Исследование грамматических категорий

Из всего сказанного следует, что при объективном исследовании языка необходимо учитывать три момента: во-первых, составляю­щие язык фонетические элементы; во-вторых, группы понятий, выражаемых фонетическими группами, и, в-третьих, способы об­разования и модификации фонетических групп.

Л. БЛУМФИЛЬД

язык¹

(ГЛАВА „УПОТРЕБЛЕНИЕ ЯЗЫКА')

Первые шаги — самые трудные в изучении языка. Ученые вновь и вновь приступают к изучению языка, не располагая, однако, не­обходимыми данными. Наука о языке возникла из преимуществен­но практических предпосылок — пользования письмом, изучения литературы, и в частности древних ее памятников, правил изящной речи, но сколько бы ни было затрачено времени на эти вещи, это еще не означает вступления в область собственно лингвистического исследования. Все это, таким образом, находится вне предмета нашего изучения.

Письмо — не язык, но только способ передачи языка посред­ством видимых знаков. В некоторых странах, таких, как Китай, Египет, Месопотамия, письмо использовалось тысячелетия тому назад, но применительно к большинству языков, на которых го­ворят и ныне, оно стало употребляться в сравнительно недавнее время или же не употребляется и по сию пору. Более того, до воз­никновения книгопечатания грамотность была ограничена очень тесным кругом народов. На многих языках говорили народы, которые на протяжении почти всей своей истории не умели читать и писать; языки таких народов в такой же степени устойчивы, правильны и богаты, как и языки народов с литературной тради­цией. Язык остается тем же самым вне зависимости от того, какая система письма используется для его передачи, точно так же, как и человека не может изменить любой способ его изображения. У японцев было три системы письма, а сейчас они формируют чет­вертую. Когда турки в 1928 г. перешли на латинский алфавит, от­казавшись от арабского, они продолжали говорить так же, как и раньше. С тем чтобы изучить письмо, мы должны кое-что знать и о языке, но обратное положение совершенно не обязательно. Правда, мы извлекаем сведения о речи прошлых времен главным образом из письменных памятников,—и по этой причине нам необходимо изучать и историю письма,— но к этому вынуждают нас обстоятельства. Переводя письменные знаки в действительную речь, мы должны быть очень осторожны: очень часто мы при этом

 

¹ L. Bloomfield, Language, London, 1935.

 

 

делаем ошибки и поэтому по возможности всегда следует предпочи­тать живое слово.

Литература как в своей разговорной форме, так и в письменной (что сейчас является обычным) состоит из изящных, или благо­родных, высказываний. Исследователь в области литературы наб­людает высказывания определенного лица (например, Шекспира) и обращает внимание на их содержание и необычные особенности формы. Интересы филолога более широки, так как он занимается культурным значением и фоном того; что он читает. Лингвист, с другой стороны, изучает язык безотносительно к личности; инди­видуальные особенности, которыми язык великого писателя отли­чается от обычной речи его времени, интересуют лингвиста не больше, чем индивидуальные особенности любого другого лица, и во всяком случае меньше, чем особенности, общие для всех гово­рящих на данном языке.

Выделение литературной, или «правильной», речи есть побоч­
ный продукт определенных социальных условий. Лингвист должен
заниматься ею в такой же мере, в какой он занимается другими
лингвистическими явлениями. Тот факт, что одни формы речи ха­
рактеризуются как «хорошие» и «правильные», а другие как «пло­
хие» и «неправильные», следует трактовать просто как часть линг­
вистических данных относительно этих речевых форм. Нет надоб­
ности указывать, что это не дает лингвисту права игнорировать ту
или иную часть материала или тем более фальсифицировать свой
материал: он с полной объективностью должен изучать все речевые
формы. В его задачи входит установить, при каких обстоятельствах
форма характеризуется тем или иным образом и почему она опре­
деляется именно таким образом: почему, например, люди считают,
что ain't «плохо», a am not «хорошо». Это только одна из проблем
лингвистики, а так как она не является основной, то к ней сле­
дует приступать только после того, как известны многие другие
вещи. Но странным образом люди, не имеющие никакой лингви­
стической подготовки, затрачивают много усилий на бесполезные
дискуссии именно по такого рода вопросам, не углубляясь в изу­
чение языка, которое одно может дать им в руки необходимое ис­
следовательское оружие.,

Исследователь письма, литературы, или философии, или пра­вильной речи, если только он достаточно настойчив и методичен, после напрасных усилий неизбежно приходит к выводу, что ему сначала надо изучить язык, а потом уже приниматься за эти про­блемы. Мы постараемся не идти окольными путями и присту­пим к наблюдению над обычной речью. Мы начнем с наблюдения над актом речевого высказывания в самых простых условиях.

Предположим, что Джек и Джил идут по тропинке. Джил го­лодна. Она видит яблоко на дереве. Она с помощью горла, языка и губ производит ряд звуков. Джек прыгает через изгородь, влезает на дерево, срывает яблоко, приносит его Джил и кладет его ей в руку. Джил ест яблоко.

Последовательность событий можно изучать различными спо­собами, но мы, изучающие язык, должны делать различие между речевым актом и другими явлениями, которые мы будем называть практическими действиями. С этой точки зрения описанный слу­чай состоит из трех частей со следующей временной последователь­ностью:

A. Практические действия, предшествовавшие речевому акту.
Б. Речь. ■ '

B. Практические действия, последовавшие за речевым актом.
Рассмотрим сначала практические действия А и В. Действия

А касаются главным образом говорящего — Джил. Она была го­лодна; иными словами, некоторые из ее мускулов сжались, какие-то жидкости, в частности в ее желудке, подверглись секреции. Быть может, ей хотелось также пить: ее язык и гортань были сухими. Световые волны, отражаясь от красного яблока, косну­лись ее глаз. Рядом с ней был Джек. Ее прошлые отношения должны теперь выступить на передний план; допустим, что это были обычные отношения, например, брата и сестры или мужа и жены. Все эти действия, которые предшествовали речи Джил и касались ее, мы назовем стимулом говорящего.

Обратимся теперь к В, практическим действиям, последовав­
шим за речью Джил. Они относятся главным образом к слушаю­
щему — Джеку — и состоят из добычи яблока и передачи его
Джил. Практические действия, которые последовали за речью
и касались слушателя, мы назовем реакцией слушающего. Дейст­
вия, последовавшие за речью, касаются также и Джил, и это
чрезвычайно важное обстоятельство: она берет в свои руки яблоко
и ест его.

Совершенно очевидно, что вся наша история зависит от ряда более отдаленных обстоятельств, связанных с А и В. Не каждый Джек и Джил будут поступать подобным образом. Если Джил за­стенчива или если Джек в прошлом вел себя плохо по отношению к ней, она может быть голодной, видеть яблоко и все же ничего не сказать; если Джек недружелюбен к ней, он может не достать ей яблока, если даже она и просила его. Явление речи (и, как мы уви­дим, выбор самих слов), так же как и последовательность практи­ческих действий до и после нее, полностью зависит от всей жизнен­ной истории говорящего и слушающего. В настоящем случае мы будем считать, что все эти предрасполагающие факторы были та­кими, что обусловили события, как мы их рассказали. Исходя из этого, мы хотим узнать, какую роль в этой истории играло ре­чевое высказывание Б.

