Глава 42. Аврора. Город на закате. Солнце над морем

Аврора дошла до хижины на ватных ногах, и, пройдя по накренившемуся песчаному полу, рухнула в паутину гамака истомившись августовской мухой.

Так и замерла в одной позе, глядя в голубую полоску неба, что любил человек, решивший сегодня после заката украсть луну.

Он вот-вот должен был выйти из дому, чтобы шляться по улицам и ждать ночи. Дома было невыносимо, ведь там была хозяйка Ада, а она так любила затеять скандал из ничего, потому шлялся маленький чистильщик по улицам, не зная, что Ада сегодня в настроении, скорее, хорошем, насколько это можно вообще сказать про Аду. Она только вернулась с рынка, куда ходила больше посплетничать с торговками, чем за покупками, и те, как всегда недовольные появлением навязчивой скупердяйки, неохотно рассказали об утреннем происшествии. Да что рассказали, сама она видела последствия драки, удаляющуюся коляску разгневанной Розы, и как волокли, заломив ему руки, Адиного сумасшедшего постояльца, то ли мёртвого, то ли без сознания. В Аде липким комком мешался восторг от гнева Розы, которой она так завидовала, и сладкое предвкушение новой порции сплетен, которую она будет раздавать по ложечке своим бестолковым соседкам, ох, как заткнёт она свою подругу Фриду с её рассказами о распутной паре напротив, и, самое главное – видела почти сама, значит, сможет добавить любые мелкие специи подробностей по своему вкусу, посыплет приправами убогого художественного вымысла. А ещё она подумала, что постоялец её, этот лжеморяк, влюблённый в свой резиновый костюм и ни разу даже не посмотревший на Аду, седой красавец, который застудил её кактус, совсем выжил из ума и бросается на богатых и уважаемых особ, таких, как госпожа Цветочная Королева Роза Полуденная, которая, по слухам, даже владела семенами Синей Розы, будь она проклята. Ада думала, будут ли её считать по-настоящему храброй за то, что она сдаёт такому безумцу комнату или её саму признают безрассудной. Потом она подумала, что если моряка не упекут в городскую тюрьму, он, вернувшись, прирежет её ночью, и, испугавшись, она решила выгнать его из квартиры.

«Тем более, он застудил мой кактус», – думала Ада.

Ада бы никогда осмелилась сказать о выселении напрямую, для этого у неё был свой способ: она поднимала цену за комнату в четыре раза, и постоялец съезжал сам. Ещё Аде было почему-то тревожно за моряка, но она не хотела себе в этом признаваться.

Солнце двигалось по небосводу, Аврора лежала в гамаке без движения, без единой мысли, чувствуя штиль и солёную тишину и под сводом лба и под грудиной, тело моряка волокли в тюрьму сквозь течения городского океана, маленький тёмный человек, ещё не зная о грядущем провале, двигался по его карте, от стула к стулу, оставляя кусочки ткани на островах, более не смея и грезить ни о голубой полоске отпуска, ни о лице официантки, что врезалось ему в память. Он запретил себе петь песню, что напевала ему мама, он шёл с механической настойчивостью, весь уйдя в работу и не замечая полуденного мира вокруг. И постепенно, пока солнце приближалось к горизонту, он приближался к зданию Театра. А там, в холле уже была сдавленная суета, плотная очередь вееров и манжет, затем, за тонкой дверной перегородкой с приставленными к ней пока не посчитанными стульями – желанная пропасть пустого зрительного зала, в конце которого бегает всклокоченный столичный режиссёр. А из под его гениальных рук вырастают последние декорации, левее колонну, левее, ну, а затем, в чудесном, пропахшем потом и пудрой закулисье – опять суета, торжественная, волнительная, разминаются приезжие актёры, ложится последний слой грима, зашиваются порванные костюмы, ищутся всей труппой босоножки примы, украденные завистливой дублёршей из второго состава, кричит солистка с метропольским говором, что это вздор, что она не будет работать, что билеты на её спектакли стоят…

Аврора лежит без движения в гамаке, пока солнце, оставляя кровавый след, сползает по небу, с раскалённым шипением погружаясь в море, море вскипает жёлтым, оранжевым, красным, алым, багровым, и Аврора не знает, не подозревает, сколько стоит билет на спектакль столичной актрисы, а стоит он во много раз больше той суммы, что нависла над ней, над хижиной её, над морем её.

Аврора лежала в гамаке.

Аврора лежала в гамаке и смотрела на солнце. Солнце садилось за горизонт. Аврора так лежала уже не один час. Она не думала ни о чём. Она просто смотрела на небо. Единственной мыслью в её голове было дождаться момента, когда диск солнца своим раскалённым нижним краем коснётся поверхности моря. Только тогда она позволит себе впустить море под рёбра. Она поклялась, что примет решение до того, как верхний край исчезнет в водах. Так она лежала весь день, словно косатка на берегу со свежем следом выпавшего гарпуна.

А затем солнце коснулась моря.

Аврора вспомнила, как сказала инспектору, что отдаст ему оставшиеся деньги завтра. Он ответил, что придёт. Он ответил неразборчиво, себе под нос, но всё было понятно.

«Дура, – подумала Аврора. На что ты надеялась? Он не поможет. Ничем не поможет. У него совсем другая боль. Аврора тут не при чём. Просто у него другая боль. Совсем другая боль. У него совсем другая боль, а Авроре нужно найти семь монет к завтрашнему дню, чтобы сохранить хижину».

«Выбирай в Полдень, а не на закате», – вспомнила поговорку Аврора.

Семь монет.

Аврора смотрела на небо. Солнце садилось, рождая прекрасный закат, быть похороненным в котором стало бы настоящей честью для любого жителя города.

«Правда, давно уже не было героев в городе Полудня», – думала Аврора. Инспектор мог бы стать героем, но слишком стар, располнел, разбит, запутался в себе, больная жена, ноющее колено, да ещё та женщина с русыми волосами. «Он не герой», – поняла Аврора.

Небо было алым.

Как платье Розы.

«Семь монет», – думала Аврора.

Она думала о том расстоянии, что лежало между её хижиной и лавками Розы, там, в городе сухих.

Она вспоминала все повороты, улицы, переулки, что вели к цветочным лавкам. Семь с лишним лет она не ходила по ним. Её башмаки совсем разносились за это время, хотя она редко их надевала. Аврора смотрела на море. Солнце скрылось наполовину, почти захлебнувшись в раскалённой лаве.

«И ниток нет, чтоб зашить. Вот уже семь с лишним лет нет ниток. Ничего нет. Сколько кораблей пришло».

Аврора лежала и смотрела на море, вот уже семь лет смотрела на море, весь день смотрела на море.

Солнце садилось.

Диск был под водой, только тонкий краешек ещё светил. Аврора смотрела на него, не щурясь. Она уже решила, а оставался целый краешек. Не выбирай на закате… Только башмаки разносились. Только ниток не было. Аврора не сдвинулась с места, но глаза её заметались по хижине. И до того как краешек солнца окончательно ушёл под воду, захлебнувшись алым, Аврора успела завязнуть взглядом в последней непроданной сети.