тень дерева, откуда можно было ненавязчиво наблюдать за этой группой. Я невольно вспомнил свой недавний разговор с моим близким другом о том, нужно или нельзя оставлять в живых детей-калек сразу после их рождения. Он сказал, что, наверное, смог бы лишить жизни такого калеку-ребенка, повернув его лицом в подушку, чтобы все выглядело как несчастный случай. Я спросил, согласилась бы его жена с подобным решением вопроса, и мы оба пришли к выводу, что мать никогда ничего подобного не допустит.

Увы, до чего мы были наивны и невежественны! Теперь мы знаем, что тысячи, десятки тысяч матерей допускали и допускают, по причине разочарования и отчаяния, гораздо худшие поступки даже по отношению к совершенно здоровым детям.

С другой стороны, он чувствовал, что оставить такого ребенка жить — настолько тяжелое испытание для матери и ребенка, что лучше его умертвить.

Память об этом разговоре ожила во мне, вытеснив на какое-то время мысли об умственно отсталой девочке, но потом я снова стал думать о ней. Почему на нее так тяжело смотреть? Что же такое ужасающее скрыто во всех слабоумных детях? Контраст между нашими представлениями о человеческих качествах и отсутствием этих качеств в существе, сохраняющем человеческий облик? В уме сложилась формулировка: «Чтобы узнать, что значит быть человеком, мы должны увидеть кого-то, кто "меньше", чем человек».

Но ведь, например, в животных, которые «меньше» человека, мы не видим ничего ужасного. Я вдруг понял, что то, что ужасает меня в этом ребенке, ужаснуло бы и в животном. Видели ли вы когда-нибудь собаку, постоянно чем-то безумно испуганную, с хвостом между ног, которая без конца оглядывается, шарахается в сторону и вздрагивает при малейшем шуме? Неприятное зрелище! На ребенка было неприятно глядеть не потому, что он был неполноценным человеком, но потому, что он был неполноценным животным.

После этого я много видел и гораздо более умственно отсталых детей и взрослых, и всех их отличало одинаковое выражение стыда, беспокойства и страха.

Что мы имеем в виду, называя ребенка умственно отсталым? То, что он в отношении ума и эмоций ближе к детям значительно младше его. Но взгляните на малышей, как они резвятся в траве, слушают, думают, играют, капризничают, и вам станет ясно, что бедный больной ребенок, пусть даже его ум на уровне шести-семилетнего ребенка, отличается от любого здорового ребенка этого и даже более младшего возраста.

Тут мать девочки и ее подруга встали, сложили подстилку и пошли по траве, удаляясь от меня. Когда они проходили мимо опустевшей оркестровой раковины, девочка опять как-то неестественно подняла руку, чтобы помахать, и тогда мать мягко опустила руку дочери и придерживала ее, чтобы ребенок не воспринял это как порицание, и так они и прошли остаток своего пути по траве. Конечно, помахать рукой пустой оркестровой раковине — жест не очень разумный, но если бы это сделал маленький ребенок, то сколько бы это вызвало восторгов и умиления!

Надо сказать, что дети с отставанием в умственном развитии по той или иной причине медленнее учатся ориентироваться и понимать,

,чем старшие считают нормальным для их возраста. Какой должна быть их жизнь дома? Я вижу мысленно эту девочку, действия которой, повторяемые сотни и тысячи раз, сами по себе не дурны и не приносят никому вреда, но неестественны для ее возраста, и ей говорят, мягко или с грустью, что она не должна так делать. Что за сумятицу это вносит в ее голову! Детям достаточно трудно выучиться объективно необходимым вещам — не трогать то и это, не выбегать на улицу, не заходить в кабинет врача и т. д. Если же к этому длинному списку добавляется то, чего делать нельзя потому, что «ты уже большой или большая для этого», легко себе представить, как мыслительные силы и вера в мир этого ребенка терпят крах.