Если бы Джил была одна, она тоже могла бы быть голодной и томиться жаждой и видеть то же самое яблоко. Если она достаточно сильна и ловка, чтобы перепрыгнуть изгородь и влезть на дерево, она может сама раздобыть себе яблоко и съесть его; если же нет, она должна будет остаться голодной. Одинокая Джил находится в таком же положении, как и лишенное речи животное. Когда жи-

вотное голодно и видит или чует пищу, оно направляется к ней; удастся ли ему добыть пищу, зависит от его силы и ловкости. Сте­пень голода и вид или чутье пищи есть стимулы (мы будем обозна-чать их через S), а движение по направлению к пище — реакция (которую мы обозначим через R). Одинокая Джил и лишенное речи животное действуют одинаковым путем, а именно:

Когда они достигают своей цели, они получают пищу, если же нет,— если они недостаточно сильны или искусны, чтобы добыть пищу посредством действия R, — они должны остаться голодными.

Само собой разумеется, что для благополучия Джил важно получить яблоко. В большинстве случаев это не вопрос жизни и смерти, но иногда и может им быть; добывшая пищу Джил (или животное) имеет больше шансов выжить и населять эту землю. В соответствии с этим всякое приспособление, увеличивающее шансы Джил добыть пищу, чрезвычайно ценно для нее. Говоря­щая Джил в нашей истории воспользовалась таким приспособле­нием. Сама по себе она обладала такими же шансами получить яблоко, как одинокая Джил или лишенное речи животное. Но вдобавок к этому говорящая Джил располагает еще одним шансом, которого не имеют эти последние. Вместо того чтобы «бороться» с изгородью и деревом, она сделала несколько небольших движе­ний в гортани и ротовой полости, которые произвели звуки. Тот­час Джек начал реагировать, он осуществил ряд действий, которые превышают силы Джил, и в заключение Джил получила яблоко. Язык позволяет реагировать (R) одному индивиду тогда, когда другой имеет стимулы (5).

В идеальном случае каждый индивид, общающийся с помощью языка с другими в пределах данного коллектива, обладает силой и ловкостью других членов этого коллектива. Чем более эти инди­виды отличаются в отношении своего искусства, тем более широкую сферу власти контролирует каждый индивид. Только один инди­вид должен уметь хорошо лазать, поскольку он один в состоянии добывать фрукты для остальных; только один должен быть хорош-шим рыболовом, поскольку он способен снабжать других рыбой. Разделение труда, а в связи с этим всей деятельности человече­ского общества возможно благодаря языку.

Теперь нам надо рассмотреть Б, явление речи в нашей истории. Это, разумеется, та часть истории, которой мы в качестве исследо­вателей языка главным образом занимаемся. В нашей работе мы наблюдаем Б; А и В касаются нас только потому, что они находятся в связи с Б. Благодаря физиологии и физике мы знаем достаточно относительно явления речи, чтобы выделить в ней три части:

(Б1) Говорящий — Джил — двигает свои голосовые, связки (два маленьких мускула внутри адамова яблока), свою нижнюю челюсть, свой язык и т. д. таким образом, чтобы образовать в воз­духе звуковые волны. Эти движения говорящего представляют

реакции на стимулы S. Вместо того чтобы совершать практические (выраженные в действии) реакции R, а именно отправиться на добычу яблока, она производит эти звуковые движения, речевую (или замещающую) реакцию, которую мы будем обозначать через маленькую букву г. В итоге Джил в качестве говорящего индивида может реагировать на стимулы не одним, а двумя способами:S

-------------------------- >R (практическая реакция)

S-------------- —r(лингвистически замещенная реакция).

В рассматриваемом случае она воспользовалась вторым спо­собом.

(Б2) Звуковые волны в воздушном пространстве ротовой поло­сти Джил вызывают подобные же звуковые волны в окружающем воздухе.

(БЗ) Эти звуковые волны ударяют по барабанным перепонкам Джека и приводят их в вибрацию, что воздействует на нервную систему Джека: Джек слышит речь. Это слышанье действует на Джека как стимул: мы видим, как он бежит и срывает яблоко, а затем вкладывает его в руки Джил, как будто стимулы Джил, со­стоящие из голода и яблока, действуют на него самого. Наблюда­тель с другой планеты, не знающий, что существует такая вещь, как человеческая речь, может подумать, что в теле Джека скры­вается какой-нибудь орган чувств, который и подсказывает ему — «Джил голодна и видит там, наверху, яблоко». Короче говоря, Джек как индивид, принимающий участие в речи, реагирует на два вида стимулов: практический стимул типа S (такой, как голод и вид пищи) и речевой (или замещающий) стимул — определенные вибрации его барабанных перепонок, что мы обозначим через ма­ленькую букву s. Когда мы видим, что Джек что-то делает (на­пример, достает яблоко), его действие может вызываться, как в случае с животным, лишь практическим стимулом (чувством го­лода в его желудке или видом яблока), но в такой же мере часто и речевым стимулом. Его действия R могут обусловливаться не одним, а двумя видами стимулов:

(практические стимулы) S-------------------------- — >R

(лингвистически замещенные стимулы) s----------------- —__________ >R

Совершенно очевидно, что связь между звуковыми движениями Джил (Б1) и слышаньем Джека (БЗ) подлежит очень незначитель­ным видоизменениям, поскольку это не больше как звуковые волны, передаваемые через воздух (Б2). Передавая эту связь пос­редством пунктирной линии, мы можем передать два человеческих способа реагирования на стимулы с помощью следующих двух диаграмм:

безречевая реакция: S-------------------------- R

реакция через речь: S----------------- >r----------------- s-------------- — R

исходит у того же инди&йда, у которого зарождается стимул; ин­дивид, у которого зарождается стимул, является единственным, кто может реагировать. Реакция, таким образом, ограничена теми действиями, на которые способен получающий стимулы. В противо­положность этому реакция, переданная посредством языка, мо­жет быть осуществлена индивидом, который не получал практи­ческих стимулов; индивид, у которого зарождается стимул, может побудить другой индивид ответить реакцией, на которую способен этот второй индивид, но не способен первый (говорящий). Стрел­ки на наших диаграммах указывают последовательность событий, совершающихся в пределах тела одного индивида — последова­тельность событий, которая, как нам представляется, обусловли­вается особенностями нервной системы. Таким образом, безрече­вая реакция может иметь место только в теле, которое получает стимулы. С другой стороны, в реакции, осуществляемой посредст­вом речи, наличествует звено, обозначенное посредством пунктир­ной линии и состоящее из звуковых волн: реакция, передаваемая посредством речи, может иметь место в теле любого индивида, слышащего речь; возможности осуществления реакции колоссаль­но возрастают, поскольку различные слушатели способны на бес­предельное многообразие действий. Брешь между телами говоряще­го и слушающего —разрыв двух нервных систем — перекрывается звуковыми волнами.

