Неузуальная интерпретация производных слов

 

Одна из характерных особенностей детской речи – наличие в ней фактов неверной или не совсем точной семантизации слов нормативного языка.

Различия в способах осмысления непроизводных (простых) и производных слов связаны с различиями в области референции тех и других. С одной стороны, как непроизводные, так и производные слова референтны по отношению к миру действительности, выступая как обозначения определенных денотатов. Это позволяет при определении их значения опираться на контекст и речевую ситуацию, ограничивающие круг возможных денотатов. Однако в отличие от непроизводных (простых) слов производные слова обладают еще и второй референцией: референцией к миру слов, свойственной всем вторичным единицам номинации [Кубрякова 1978, 1981]. Именно последнее обстоятельство обусловливает возможность интерпретации значений неизвестных слов путем обращения к их формальной структуре: «Ключом к семантическому прочтению и истолкованию любого производного слова оказывается в конечном счете его поверхностная морфологическая структура» [Кубрякова 1981: 19]. «Семантизация слов осуществляется… во многих случаях через его „морфологизацию“» [Манучарян 1972: 116]. Разумеется, если имеется контекст, он играет подсказывающую роль, которая оказывается тем существеннее, чем менее информативной является морфологическая структура слова.

О том же со всей определенностью говорит А. М. Шахнарович: «Даже если слово прошло процесс лексикализации и его словообразовательное значение уже не вполне соответствует его современному употреблению, морфемное членение не затрудняет, но облегчает задачу понимания слова, ибо при таком членении открывается наиболее общее, схематичное значение слова, как бы потенции его, что, конечно, никоим образом не заслоняет реального значения слова, но намечает общий контур его» [Шахнарович 2001: 662–663].

Производное слово представляет собой языковой знак, означающим которого является формальная структура, а означаемым – семантическая структура. Относительная самостоятельность формы и содержания в языке, предполагающая возможность некоторых изменений одной из сторон, не затрагивающих другую сторону, обеспечивает распространенную в языке асимметрию означающего и означаемого. Под производностью понимаем выводимость одного знака из другого, причем, основываясь на билатеральном характере языкового знака, можно раздельно рассматривать производность: 1) семантическую и 2) формальную.

Семантическая производность понимается как мотивированность и выявляется, в частности, в возможности построить дефиницию производного слова, включающую в свой состав производящее слово. «Значение слова с производной основой всегда определимо посредством ссылки на значение соответствующей первичной основы» [Винокур 1959: 421]. Формальная производность (мы имеем в виду здесь и дальше лишь производные аффиксального типа) выявляется в том, что основа производного слова представляет собой основу производящего слова, соединенную с формантом. В современном языке представлены слова трех основных типов: 1) являющиеся производными и по смыслу, и по форме: зеленый → зеленеть, корова → коровник; 2) являющиеся производными только по форме, но не по смыслу: булавка – ср. булава, стрелять – ср. стрела, отравить – ср. трава (при наличии достаточно четко выявляемых формальных отношений производности семантическая выводимость, во всяком случае, трактуемая в плане языковой синхронии, отсутствует); 3) являющиеся производными только по смыслу, но не по форме: теленок – ср. «корова», врач – ср. «лечить», положить – ср. «класть» (имеем в виду случаи так называемого словообразовательного супплетивизма). Традиционным объектом изучения в дериватологии являются лишь слова первого типа.

Как смысловая, так и формальная структуры производных слов могут быть рассмотрены с позиций их регулярности (нерегулярности). Мерой регулярности служит степень соответствия словообразовательной модели, лежащей в основе образования производного слова. Регулярность формальной структуры предполагает использование стандартных формантов, отсутствие непредсказуемых усложнений основы (наращений, усечений, нетиповых чередований). Нерегулярность формальной структуры связана с применением уникальных формантов (коза → козел, король → королева) или с наличием непредсказуемых морфонологических изменений основы (студент → студенческий, копировальный → копирка, греча → гречневый, Польша → поляк). Регулярность семантической структуры производного слова определяется степенью мотивированности его значения. Регулярностью семантической структуры отличаются слова неидиоматичного типа, значение которых может быть рассмотрено как сумма значений составляющих слово морфем. Нерегулярностью семантической структуры характеризуются слова, имеющие так называемые семантические наращения (семантические добавки)[120]. Чем меньше прогнозируется наличие именно этой, а не другой семантической добавки, тем выше степень семантической нерегулярности производного слова[121].