Другими словами, я убежден: умственно отсталые дети — результат воспитания, они не родились с отклонениями в развитии.

Я в самом деле убежден, что многие из детей «с отставанием в развитии» стали такими после того, как родились нормальными. Происходит это так: во-первых, ребенку, темпы развития которого отклоняются от общепризнанных, ставится диагноз, вернее, навешивается ярлык «дефективного»; во-вторых, ребенка начинают воспитывать как слабоумного — и все это ради исполнения медицинских предписаний; в-третьих, ребенок привыкает думать о себе как о слабоумном, и в результате диагноз полностью подтверждается.

Много лет тому назад мне посчастливилось познакомиться с учительницей государственной неполной средней школы в западной части штата Нью-Йорк. В один из ее классов попал мальчик, которого считали слабоумным; его больше некуда было устроить. Мальчик был страшно запущенным, истощенным и грязным, в рваной одежде, стыдящимся самого себя и перепуганным. Учительница начала с того, что элементарно позаботилась о ребенке. Потом она постаралась дать ему то, в чем он нуждался еще больше, — участливое внимание, физический контакт и моральную поддержку. В результате, как это довольно часто случается, мальчик, который до этого не ходил в школу, прошел курс пяти классов в один год и по знаниям сравнялся с остальным классом.

Тут учительница отправилась к тем людям, которые должны были следить за учебой ребенка, с требованием избавить его от клейма «слабоумного». Она привела им доказательства, что мальчик освоил курс нескольких классов за один год, и прочие свидетельства его ума и способностей. Она была убеждена, что эксперты воскликнут вместе с ней: «Боже! Этот ребенок вовсе не умственно отсталый, наоборот, у него прекрасные способности, и мы в восторге это слышать! Какие прекрасные новости! Мы немедленно снимаем этот диагноз!» Ничего подобного. Их основной заботой было не защитить ребенка и помочь ему, в чем и был смысл их работы, а отстоять «честь мундира» экспертов, поставивших некогда ошибочный диагноз. Они отказались отменить диагноз. Учительница целый год старалась их убедить в ошибке, но они тупо повторяли раз за разом, что тем, кто поставил диагноз, виднее.

Тем временем семья мальчика переехала в другой город, и учительница написала письмо руководству школы, куда должен был пойти ее ученик, с рассказом о проделанной им работе, чтобы они не засадили его в класс для слабоумных. Что было дальше, я не знаю.

Меня изумляет вот что: если КУВ[2] отражает, пусть приблизительно, степень нашего умственного развития, почему ребенок с КУВ=50 не сможет со временем стать в определенной мере нормальным и знающим человеком? Говорят, что по объему знаний и способности вычислять средний взрослый человек ненамного превышает уровень двенадцатилетнего подростка. Несмотря на весь мой скептицизм относительно измерения и контроля уровня интеллекта, я считаю, что это близко к истине. Тогда почему ребенок с КУВ=50 не сможет достичь уровня большинства, когда ему будет 25 лет? Что такое может с ним случиться, что он никогда этого не достигнет?

Я больше не верю, что КУВ «определяет, приближенно или нет, нашу способность к обучению». Скорее всего, он определяет грубо быстроту, с которой мы обучаемся чему-то определенному — как правило, тому, что дети родителей, принадлежащих к верхнему слою среднего класса, усваивают без труда и так. Помимо этого тесты КУВ определяют нашу способность решать определенные небольшие задачи отвлеченного характера в течение ограниченного времени. Они ни в коем случае не определяют, да и не могут определить, того, что Уайтхед назвал самым важным аспектом интеллекта, — способность задавать хорошие вопросы и знать, какие вопросы стоит задавать. Точно так же эти тесты не имеют никакого отношения к способности человека долгое время обдумывать и в конце концов решать крупные и трудные задачи. И даже если оставить в стороне весьма серьезную культурную тенденциозность, заложенную в тесты, они все равно отражают в лучшем случае малую и тривиальную часть сферы интеллектуальных способностей людей.