Биологически существенные вещи одни и те же в обоих слу­чаях — в речевом и в,безречевом процессе, а именно 5 (голод и вид пищи) и R (движения, направленные на добычу пищи). Все

это практическая часть дела. Явление речи s......г не более как

средство, которое делает возможным осуществление S и R в различных индивидах. Нормального человека интересует толь­ко S и R; хотя он пользуется речью и получает от этого зна­чительные выгоды, он не обращает на нее внимание. Произнесение или слышанье слова яблоко не есть еще чей-либо голод. Это, как в любом употреблении речи, только способ получить помощь от своего спутника. Но в качестве исследователей языка мы имеем

дело как раз с речевым явлением (s...... г), не имеющим ценности

само по себе, но служащим средством для достижения великих целей. Мы различаем язык, предмет нашего изучения, и реальные, или практические, явления, стимулы и реакции. Когда что-либо', что кажется неважным, оказывается тесно связанным с более важ­ными вещами, мы говорим, что оно имеет «значение», в частности оно «означает» эти более важные вещи. Соответственно мы гово­рим, что речевое высказывание, несущественное само по себе, важно потому, что оно обладает значением: значение состоит из важных вещей, с которыми связано речевое высказывание (Б), и именно из практических действий (А и В).

До известной степени некоторые животные реагируют на сти­мулы друг друга. Очевидно, то чудесное координирование, которое

среди муравьев и пчел, осуществляется посред-ством какой-то формы общения. Использование для этой цели зву­ков достаточно обычно: кузнечики, например, вызывают других кузнечиков посредством стрекотания, производимого трением но­ги по телу. Некоторые животные, вроде человека, используют голосовые звуки. Птицы производят звуковые волны посредством евстахиевой трубы (syrinx), пары красноватых органов, рас­положенных поверх легких. Высшие животные имеют гортань (1а-rinx) и хрящевидное образование (у человека оно называется адамовым яблоком) сверху дыхательного горла. Внутри гортани — справа и слева — расположены два мускула; когда эти мускулы— голосовые связки — находятся в напряженном состоянии, выды­хаемый воздух заставляет их вибрировать, в результате чего возникает звук. Этот звук мы называем голосом.

Человеческая речь весьма значительно отличается от сигна-лоподобных действий животных, если даже они используют го­лос. Собаки, например, производят только два или три вида звуков — лай, ворчание и визг; собака может заставить действо­вать другую собаку только с помощью этих немногих сигналов. Попугаи способны производить большое количество разнообраз­ных звуков, но, по-видимому, не реагируют различным образом на различные звуки. Человек произносит различные виды голосо­вых звуков и использует это многообразие: под влиянием опре­деленных типов стимулов он производит определенные голосовые звуки, и его товарищи, слыша эти самые звуки, поступают соот­ветствующим образом. Короче говоря, в человеческой речи раз­личные звуки обладают различным значением. Изучать эту коор­динацию определенных звуков с определенными значениями — значит изучать язык.

Эта координация позволяет человеку общаться с большой яс­ностью. Если мы, например, сообщаем кому-либо адрес дома, ко­торый он ни разу не видел, мы делаем нечто, на что не способ­но ни одно животное. Каждый индивид не только имеет в своем распоряжении способности других индивидов, но эта кооперация имеет чрезвычайно точный характер. Объем и четкость такой сов­местной работы есть мерило успехов нашей социальной организа­ции. Термин общество или общественная организация — не мета­фора. Человеческая общественная группа действительно единица более высокого порядка, чем единичное животное, точно так же как многоклеточное животное есть единица более высокого поряд­ка, чем единичная клетка. Единичные клетки в многоклеточном организме кооперируют свою деятельность посредством такого •приспособления, как нервная система; индивид в человеческом обществе кооперирует свою деятельность посредством звуковых волн.

Разнообразие путей реализации языка настолько очевидно, что мы упомянем только немногие из них. Мы можем передавать сообщение. Когда группа фермеров или торговцев заявляет «Мы

хотим построить мост через эту реку», эта новость может про­следовать через городское собрание, городское управление, бюро по делам дорог, инженерную группу, конструкторский отдел, пере­ходя через множество индивидов и множество речевых передач, пока в конце концов в ответ на первоначальный стимул ферме­ров последует деятельность (практическая) рабочих, сооружающих мост. Со способностью передаваться тесно связано и другое ка­чество речи — ее абстрактность. Речевые передачи, находящиеся между практическими стимулами и практическими реакциями, "не обладают непосредственным практическим эффектом. В соответ­ствии с этим им можно придавать любую форму при условии, что они будут поняты правильно на заключительном этапе при прак­тическом реагирований. Инженеру, конструирующему мост, нет надобности орудовать реальными балками и перекладинами; он манипулирует только речевыми формами (такими, как числа в вычислениях); если он допускает ошибку, ему не надо разрушать какой-либо материал; ему следует только заменить неправильно избранную речевую форму (например, неправильное число) более подходящей, прежде чем он приступит к реальному строительству. В этом заключается ценность речи с самим собой, или мышления. Детьми мы говорим сами с собой вслух, но под влиянием попра­вок взрослых мы вскоре научаемся подавлять производящие звук движения и заменяем их совершенно неслышными: мы «думаем словами». Польза мышления может быть проиллюстрирована про­цессом счета. Наша способность определять количество без по­мощи речи чрезвычайно ограничена, как каждый может убедиться, бросив взгляд, например, на книжный ряд на полке. Сказать, что «два комплекта вещей» имеют одно и то же количество,— значит, что если мы возьмем одну вещь из первого комплекта и поместим его рядом с вещью из второго комплекта и будем продолжать эту процедуру, не употребляя больше одного раза каждую вещь, то у нас не останется непарных вещей ни в одном из этих двух ком­плектов. Но мы не всегда в состоянии сделать это. Предметы могут быть слишком тяжелые для передвижения, или они могут находиться в разных частях света, или они существуют в разные периоды времени (как, например, стадо овец до и после урагана). Здесь вступает язык. Числа «один», «два», «три», «четыре» и т. д. просто серия слов, которые мы научились произносить в установ­ленном порядке, как заместители вышеописанного процесса. Ис­пользуя их, мы можем «сосчитать» любой комплект предметов посредством установления между ними и числовыми словами пря­мого соответствия, т. е. обозначая словом один один предмет, сло­вом два — другой предмет, словом три — еще следующий предмет,| и т. д., следя за тем, чтобы каждый предмет использовался только 1 однажды, пока все предметы не будут исчерпаны. Допустим, что, когда мы скажем девятнадцать, больше предметов не останется. В соответствии с этим в любое время и в любом месте мы можем решить посредством простого повторения процесса подсчета пред-^и

метов в новом комплекте, имеет ли он такое же количество пред­метов, как и первый комплект, или же нет. Математика — идеаль­ное использование языка — представляет собой разработку этого процесса. Использование чисел — простейший и яснейший случай пользы «говорения с самим собой», но Существует и множество других. Мы думаем, прежде чем действуем.

