Глава 33. Размышления инспектора

Инспектор поймал рикшу и поехал сквозь рынок к морю. Там, на берегу тёмно-синего Королевского залива, в широкой полоске белого песка была для него уготована одна из самых неприятных, если не считать братьев Райн, встреч на сегодня. Вышеназванных он, кстати, отмёл ещё с утра, решив, что придёт к ним в последнюю очередь. В этом был и трезвый расчёт: инспектор словно готовился к главному бою, расправляясь по пути с более мелкими противниками, томил братьев ожиданием, но в то же время, он понимал, что боится, боится этой встречи, потому он отбросил её в конец списка, как маленький мальчик отбрасывает за спинку дивана вишнёвую косточку – всё равно убирать, но позже, позже… Инспектор понимал это, но ничего сделать не мог.

Рикша – на этот раз пожилой недовольный мужчина, на старой коляске, собранной из деталей разных марок, чудом уживающихся друг с другом – услышав адрес, нахмурился больше прежнего («Вверх потом подниматься по склону, будь он проклят»), развернул руль, закрутил скрипящие педали и повёз инспектора в сторону многоголосного гомона, сотканного из обезличенных до механического призывов купить, споров о цене, хохота, просьб уступить, бодрых выкриков, плача и снова призывов. Рынок навалился на инспектора и рикшу гудящей волной, закрыл небо тентами, зонтами, замелькали, зарябили ткани, безделушки, запахло рыбой, овощами, зеленью, снова рыбой, креветками, тестом, табаком. И будто сам воздух, сам зачинающийся полдень стал плотнее от запахов, взглядов, шума, ящиков с фруктами, звона денег, звонко рассечённой арбузной головы, от этой бедности, богатства, бойкости, скороговорок продавцов, золотых зубов, тёмных рук, от протянутых монет, корзин, хлеба, фруктов, женщин с мужскими плечами, и мужчин с женскими хитрыми глазами. И от этого всего велосипедная коляска завихляла из стороны в сторону, медленно пробиваясь вперёд всем трясущимся костлявым телом, словно старая рыба, в последний раз идущая на нерест. Инспектор ехал и наслаждался: рынок был не в его компетенции, большая часть лавочек вообще не была зарегистрирована в Здании, а значит, не подлежала проверке. Он, конечно, мог бы пойти проверять, ловить за руку, пытаться выяснить, но всё это было невозможно, Вы докажите, что я продаю, я здесь просто стою, а фрукты, и что фрукты, это не товар, я их так раздаю желающим, вот хотите апельсинов, инспектор, ведь все подтвердят. И все торопливо отводят взгляд, прячут деньги. Под веками у инспектора жгло от недосыпа, мысли путались. Нет, их не поймать, не переловить, как, в сущности, никого не переловить и не исправить, глупая это затея, и я глуп. Стар и глуп.

Ну, посмотри, посмотри же, как они счастливы без принципов твоих, как блаженны в беззаконии своём, как ликуют и радуются. И вот появляешься ты, с больным коленом, с обрюзгшим хмурым лицом, с непонятными занудным правилами, с бумажками и волокитой, с чёрным портфелем, с громадой Здания за спиной, несёшь им страх, ужас, цифры, бедность, заставляешь их юлить и пересчитывать, обманывать и воровать ещё больше… «Твои принципы даже важнее, чем я?»

Чего стоят твои принципы, господин финансовый инспектор священного города Полудня? Чего стоят твои принципы, Адель? Чего?

Адель закрыл глаза и сразу вспомнил отца в мареве свечей, в церкви, читающего проповедь перед замершей толпой:

«Лучше прийти к смерти с руками пустыми, но чистыми, ибо все мы вышли из Вечного Полудня, но вернуться туда дозволено лишь тем, кто хранил заповеди его, аминь».

Посмотрим, чего будут стоить твои принципы через полчаса, Адель.

Коляска катилась дальше к морю, протискиваясь в плотной разношёрстной толпе, объезжая встречные, и вставшую посреди дороги коляску Розы без одного рикши, но инспектор уже откинулся назад и закрыл глаза, пропустив полумесяц зевак, ещё возбуждённых и не разошедшихся от места собравшей их несколько минут назад драки, они обсуждали подробности, показывали, кто как кому вмазал, и как прижал старика одноглазый, а тот, хоть и стар, но крепок, вырвался и ему ка-а-ак жахнет вот так, а на руке вроде наколка, да я не разглядел, что, неразборчиво. Обмусоливали подробности, смаковали, катали мизансцены на языках, спорили, повторяли раз за разом и не расходились, заслоняли узкую дорогу, и рикша не вытерпел и с двумя гневными звонками ломанулся в бок, в обход, туда, где посвободней, и инспектор ещё ощущал толчки и удары расшатанной мостовой, но вот мама опять заиграла ту прекрасную вещь, всё время забываю, Анна умеет, а отец, большой и сильный: «Адель! Помни всегда, главное – быть честным. Не важно, с чем ты придёшь к смерти, что будет в твоих руках. Главное, чтобы руки твои были чистыми». Ох, папа.

Через полчаса коляска привезла инспектора к морю. Он проснулся от внезапной тишины, обшитой по краям пенистым бархатом волн. Разомкнув глаза, потерев лицо руками, он расплатился с рикшей. Затем тяжело вылез из кресла, посмотрел на бело-синее великолепие залива, надел котелок, и, придерживая его рукой, пошёл к далёкой хижине прямо по песку.