Так что когда я слышу, что ребенок умственно отсталый, то всегда спрашиваю: «Откуда вы знаете? Где доказательства?» Я знал одного ребенка, начавшего ходить и говорить после трех лет; до пяти лет его с трудом понимали собственные родители. Потом как-то сразу и безо всякого лечения он превратился в красноречивого говоруна; сейчас он — прекрасный спортсмен.

Мы ошибаемся прежде всего в терминологии. Мы говорим «нормальный», имея в виду «обыкновенный», то есть встречающийся нам чаще всего, а потом превращаем это в «надлежащий, правильный, желательный», то, что должно быть непременно.

Что же превратило конкретно этого ребенка из девочки, физический облик которой старше, чем ее поведение, в клубок нервов и страха, так что на нее невозможно взглянуть без сострадания?

Я подумал было, что, если бы она вела себя как ребенок вдвое младше своего возраста, на нее было бы не так тяжело смотреть. И тут же представил тот ужас, с которым отреагировали бы окружающие на двенадцатилетнюю девочку, ведущую себя как шестилетка. Вполне возможно, что напряжение, присутствующее у слабоумных детей, возникает не от того, что им мешают делать то, что им представляется вполне естественным, а из-за ужаса и отвращения взрослых, и прежде всего их родителей, вызванных их поведением. Мы можем быть уверены, что независимо от того, слабоумны дети или нет, они воспринимают и понимают эти чувства, которые могут оказать более сильное и разрушительное влияние, чем любое наказание.

При обучении детей с отставанием в развитии воспитатель видит основную цель в том, чтобы скрыть их истинное состояние и заставить их выглядеть сообразительнее, чем они есть. Ребенок с мышлением шестилетки должен играть роль двенадцатилетнего, как эта девочка сегодня утром: все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы не разлить молоко (кого же удивит, если это случится с шестилетним ребенком). Они должны контролировать себя во всем, что бы ни делали, — как герои рассказов, выдававшие себя за кого-то: изображая другого человека, те должны были постоянно помнить о том, что должны ходить, разговаривать, свистеть, петь, чесаться, двигаться определенным образом, потому что им все время угрожала опасность разоблачения, ареста или смерти, в случае если они себя чем-то выдадут. Задача, способная сломить дух любого зрелого человека, кроме самых опытных, дисциплинированных и уверенных в себе людей. Естественно, это непосильно для ребенка, ведь он неопытен, боязлив и слишком хорошо знает, что окружающие о нем низкого мнения. Даже человек, играющий роль, или шпион должен иметь отдых; наш же ребенок с разумом шестилетки, вынужденный играть двенадцатилетнего, вряд ли может отдохнуть. Даже думать об этом жутко. Может быть, я преувеличиваю, но эта девочка... Ребенок с таким затравленным выражением лица явно живет в постоянном кошмаре.

Если нетерпимость взрослых к поведению детей с замедленным умственным развитием, которое естественно для них, делает этих детей запуганными зверюшками, что же нам делать? Нужно ли нам проводить четкую грань между поведением допустимым и недопустимым и как обучать ребенка? Но разница между нормальным и умственно отсталым ребенком состоит в том, что мы наказываем первого за «дурное» поведение, в то время как второго мы не накажем, но не сумеем скрыть отвращения, а это куда хуже.