Конкретные речевые звуки, произносимые людьми под влия­нием определенных стимулов, различаются среди различных групп: человечество говорит на многих языках. Группа людей, использующая одну и ту же систему речевых сигналов,— это речевой коллектив. Очевидно, что ценность языка зависит от упот­ребления его людьми тем же самым образом. Каждый член социаль­ной группы в определенной ситуации должен произносить соот­ветствующие речевые звуки, и, когда он слышит произнесение их другим членом группы, он должен реагировать также соответст­вующим образом. Он должен говорить понятно и понимать, что говорят другие. Это относится даже к наименее цивилизованным общностям; где бы мы ни обнаружили человека, он владеет речью.

Каждый ребенок, родившийся в определенной социальной группе, приобретает речевые привычки и умение реагировать на речь в первые годы своей жизни. Это вне всякого сомнения вели­чайший интеллектуальный подвиг, который обязан совершить каждый из нас. Точно не известно, как ребенок научается говорить; этот процесс происходит приблизительно следующим образом.

(1) Под влиянием различных стимулов ребенок произносит и
повторяет голосовые звуки. Это, очевидно, наследственная чер­
та. Предположим, что он произносит звук, который мы можем
передать через da, хотя, конечно, фактические движения и возни­
кающие в результате их звуки отличаются от тех, которые упот­
ребляются в стандартной английской речи. Звуковые вибрации
ударяют по барабанным перепонкам ребенка, когда он повторяет
движения. В результате возникает привычка: когда бы подобный
звук ни достигал его ушей, он будет делать те же самые движения
ртом, повторяя звук da. Такой лепет тренирует его в воспроиз­
ведении голосовых звуков, достигших его ушей.

(2) Некое лицо, например мать, произносит в присутствии
ребенка звук, похожий на один из тех слогов, которые лепечет
ребенок. Допустим, она произносит doll (кукла). Когда эти звуки
достигают ушей ребенка, вступает в игру его привычка (1) и он
произносит свой наиболее приближающийся слог da. Мы гово­
рим, что он начинает «подражать». Взрослые, видимо, наблюда­
ют это повсюду, так как каждый язык, вероятно, содержит опре­
деленные детские слова, похожие на детское лепетание,— слова
вроде мама, дада, папа: несомненно, они популярны потому, что
ребенок легко научается повторять их.

(3) Мать, конечно, употребляет свои слова тогда, когда на­
лицо соответствующий стимул. Она произносит doll тогда, когда
показывает или дает ребенку куклу. Вид и держание куклы,

 

а также слышанье и произнесение слова doll (т. е. da) повторяются совместно до тех пор, пока у ребенка не сформируется новая при­вычка: вид и ощущение куклы достаточны, чтобы заставить.гово-рить его da. Он употребляет теперь слово. Для взрослых оно зву­чит не совсем так, как их слова, но это только в силу некоторого несовершенства. Не похоже на то, чтобы дети сами изобретали слова.

(4) Привычка говорить da при виде куклы дает основание для
возникновения дальнейших привычек. Предположим, например,
что день за днем ребенку дают куклу (и говорят da, da, da) тотчас
после купания. Теперь у него появляется привычка говорить da,
da после купания; это значит, что, если мать однажды забудет
дать ему куклу, он тем не менее будет после купания кричать da,
da. «Он просит свою куклу», — скажет мать и будет права, по­
скольку «просьба» или «желание» взрослых не более, как услож­
ненный тип той же самой ситуации. Теперь ребенок вступаете аб­
страктную, или смещенную, речь: он называет вещь даже тогда,
когда она не присутствует.

(5) Речь ребенка совершенствуется своими результатами. Если
он произносит da, da достаточно хорошо, его родители понимают
его; иными словами — они дают ему куклу. Когда это происходит,
вид и ощущение куклы действуют как дополнительные стимулы, и
ребенок повторяет и совершенствует свой успешный вариант слова.
С другой стороны, если он произносит свой da, da несовершенно,
т. е. с большими отклонениями от принятой у взрослых формы
doll, тогда его родители не стимулируются к тому, чтобы дать ему
куклу. Вместо того чтобы получить добавочные стимулы от вида
и ощущения куклы, ребенок теперь отвлекается иными стиму­
лами или даже, не получив как обычно после купания куклу, он
раздражается, что вносит беспорядок в его недавние впечатления.
Короче говоря, его более совершенные попытки речи укрепляют­
ся повторением, а его ошибки рассеиваются в беспорядке. Этот
процесс никогда не останавливается. На более поздней стадии,
если он говорит Daddy bringed it, он просто получает разочаро­
вывающий ответ No! You must say «Daddy brought it», но если
он говорит Daddy brought it, он скорее всего услышит повторе­
ние — Yes, Daddy brought it и получит в ответ практическую реак­
цию, к которой стремился.

В то же самое время и посредством того же самого процесса ребенок научается слушать. Когда ему дают куклу, он слышит, как сам говорит da, da, а его мать произносит doll. Через некото­рое время слышанье звука оказывается достаточным, чтобы заста­вить его взять куклу. Мать говорит: «Помаши папе ручкой» тогда, когда ребенок уже делает это по своей воле или когда она берет

¹ Искаженная фраза, означающая «Папа принес ее». В детском языке русского ребенка аналогичным примером может служить фраза: «Он хотит (вместо «хочет») есть». (Примечание составителя.)

руку ребенка и машет ею. У ребенка формируются привычки действовать установленным образом, когда он слышит речь. *

Этот двоякий характер речевых привычек становится все более и более объединенным, поскольку обе фазы всегда происходят совместно. Во всех случаях, когда ребенок усваивает связь S - r. (например, произносит doll, когда он видит куклу), он усваивает также связь s - R (например, тянется к кукле или берет ее в руки, когда слышит слово doll). Когда он научается некоторому коли­честву такого рода двояких комплексов, он развивает привычку связывать один тип комплекса с другим: как только он научается произносить новое слово, он способен и реагировать на него, когда его произносят другие, и обратно,— когда он научается реагиро­вать на новое слово, он обычно способен и произносить его при соответствующей ситуации. Последний переход, по-видимому, более трудный; в более поздней жизни мы устанавливаем, что индивид понимает большое количество речевых форм, которые редко или никогда не употребляет в своей речи.

Явления, которые в нашей диаграмме передаются пунктирной
линией, абсолютно ясны. Голосовые связки говорящего, язык, гу­
бы и т. д. взаимодействуют с выдыхаемым воздухом таким образом,
что возникают звуковые волны; эти волны распространяются по
воздуху и достигают барабанных перепонок слушающего, которые
начинают вибрировать. Но явления, которые мы передаем стрел­
ками, весьма неясны. Мы не понимаем механизма, который за­
ставляет людей говорить определенные вещи в определенных си­
туациях, или механизм, заставляющий поступать их соответствую­
щим образом, когда звуковые волны ударяются о их барабанные
перепонки. Очевидно, эти механизмы — фазы нашего общего
оснащения для реагирования на стимулы, будь то звуковые волны
или что-либо другое. Эти механизмы изучаются в физиологии и
особенно в психологии. Изучать их в отношении к языку — зна­
чит изучать психологию речи, лингвистическую психологию. При
разделении научного труда лингвист имеет дело только с речевыми
сигналами (г...... s); он не компетентен заниматься проблемами фи­
зиологии или психологии. Выводы лингвиста, изучающего рече­
вые сигналы, будут тем более ценны для психолога, чем менее они
искажены предвзятыми мнениями относительно психологии. Мы
знаем, что многие лингвисты старшего поколения игнорировали
это; они портили или извращали свои работы, пытаясь определять
все в терминах психологических теорий. Мы тем вернее избежим
подобных ошибок, если обозрим некоторые наиболее очевидные
аспекты психологии языка.

Механизм, управляющий языком, должен быть очень сложным и деликатным. Если даже мы знаем очень многое о говорящем и о стимулах, воздействующих на него, мы тем не менее обычно еще не в состоянии предсказать, будет ли он говорить и что он ска­жет. Мы рассмотрели историю с Джеком и Джил как нечто известное нам, как ряд фактов. Если бы мы присутствовали при этом, мы

были бы не способны предсказать, скажет ли что-нибудь Джил, когда она увидит яблоко, а если да, то что именно. Даже если мы знаем, что она попросит яблоко, мы не сможем предугадать, скажет ли она «Я голодна», или просто «Пожалуйста!», или «Я хо­чу яблоко», или «Достань мне то яблоко», или «Мне хотелось бы иметь яблоко» и т. д., —возможности почти безграничны. Это ве­ликое многообразие привело к образованию двух теорий о чело­веческом поведении, включая речь.

Менталистическая теория, более старая и все еще превали­рующая как в народных представлениях, так и в научном обиходе предполагает, что многообразие человеческого поведения обус­ловливается вмешательством некоего внефизического фактора — духа, воли или разума (греческое psyche, отсюда термин психо­логия), наличествующего в каждом человеческом существе. Этот дух согласно менталистической точке зрения совершенно отли­чен от материальных вещей и соответственно подчиняется при­чинности иного порядка или вообще не подчиняется никакой при­чинности. Будет ли Джил говорить и какие слова она произнесет, зависит, таким образом, от деятельности ее разума или воли, а так как этот разум не следует законам материального мира, мы не в состоянии предугадать ее действий.

Материалистическая (или, лучше, механистическая) теория предполагает, что многообразие человеческого поведения, включая речь, обусловливается только тем фактом, что человеческое тело представляет чрезвычайно сложную систему. Человеческие дей- -ствия согласно материалистической точке зрения — часть тех про­цессов, причин и следствий, которые мы, например, наблюдаем при изучении физики или химии. Впрочем, человеческое тело на­столько сложная структура, что даже относительно простые изме­нения, такие, например, как падение на сетчатку световых волн, исходящих от красного яблока, могут привести к сложной цепи по­следовательностей, и очень незначительное изменение в состоянии тела может вызвать большие различия в способе реагировать на световые волны. Мы можем предусмотреть действия индивида (на­пример, заставят ли его определенные стимулы говорить и какими точно будут его слова) только в том случае, если мы точно зна­ем структуру его тела в данный момент или — что то же самое — формирование его организма на более ранней ступени (например, при рождении или даже раньше) и обладаем всеми сведениями с ранних изменениях его организма, включая каждый стимул и дейст­вие, которое он произвел на организм.

Частью человеческого тела, ответственной за это деликатное и изменчивое приспособление, является нервная система. Нервная система представляет очень сложный управляющий механизм, кото­рый при изменении в одной части тела (например, при стимулах, воспринятых глазами) делает возможным изменения в других ча­стях тела (например, реагирование посредством протягивания ру­ки к яблоку или движения голосовых связок и языка). Далее ясно,»

что нервная система изменяется по временам или даже постоянно во время самого процесса управления: способ нашего реагирова­ния во многом зависит от нашего более раннего знакомства с те­ми же самыми или с подобными же стимулами. Будет ли Джил говорить, зависит главным образом от того, любит ли она яблоки и каково ее отношение к Джеку. Мы запоминаем и приобретаем привычки и при этом поучаемся. Нервная система напоминает своеобразный спусковой механизм: очень незначительное изме­нение может приблизить огонь к огромным запасам взрывчатого вещества. Если взять тот случай, который разбирается нами, то только так мы можем объяснить факт, что сложные движения, ко­торые производит Джек, чтобы достать яблоко, были приведены в действие такими незначительными изменениями, как минутное постукивание звуковых волн по его барабанным перепонкам. Деятельность нервной системы недоступна наблюдению со сто­роны, а человек не обладает органами чувств (такими, например, какими он обладает для деятельности мускулов на его руке), с помощью которых он сам может наблюдать, что происходит в его нервах. В соответствии с этим психолог вынужден прибегать к кос­венным методам исследования.

Одним из таких методов является эксперимент. Психолог под­вергает некоторое количество людей воздействию тщательно по­добранных стимулов в простейших условиях, а затем описывает их реагирование. Обычно он также просит подопытных индивидов «самонаблюдать», т. е. описывать с возможной полнотой, что про­исходит внутри их, когда на них воздействуют стимулы. Тут психологи часто начинают блуждать ввиду отсутствия у них линг­вистических знаний. Неправильно, например, полагать, что язык помогает людям наблюдать вещи, для которых они не имеют ор­ганов чувств, подобных деятельности их собственной нервной сис­темы. Единственное преимущество способа описывания того, что происходит внутри, заключается в том, что в этом случае можно сообщать о стимулах, которые сторонний наблюдатель не может открыть,— например, боль в глазах или щекотание в горле. Но и в этом случае не следует забывать, что язык — это упражнение и привычка; человек иногда не в состоянии описать некоторые сти­мулы просто потому, что его запас речевых привычек не распола­гает необходимыми формулами. Часто сама структура нашего тела обусловливает неправильность описаний; мы с точностью указы­ваем врачу место, где чувствуем боль, а он обнаруживает повреж­дение немного в стороне, в месте, где, на основании наших ложных описаний, его опыт подсказывает, должно быть повреждение. В этой связи психологи заблуждаются нередко потому, что нау­чают своих наблюдателей употреблять технические термины для неясных стимулов, а затем придают особое значение употребле­нию наблюдателями этих терминов.

Анормальные условия, при которых нарушается речь, по-види­мому, отражают общее расстройство и повреждение и не помогают

уяснить конкретный механизм языка. Заикание, вероятно, обус­ловливается несовершенной специализацией двух полушарий головного мозга: у нормального говорящего левое полушарие (или, если человек левша, то правое полушарие) ведает более де­ликатными действиями, в том числе и речью; при заикании эта односторонняя специализация не достигает полного совершенства. Нечеткое произнесение специфических звуков (запинание), если оно не вызвано анатомическими дефектами органов речи, обуслов­ливается, очевидно, подобными же причинами. Головные раны или болезни, поражающие мозг, часто приводят к афазии, расст­ройству употребления речи и реагирования на речь. Генри Хед, имевший необыкновенно богатые возможности для изучения яв­ления афазии у раненых солдат, различает четыре ее типа.