Может быть, такая преувеличенная реакция взрослых на проступки детей способствует формированию малолетних преступников? На днях, проходя по Бостон-Коммон, я увидел двух мальчишек, состязавшихся в плевках. Само по себе это зрелище выходит далеко за рамки того, к чему большинство взрослых отнесется спокойно. Почему мы столь чувствительны на сей счет? Это, по правде говоря, меня мало волновало; я Л подошел, чтобы присмотреться, поближе. И тут мальчишка поменьше учинил то, что было за пределами моей терпимости. Он начал плевать своего товарища. У него это получалось плохо, он не попадал, но все же это меня ужасну. Меня ужаснул его голос: громкий, грубый, хриплый, скрипучий, с истерическими нотками драчливого подростка. Потом они заметили меня и затянули в унисон: «Эй, мистер, дайте монетку доехать до дому» — и так далее. Мне стало противно, и я отошел от них. Наверное, это была не лучшая реакция, но повторись это снова — я поступил бы так же.

Должно быть, есть дети, — а к ним относится и этот мальчишка, — обладающие более сильным характером, чем девочка, о которой мы только что говорили, кто иначе реагирует на шок и ужас, вызываемые их поведением у взрослых. Они не мучаются беспокойством, стараясь не возбуждать у взрослых этого ужаса перед ними; более того, они ищут случая вызвать негативную реакцию. Они считают, что их способность ужасать и отвращать от себя дает им известную власть над другими людьми.

Если ярко выраженное неодобрение по поводу поведения детей делает одних из них невротиками, а других — террористами, как мы должны поступать? Один из вариантов — дать и тем и другим возможность использовать свой человеческий потенциал в ином направлении, нежели испытывать страх самим или возбуждать страх в окружающих. Нелегкая задача, но именно в этом направлении мы должны работать.

 

Октября 1959 г.

 

Вчера в метро, направляясь на Парк-стрит, я наблюдал за тремя подростками. Они были возбуждены и вели себя очень шумно и грубо. Может быть, они и не были малолетними преступниками, но из кожи вон лезли, чтобы казаться ими. Внезапная встреча с ними ошеломляла. Они казались далекими от общепринятого человеческого образа и похожими на диких зверей. Впрочем, не будем оскорблять диких зверей. Нельзя было не почувствовать, что доступ к их душе закрыт. В вагоне метро их окружала атмосфера напряжения и боязливого осуждения, они это прекрасно чувствовали и были довольны. Люди мысленно отодвигались от них, чтобы даже краем одежды их не коснуться.

Понаблюдав за этими мальчиками, я увидел, кто они такие на самом деле. Каждый из них, сказав или сделав что-нибудь шокирующее, взглядывал быстро и пытливо на своих товарищей, ища их одобрения. Следующий считал своим долгом поднять еще больший шум и продемонстрировать большую лихость и, в свою очередь, искал одобрения товарищей. Мне стало вдруг ясно, что мальчишки одиноки, испытывают тревогу и страх и готовы на все, чтобы заслужить одобрение друг друга. Защитить их не мог никто, кроме товарищей, но они испытывали при этом беспокойство, потому что сами никого защитить не могли. Засмеявшись над шуткой товарища, они тут же обрывали смех, чтобы пошутить в свою очередь и получить награду — смех других. Одобрение чужих шуток тут же перерастало в ревность.

Что же заставляло их искать поддержку собственного самоуважения и самооценки в ненадежном и кратковременном одобрении товарищей? Только неодобрение окружающих, граничащее со страхом. Если вы не можете завоевать симпатию людей, нужно заставить их бояться вас.

Уоррен Миллер в «Холодном мире» описывает преступный мир. Из их описаний следует, что даже в наиболее тесно спаянных уличных шайках вряд ли можно обнаружить что-то похожее на дружбу в нашем понимании. Члены шаек — всего лишь союзники, связанные отчасти страхом перед внешним миром, отчасти сознанием того, что никому на свете не нужны.

 

Декабря 1959 г.

 

Последний год часто казалось, что Гарри сознательно отгораживается от мира успеха, чуждого ему, который, предлагая новые и манящие награды, в то же время может быть полон скрытых опасностей из мира неудач, в котором он сам, не ощущая себя счастливым, по крайней мере чувствовал себя как дома. Сейчас я понимаю больше, чем раньше, почему некоторые ученики считают неудачу, полную и окончательную, предпочтительной стратегией не только в школе, но и в жизни.

Труди сообразительна, с отменным чувством юмора и в какой-то степени может претендовать на звание классной сумасбродки. Учится она плохо по всем предметам, но хуже всего у нее с правописанием. Она делает больше орфографических ошибок, чем обычный третьеклассник. В течение первой половины семестра она не добилась никаких улучшений. После многих битв и поражений (все, что я знаю о преподавании, я узнал от плохих учеников) я вынес несколько идей, которые вроде бы срабатывали даже с удручающе неграмотными учениками.

Если ребенок неправильно пишет слово, я пишу это слово (правильно) на карточке 3x5 см. Быстро двигая чистую карточку по заполненной, я даю ребенку возможность видеть слово в течение доли секунды, потом прошу произнести слово по буквам. Дети могут смотреть на слово сколько угодно раз, но доли секунды. Это мешает им произносить слово про себя и пытаться запомнить его написание по произношению. Я хочу, чтобы они увидели собственными глазами, как выглядит слово, и чтобы их мозг зафиксировал написанное.

У неграмотных учеников, естественно, набирается стопка карт. Если при контрольном опросе они правильно произносят по буквам это слово, я вынимаю соответствующую карточку из этой стопки. Эта процедура радует детей: какая-то часть груза сваливается с души. Сегодня я устроил для Труди контрольный опрос и получил сюрприз: Труди правильно произнесла двадцать слов из двадцати шести. Но еще большим, и при этом неприятным, сюрпризом было то, что Труди не обрадовалась, а забеспокоилась. То, что она стала более грамотной, показалось ей опасным. Что бы это могло значить? И тогда я догадался, почему для некоторых детей стратегия слабости, незнания, бессилия может оказаться предпочтительной. С их точки зрения, если они (то есть учителя) знают, что ты не способен что-то сделать, они и требовать от тебя этого не будут, и бранить или наказывать не станут за это. Я даже представил, как девочка плаксиво жалуется: «Ну уж теперь-то он точно захочет, чтобы я все время писала правильно, и попробуй я только ошибиться, он сразу разбранит меня!»

Дети, обнаруживающие чрезмерную зависимость от похвалы взрослых, могут решить, что альтернативой полного успеха может быть только полная неудача. Не исключено, что, манипулируя похвалой как средством заставить детей делать то, что нам нужно, мы способствуем формированию этих добровольных неудачников. И я вспомнил об одном моем знакомом шестнадцатилетнем мальчике, отец которого предъявлял к нему явно завышенные требования, которые мальчик выполнить заведомо не мог и решил не выполнять вообще никаких требований отца. Отец был столпом общества и прекрасно справлялся с любым делом, за которое брался; сын вырос бездельником и пьяницей. Однажды вечером в гостях отец увидел, как его сын, едва держась на ногах, выделывает замысловатые па танго в одиночку в центре танцевального зала, и все со смехом и восхищением следят за ним. Тогда я подумал: «Так вот в чем он превосходит своего отца!»

Часто высказывается мнение, что алкоголиками становятся люди с прекрасными способностями, которые приходят к выводу, что им не подняться до высокого уровня, установленного ими самими, стало быть, нечего и пытаться. Возможно, дети находят или пытаются найти в своем безнадежном несоответствии требованиям то убежище, которое алкоголики обретают в спиртном. Но как же избавить детей от привычки к неудачам? Организовать Общество анонимных неудачников?

Неспособность соответствовать требованиям удобна еще и тем, что она снижает ожидания и требования общества по отношению к неудачнику, а заодно и его ожидания от собственной персоны. Если вы заранее настроились на неудачу, то уж что-что, а разочарование вам не грозит. Как говорит пословица: «Устроившись спать на полу, никуда не свалишься».

 

Января 1960 г.