Первый тип хорошо реагирует на речь других и в менее острых случаях употребляет правильные слова для соответствующих объектов, но плохо их произносит или путает; в крайних случаях больной способен сказать немногим больше, чем да или нет. Па­циент рассказывает с трудом: «Я знаю, это не... правильно... произносить... я не всегда... плавильно это Л. потому что я не ухватываю это... пять или шесть раз.... пока кто-нибудь не ска­жет за меня». В более серьезных случаях пациент на вопрос о его имени отвечает Хонус вместо «Томас» и говорит erst вместо first (первый) и end вместо second (второй).

Второй тип функционирует очень хорошо при простой речи и соответствующим образом произносит слова и короткие фразы, хотя и не с правильным их построением; он может говорить на мало понятном жаргоне, хотя каждое слово достаточно правильно. На вопрос: Have you played any games? (Играли ли вы в какие-нибудь игры?) — пациент отвечает: Played games, yes, played one, day-time, garden (Играл игры, да, играл в одну, днем саду). Мы ниже увидим, что структура нормального языка заставляет нас делать различие между лексическими и грамматическими привыч­ками речи; это нарушено у подобных пациентов.

Третий тип функционирует с трудом при наименовании объектов и испытывает затруднения при подыскании правильных слов, осо­бенно наименований вещей. Его произношение и конструкции хо­роши, но он вынужден употреблять многословные описательные обороты для слов, которые не может найти. Вместо «ножницы» па­циент говорит «чем режут»; вместо «черный» он говорит: «люди, которые мертвы,— другие люди, которые не мертвы, имеют такой цвет». Утерянные слова — по преимуществу наименования конк­ретных объектов. Это состояние представляется усилением тех трудностей в припоминании имен людей и обозначений объектов, которые нормальные люди испытывают в состоянии возбуждения, усталости или при сосредоточении внимания на иных вещах.

Четвертый тип не всегда правильно реагирует на речь других; он не испытывает трудностей при произнесении отдельных слов, но не в состоянии закончить связной речи. Примечательно, что эти

пациенты страдают апраксией; они не могут найти своей дороги и теряются уже, например, при перемещении на другую сторону улицы. Один пациент рассказывает: «Мне кажется, что я понимаю не все, что вы говорите, и, кроме того, я забываю, что мне надо делать». Другой пациент говорит: «Когда я сижу за столом, с трудом беру предмет, например кувшин с молоком, который мне нужен. Я не узнаю его сразу... Я вижу все предметы, но я не узнаю их. Когда мне нужны соль, перец или ложка, я мешаюсь между ними». Расстройство речи явствует из такого ответа пациента: «О, да, я различаю няню и сестру по их платьям: сестра голубая, а няня — о! Я спутался — такое обычное платье сестры, белое, голубое...»

Уже с 1861 г., когда Брока показал, что повреждение третьей фронтальной извилины в левом полушарии мозга сопровождается афазией, начал дискутироваться вопрос о том, не является ли «центр Брока» и другие области коры головного мозга специфи­ческими центрами речевой деятельности. Хед обнаружил опреде­ленное соответствие между различными местами поражения и сво­ими четырьмя типами афазии. Очевидные функциональные иденти­фикации корковых областей всегда связывались с определенными органами: поражение одной области мозга приводит к параличу правой ноги, поражение другой области сопровождается потерей способности реагировать на стимулы в левой части сетчатки и т. д. Итак, речь — очень сложная деятельность, при которой всякого ро­да стимулы приводят к чрезвычайно специфическим движениям гортани и рта; эти последние, кроме того, в физиологическом смы­сле вовсе не являются «органами речи», так как они и у человека и у лишенного речи животного служат иным биологическим целям. Соответственно, многие повреждения нервной системы взаимосвя­заны с речью и определенные повреждения связываются с опре­деленными видами речевых трудностей, но места корки головного мозга, конечно не координируются со специфическими социально важными чертами языка, такими, как слова или синтаксис. Это с очевидностью явствует из часто противоречивых результатов по­исков различных видов «речевых центров». Можно ожидать, что физиологи добьются лучших результатов, когда они займутся по­исками корреляций между частями коры головного мозга и специ­фической физиологической деятельностью, связанной с речью, например, движениями специфических мускулов или передачей ки-нестезических стимулов из гортани и языка. Ошибочность поисков корреляций между анатомически определенными частями нервной системы и социально определенной деятельности становится осо­бенно очевидной, когда мы наблюдаем за поисками физиологов «визуального словесного центра», управляющего чтением и писа­нием: с таким же успехом можно искать мозговые центры для те­леграфии, управления автомобилем или использования иных но­вейших изобретений. В физиологическом отношении язык не сово­купность функций, но состоит из большого количества разных

действий, соединение которых в единый и высоко совершенный комплекс привычек возникает в результате повторяющихся сти­мулов в первые годы жизни человека.

Другой способ изучения человеческой деятельности носит ха­рактер массовых наблюдений. Некоторые виды деятельности очень видоизменяются у одной личности, но весьма постоянны у большой группы людей. Мы не в состоянии предсказать, женится ли данный именно в ближайшие двенадцать месяцев или кто определенный человек кончит самоубийством или попадет в тюрьму, но, имея дело с большим обществом и располагая данными за прошлые годы (или, возможно, и другими сведениями, касающимися экономических условий), статистически можно предугадать коли­чество браков, самоубийств, приговоров за преступления и т. д., которые будут иметь место в ближайшем будущем. Если бы оказа­лось возможным регистрировать все речевые высказывания в пределах крупной общности, мы бы вне всякого сомнения могли бы предсказать, сколько раз данное высказывание (такое, напри­мер, как Доброе утро, Я люблю вас или Как много сегодня апель­синов) будет употреблено в установленный срок. Исследования по­добного рода могли бы дать нам много данных, в особенности о тех изменениях, которые беспрерывно происходят вкаждом языке.