 

Некоторые говорят, что нельзя читать старинные волшебные сказки маленьким детям, чтобы не пугать их. Но и безо всяких сказок жизнь маленьких детей полна страхов. Как первобытные люди, они живут в каком-то непонятном мире. Волшебные сказки значат — и всегда значили — для маленьких детей то же, что мифы, ритуалы и религия для первобытных людей: они дают страхам имена и определяют их сущность, тем самым позволяя узнать и, возможно, даже отбросить их. Ребенок, который может конкретизировать свой страх перед неизвестным как страх перед призраками, ведьмами, великанами, людоедами, злыми колдуньями и так далее, может в дальнейшем побороть свой страх, сказав, что этих существ на свете нет. Но если этого и не произойдет, он научится смотреть в лицо страху и как-то освоится с ним. Один мой знакомый четырехлетний мальчик с удовольствием рассказывал всем желающим послушать бесконечные истории о своем собственном чудовище, называемом Прожорливым Кугуаром. Думаю, все началось с историй о кугуаре, самом страшном звере, известном мальчугану, но потом он хорошенько разузнал о размерах и нраве этих зверей и уяснил себе, что они недостаточно велики и ужасны, чтобы вместить в себя все его страхи и кошмары. Но вот то, чем питается этот конкретный кугуар, вполне могло выйти за обычные рамки! Да, это был совсем особенный, чудовищный кугуар! Он поедал не только собратьев-кугуаров, но и дома, всё вокруг и даже города. Ему ничего не стоило бы съесть весь белый свет, была бы охота. В некоторых рассказах мальчик побеждал чудовище, в других — чудовище съедало героя, все зависело от настроения автора в этот момент. В любом случае его личный сказочный мир позволил ему в какой-то мере выразить себя и засвидетельствовать свою храбрость или трусость.

Июля 1960 г.

 

Моя племянница семнадцати месяцев как-то углядела мою шариковую ручку с колпачком и потянулась за ней. Она вытащила ее и после нескольких безуспешных попыток сняла колпачок, хорошенько рассмотрела и снова надела его на ручку, потом опять сняла и надела. Какая интересная игра! Теперь если я хочу воспользоваться моей ручкой, то должен спрятать ее подальше, потому что, едва завидев эту вещь, она хочет поиграть с ней. И так наловчилась в этой игре, что мне остается только удивляться, читая об отсутствии координации у малышей и неточности их движений. При соответствующих обстоятельствах, то есть когда заинтересованы, они оказываются гораздо более ловкими, чем кажутся нам.

В эти спокойные летние дни я наблюдал за ребенком часами. Меня больше всего поразило то, что она действовала как ученый: постоянно наблюдала и экспериментировала. Ни минуты без дела. Большую часть времени в бодрствовании она была занята интенсивной и целенаправленной деятельностью, впитывая опыт и стараясь осмыслить его, стараясь уяснить себе «поведение» вещей вокруг нее и заставить их «действовать» так, как нужно ей.

И несмотря на безусловные неудачи, она так настойчива. Ее эксперименты и попытки предугадать и проконтролировать то, что ее окружает, по большей части неудачны. Но она продолжает, ни в коей мере не обескураженная. Возможно, это потому, что ее неудачи не связаны с наказанием, за исключением естественных последствий: наступив на мячик, ты обязательно упадешь. Малыш не реагирует на неудачу так, как взрослый или даже пятилетний ребенок, потому что его еще не научили воспринимать неудачу как стыд, позор и чуть ли не преступление. В отличие от тех, кто старше ее, девочка не озабочена собственной защитой от всего, что не легко и не знакомо; она ищет опыт, она открывает объятия жизни.

Наблюдая за этим ребенком, трудно согласиться с расхожим мнением, что без наград и наказаний извне дети учиться не будут. В жизни этой девочки есть свои награды и наказания; взрослые одобряют одно, что она делает, и порицают другое. Но основную часть времени она живет вне похвал или порицаний, если в ее самообучении путем экспериментов она в основном предоставлена самой себе. В конце концов, кто придает значение занятиям ребенка, пока он спокоен и доволен? Но понаблюдайте немного и подумайте, и вы убедитесь в том, что ребенок очень хочет осмыслить окружающий его мир. Его обучение доставляет ему огромное удовлетворение вне зависимости, наблюдает за ним кто-нибудь или нет.

Убеждение, что дети не будут учиться без наград и наказаний извне, или, говоря на пошлом жаргоне бихевиористов, без «положительных и отрицательных подкреплений», создает все условия для того, чтобы превратиться в пророчество. Если долго и нудно внушать детям, что это истина, они и сами поверят в это. Многие говорили мне: «Если мы не будем принуждать детей, сами они ничего не сделают». И что еще хуже, они добавляли: «Если бы меня не принуждали действовать, я ничего бы не делал». Это философия раба.

Когда люди говорят мне столь ужасные вещи о себе, я им отвечаю: «Вы можете в это верить, но я никогда не поверю. Вы не думали так о себе, когда были ребенком. Кто научил вас так себя воспринимать?» Чаще всего в этом повинна школа. Случайно ли внушается эта мысль или с какой-то целью? Я не знаю и не думаю, чтобы кто-нибудь знал. Они проповедуют это, потому что сами так думают и действовать иначе не могут.

Февраля 1961 г.

 

Невероятная неумелость некоторых ребят порой совершенно выводит меня из себя. Они ничего не могут отыскать. Когда нужно работать, у них не оказывается ни бумаги, ни карандаша. В их столах черт ногу сломит. Они теряют библиотечные книги. Если они выполняют работу дома, там они ее и оставляют; если они собираются взять материалы для работы домой, то непременно забывают их в школе. Они не в состоянии собрать отдельные листы в тетрадь. При этом их не назовешь глупыми или неспособными ребятами: многое они делают великолепно.

Тед — умный, сметливый, любознательный, приятный мальчик с хорошим чувством юмора, но за ним в школе тянется хвост непрерывных неудач и разочарований. Он прекрасный спортсмен, сильный, быстрый, с хорошей координацией движений. Но его тетради — в самом диком беспорядке, который только можно вообразить. Накануне ученики наводили порядок в столах, и я им «помогал». Из его стола выгребли кучу разрозненных листков, и я предложил ему собрать их в тетрадь. Он покраснел, как это всегда с ним происходит, когда он волнуется, засуетился, заерзал, забормотал: «Они не влезут, тетрадь не того размера», — хоть с тетрадью все было в порядке. В заключение он собрал толстую стопу листков и попытался надеть их на одно из колец тетради, не замечая того, что отверстия на листках были в добрых полутора сантиметрах от кольца. А он все запихивал, возился и бормотал. Тут я почувствовал, что мое кровяное давление уже подскочило до предела, еще немного, и я взорвусь от ярости, и у меня вырвалось: «Ради Бога, оставь, сделаешь потом, я не могу больше на это смотреть!»

Обдумывая эту и многие аналогичные сцены, я вдруг вспомнил кинофильм «Марш под солнцем» по рассказу Гарри Брауна, о приключениях пехотного взвода, оставшегося без командира, в первые дни вторжения в Италию. Когда они двигаются по какому-то лесу, их атакует легкий танк противника, но после некоторого замешательства они заманивают танк в засаду. Когда всё уже позади, солдаты обнаруживают, что их сержант, охваченный все возрастающим страхом явно под влиянием психической травмы, окончательно тронулся рассудком. Он лежит на земле, вцепившись в нее, жутко трясется и что-то бормочет. Солдаты идут дальше, чтобы выполнить какое-то непонятное задание, и оставляют сержанта одного. Когда они порядочно отошли, один из солдат заметил, что сержант наверняка выроет себе такую лисью нору, что его оттуда будет не достать.