Впрочем, существует другой и более простой способ массового изучения человеческой деятельности: изучение установившихся (традиционных) действий/Когда мы приезжаем в чужую страну, мы очень скоро ознакомляемся со многими установившимися мо­делями деятельности, например денежными системами, системами мер и весов, дорожными правилами (следует ли держаться правой стороны, как в Америке и Германии, или левой, как в Англии и Швеции), хорошими манерами, часами еды и пр. Путешественник не собирает статистических данных: небольшое количество наблю­дений устанавливает уже общее направление, которое подтверж­дается и исправляется дальнейшим опытом. Лингвист в этом от­ношении находится в более благоприятном положении: нигде деятельность группы людей не подвергается такой строгой стандар-тизации, как в языковых формах. Большие группы людей создают свои высказывания из одного и того же запаса лексических форм и грамматических конструкций. Таким образом, лингвист в состоянии описать речевые привычки общества, не прибегая к статистике. Нет надобности подчеркивать, что он должен работать -добросо­вестно и, в частности, отмечать все обнаруженные формы, не облегчать своей задачи апелляцией к здравому смыслу чита­телей, не ориентироваться на структуру какого-либо другого языка или ту или иную психологическую теорию, а самое главное — не подбирать и не подтасовывать факты в соответствии со своей точкой зрения на то, как следует говорить. Помимо своей непосред­ственной ценности для изучения языка, подобное непредубежден­ное описание является документом огромной значимости для пси­хологии. Опасность при этом заключается в менталистической

точке зрения психологии, которая. может заставить наблюдателя апеллировать к чисто духовным стандартам, вместо того чтобы опи­сывать факты. Говорить, например, что сочетания слов, которые «чувствуются». как сложные слова, имеют только одно главное ударение (например, blackbird в противоположность black bird),— значит ничего не говорить, так как мы не располагаем способом определять, что говорящий «чувствует»-; задача наблюдателя за­ключается в установлении на основании ясного критерия, а если таковой не найден, на основании ряда примеров, какие сочетания или комбинации слов произносятся с одним главным ударением. Исследователь, принявший материалистическую гипотезу в психо­логии, не подвергается подобным искушениям. Можно устано­вить в качестве принципа, что в науках, занимающихся, подобно лингвистике, наблюдением специфических форм человеческой дея­тельности, исследователь должен поступать таким образом, как если бы он придерживался материалистической точки зрения. Практическая эффективность — один из самых сильных доводов в пользу научного материализма.

Наблюдатель, дающий нам на основании массовых наблюде­ний описание речевых привычек общества, не способен рассказать нам что-либо об изменениях, происходящих в языке того или ино­го общества. Такие изменения можно констатировать только по­средством чисто статистического наблюдения на протяжении зна­чительного периода времени. Ввиду отсутствия таковых мы не знаем многого, относящегося к лингвистическим изменениям. В этом отношении, однако, лингвистика также находится в бла­гоприятном положении, так как сравнительный и. географический методы изучения, опять-таки посредством массового наблюдения, снабжают нас многим таким, что можно надеяться получить от статистики. Благоприятная позиция нашей науки в указанных отно­шениях обусловливается тем фактом, что язык есть наиболее про­стая и наиболее фундаментальная из всех форм социальной (т. е. специфически человеческой) деятельности. С другой стороны, изу­чение лингвистических изменений возможно благодаря простой случайности и именно в силу существования письменных памят­ников речи прошлого.

Стимулы, вызывающие речь, приводят и к другим реакциям. Некоторые из них не видны со стороны; это деятельность мус­кулов и желез, которая не представляет непосредственной значи­мости для собеседников. Другие представляют важные двигательные реакции, такие, как движение или перемещение объектов. Третьи реакции видимы, но не являются непосредственно сущест­венными; они не изменяют пространственного положения вещей, но они совместно с речью служат в качестве стимулов для рлушаю-щих. К этим действиям относятся выражение лица, мимика, тон голоса (если только он не связан с характером языка), несуще­ственное орудование какими-нибудь предметами и прежде всего жесты.

Жест всегда сопровождает речь; в отношении своего харак­тера и объема он обладает индивидуальными различиями, но в зна­чительной степени подчиняется социальнымусловностям. Италь­янцы больше прибегают к жесту, чем англоязычные народы; в нашем обществе люди привилегированных классов прибегают к жесту реже. В известной мере индивидуальные жесты традицион-ны и в разных обществах подвергаются изменениям. Когда мы про­щально машем рукой, мы держим ее открытой ладонью, а.неапо­литанцы при этом обращают обратную сторону ладони.

Большинство жестов не выходит за пределы ясного указания и обрисовки предмета. Американские индейцы равнинных и лес­ных племен сопровождают повествование ненавязчивыми жеста­ми — чуждыми для нас, но вместе с тем вполне понятными. Даже когда жесты носят символический характер, они не выходят да­леко за пределы очевидного, как, например, при указывании назад, за плечи, при обозначении прошедшего времени.

Некоторые общности обладают языком жестов, употребляе­мым в соответствующих условиях вместо речи. Такой язык жестов наблюдается среди низших классов неаполитанцев, у монахов-траппистов (дающих обет молчания), среди индейцев наших за­падных равнин (где племена с различными языками встречаются для торговых и военных переговоров) и у глухонемых.

Совершенно очевидно, что эти языки жестов представляют простое развитие обычных жестов и что любой самый сложный и не тотчас понятный жест основывается на правилах обычной речи. Даже такой очевидный символ, как указание назад для обо­значения прошлого времени, обусловливается, вероятно, лингви­стической привычкой употреблять одно и то же слово для «сзади» и «в прошлом». Каково бы ни было их происхождение, жест так долго играл второстепенную роль при доминирующем положении языка, что он утерял все следы самостоятельности. Рассказы о народах, чей язык настолько несовершенен, что он должен вос­полняться жестами,— чистые мифы. Несомненно, что производство животными голосовых звуков, из которых развился язык, имеют своим основанием реагирующие движения (например, сжатие диа­фрагмы и сужение гортани), которые иногда сопровождались зву­ком. Но бесспорно, что в дальнейшем развитии язык всегда шел впереди жеста.

В том случае, если жест оставляет следы на каком-нибудь предмете, мы вступаем в область мет и рисунков. Этот вид реак­ции имеет то преимущество, что он оставляет постоянную мету, которая повторно может служить стимулом даже после некото­рого периода времени и может быть перенесена на значительное расстояние, чтобы и там оказывать стимулирующее действие. Не­сомненно, именно по этой причине некоторые народы приписывают рисунку магическую силу, вне зависимости от его эстетической ценности.

В некоторых частях мира рисунок развился в письмо. Мы не

будем входить в подробности этого процесса. Здесь важно толь­ко отметить, что вычерчивание на предметах заняло подчиненное по отношению к языку положение: вырисовывание определенных линий в качестве поясняющих или замещающих элементов стало неотделимо от произнесения конкретных лингвистических форм.

Искусство передачи определенных речевых форм посредст­вом конкретных видимых знаков значительно увеличило эффек­тивность использования языка. Произнесенное голосом слышно на сравнительно коротком расстоянии и произносится раз или два. А письменное сообщение можно переслать в любое место и сохра­нить на любое время. Одновременно мы можем больше вещей ви­деть, чем слышать, и мы лучше управляемся с видимыми вещами: картами, диаграммами, письменными вычислениями и прочими приспособлениями, которые позволяют нам иметь дело с очень сложными явлениями. Речевые стимулы далеких от нас людей и особенно ушедших с прошлым доступны нам только через посред­ство письма. Это позволяет накоплять знания. Человек науки (но не всегда любитель) обозревает результаты прежних исследовате­лей и прилагает свои усилия к той точке, где они прервали свою работу. Вместо того чтобы всякий раз начинать с начала, наука все более накапливает знания и убыстряет свой бег. Говорят, что по мере того, как мы собираем все больше и больше сведений о речевых реакциях очень одаренных и чрезвычайно специализи­рованных лиц, мы приближаемся в качестве идеального предела к такому состоянию, когда все сведения о событиях во вселенной — в прошлом, настоящем и будущем — можно будет свести (в сим­волической форме, доступной каждому читателю) до размеров одной библиотеки. Не удивительно, что изобретение печати, раз­множающей письменное сообщение в любом количестве, экземпля­ров, произвело в нашем образе жизни революцию, которая прохо­дила на протяжении ряда столетий и все еще продолжает свое победное шествие.

Здесь нет надобности распространяться о значении других средств записи, передачи и размножения речи, вроде телеграфа, телефона, фонографа и радио. Польза, например, беспроволочно­го телеграфа при кораблекрушении совершенно очевидна.

Все, что увеличивает жизнеспособность языка, всегда имеет хотя и косвенное, но все расширяющееся воздействие. Даже тот акт речи, который не вызывает немедленной и совершенно опреде­ленной ответной реакции, может изменить предрасположение человека в отношении последующих реакций: красивая поэма, на­пример, может сделать его более чувствительным к дальнейшим стимулам. Общая утонченность и интенсификация человеческих ре­акций не может обойтись без языкового участия. Образование или культура (каким бы словом, ни обозначить это явление) зави­сят от повторений и письменной фиксации огромного количества речевых актов.

РЯД ПОСТУЛАТОВ ДЛЯ НАУКИ О ЯЗЫКЕ¹

1. ВВЕДЕНИЕ

Метод постулатов (т. е. гипотез и аксиом) и определений принят в математике; что касается других наук, то чем сложнее их пред­мет, тем реже они обращаются к этому методу, поскольку при нем каждый описательный или исторический факт становится предметом нового постулата.

Тем не менее метод постулатов может способствовать изуче­нию языка, так как он заставляет нас формулировать все наши утверждения с большой ясностью, давать определения нашим терминам и устанавливать, какие вещи существуют независимо и какие взаимосвязаны.

Посредством проверки и формулирования наших (молчаливо подразумевающихся) гипотез и определения (часто оставшихся неопределенными) терминов можно избежать ряда ошибок или же исправить их.

Метод постулатов сберегает нам также дискуссии, поскольку
он ограничивает наши утверждения определенными терминами, в
частности он спасает нас от психологических диспутов. Дискуссии
об основах нашей науки состоят, по-видимому, на одну половину
из очевидных трюизмов и на другую — из метафизики; это харак­
терно для предметов, не являющихся в действительности частями
той или иной специальной области: их следует устранять, указы­
вая на то, что данные понятия относятся к компетенции других
наук. •

Таким образом, психологическое и акустическое описание актов речи относится не к нашей науке, а к иным наукам. Су­ществование и взаимоотношение социальных групп, объеди-

¹ L. В 1 о о m f i e 1 d, A set of postulates for the science of language, «Language», vol. II, № 3 (1926). Статья приводится с сокращениями.

- Примеры многочисленны. Бопп считал бесспорным, что формообразую­щие элементы индоевропейских языков когда-то были самостоятельными сло­вами; это ненужное и неоправданное предположение. Последними следами этой ошибки является предположение, что индоевропейские сложные слова исторически возникли из словосочетаний (см., например, Бругмана). В послед­нее время выдвигается теория, что некоторые формы в меньшей степени наде­лены значением и потому скорее подвергаются фонетическим изменениям (Horn, Sprachkorper und Sprachfunktion, Berlin, 1921). Я не знаю удовлет­ворительных определений терминов «значение» и «фонетическое изменение», которые способствовали бы утверждению этой теории. Весь диспут о регуляр­ности фонетических законов, ныне не менее оживленный, чем пятьдесят лет назад, в основе своей есть просто терминологический вопрос.

³ Следует вспомнить трудности и неясности в произведениях Гумбольд­та, Штейнталя и в психологических диспутах Пауля, Вундта, Дельбрюка. С нашей точки зрения, этот последний ошибается, отрицая ценность дескрип­тивных данных, но прав, утверждая, что для лингвиста безразлично, в какую систему психологии верить. Споры о природе нашей науки носят в основном нелингвистический характер.

ненных языком, обусловливается психологией и антропологией Психология, в частности, дает нам следующую серию: на определенный стимул (А) индивид реагирует речью; его речь (Б) в свою очередь стимулирует его слушателей к определенной реак-ции (В). На основе социальной привычки, которую каждый инди­вид в детстве приобретает от своих родителей, А—Б—В тесно свя­заны. В пределах этого комплекса стимул (А), вызывающий акт речи, и реакции (В), возникающие в результате его, более тесно связаны, так как каждый индивид действует нерасчлененно и как говорящий и как слушающий. Поэтому, не вдаваясь в длинные дискуссии, мы вправе говорить о голосовых признаках, или звуках, (Б) и о речевых признаках стимулов и реакций (А—В).

2. ФОРМА И ЗНАЧЕНИЕ

1. Определение. Акт речи есть высказывание.

2. Гипотеза 1. В пределах определенных общностей после
довательный ряд высказываний полностью или частично сходен.

Бедствующий чужестранец говорит у двери I am hungry (Я голоден). Ребенок, который сыт и только не хочет, чтобы его отпра­вили в постель, говорит I am hungry (Я голоден). Лингвистика рассматривает только те голосовые признаки, которые тождест­венны в высказываниях, и только те признаки стимулов и реак­ций, которые также_тождественны в двух высказываниях. Так, Книга интересная и Уберите книгу частично тождественны (книга). За пределами нашей науки эти тождества только отно­сительны; в ее пределах они абсолютны. В исторической линг­вистике эти функции только частично устранены.

3. Определение. Каждая подобная общность есть речевая общ-

4. Определение. Совокупность высказываний, которые могут
быть произнесены в речевой общности, есть язык данной речевой
общности.

Мы должны уметь предугадывать, откуда следует, что слова «могут быть произнесены». Мы устанавливаем, что при опреде­ленных стимулах француз (или говорящий на языке зулу и т. д.) скажет то-то и то-то, а другой француз (или знающий,зулу и т. д.) будет реагировать соответственно речи первого. Когда в распоря­жении имеется хороший информатор или когда дело идет о языке самого исследователя, предугадывание просто; в других случаях оно представляет наибольшие трудности для дескриптивной линг­вистики.

5. Определение. То, что сходно, называется тождественным.
То, что не сходно, — различно.

Это позволяет нам употреблять эти слова безотносительно к внелингвистическим оттенкам звука и значения.

¹ В англо-американской научной традиции в антропологию включаются также этнография и доисторическая археология. (Примечание составителя.)

6. Определение. Голосовые признаки, общие тождественным или
частично тождественным высказываниям, суть формы; соответ­
ствующие признаки стимулов и реакций суть значения.

Таким образом, форма — это повторяющийся голосовой приз­нак, имеющий значение, а значение — повторяющийся признак стимула и реакции, соответствующий определенной форме.

7. Гипотеза 2. Каждое высказывание полностью образуется
формами.