Существуют уникальные, не обусловленные словообразовательной моделью семантические структуры производных слов. Например, семантическая структура слова «накомарник» не может быть выведена по правилу из значения производящего слова «комар» в соответствии со словообразовательным значением, свойственным модели (ср. «морда → намордник», «грудь → нагрудник»). Не вполне соотносится с формальной структурой семантическая структура прилагательного «безболезненный» (ср. «бездомный», «безвольный», «бесприютный», объединенные словообразовательным значением 'характеризующийся отсутствием того, что названо производящим существительным').

При расхождении семантической и формальной производности внутренняя форма, отраженная в формальной структуре, расходится с лексическим значением, отсюда возможны ошибочные интерпретации, например внутренняя форма деривата «растительный» предполагает соотношение с действием «расти», тогда как лексическое значение этого слова – 'относящийся к растению' (растительное масло, растительный орнамент и т. п.). Опираясь на внутреннюю форму слова, дети часто трактуют его как «помогающий расти» – четырехлетний мальчик ест хлеб, макая его в растительное масло, а на вопрос, зачем он это делает, отвечает: Хочу скорее вырасти.

Важнейшим обстоятельством, объясняющим большую часть детских инноваций как синтеза, так и анализа, является то, что дети практически всегда исходят из представления о симметрии формальной и семантической структур производного слова, причем регулярные семантические и формальные структуры усваиваются раньше, чем нерегулярные. Всем самостоятельно сконструированным детьми дериватам свойственна симметрия формальной и семантической структуры, отсутствует конфликт между лексическим значением слова и его внутренней формой. Несколько забегая вперед, приведем примеры семантизации данных слов в детской речи. Слово «накомарник» было понято пятилетним ребенком как сачок, которым ловят комаров, очевидно набрасывая его на них. «Безболезненный» интерпретировано как «такой, кто никогда не болеет».

Чтобы понять значение незнакомого слова, оцениваемого в качестве производного, необходимо при опоре на его формальную структуру найти производящее, выбор которого связан с определением мотивирующего признака, положенного в основу номинации явления. Тем самым можно выявить ту часть семантики производного слова, которая обычно именуется отсылочной, а также определить так называемую формантную часть значения [Улуханов 1977; Кубрякова 1981]. Во многих случаях оказывается необходимым также определить то семантическое приращение, которое имело место при образовании слова. Если словообразовательная модель располагает комплексом словообразовательных значений, то задача осложняется еще и тем, что необходимо выбрать из числа возможных именно то частное словообразовательное значение, которое реализовано в данном случае. Поскольку общие словообразовательные значения относятся к уровню языковой системы, а частные словообразовательные значения – к уровню языковой нормы, дети усваивают общие словообразовательные значения раньше, чем частные (выявление которых обычно выясняется лишь в контексте)[122]. Поэтому многие неточности интерпретации состоят в том, что, верно понимая общее словообразовательное значение, закрепленное за той или иной моделью, ребенок приписывает производному не то частное значение, которое реализовано в данном случае.

Моделируемость семантики и формы производных слов при опоре на существующие в языке словообразовательные правила – важнейшее обстоятельство, объясняющее возможность образования окказиональных слов и интерпретации существующих в языке. При интерпретации слов, так же как и при их производстве, срабатывает механизм аналогии, причем глубина ее может быть различной, т. е. возможно использование единичного образца (Осел – это, наверно, муж осы? – ср. коза → козел), модели и даже сверхмодели, о которых шла речь выше. Так, воздействием сверхмодели можно объяснить следующие семантизации: Исключительный суп, его что, из ключа сварили?; Искусственный – значит, сделан из куста; Всадник – это кто работает в саду (ср., например, «подводник (под водой)»). В каждом случае устанавливается двойной ряд ассоциаций: горизонтальных и вертикальных. Так, «спец» истолковано как «тот, кто много спит» (ср. «лжец»)[123].

В большинстве случаев при семантизации слова актуализируются оба ряда соотношений, имеют место ассоциации как по горизонтальному, так и по вертикальному ряду. В некоторых случаях срабатывает ассоциация лишь по корню, для семантизации слова оказывается достаточным выделения комплекса, осмысливаемого в качестве производящей основы: Пленум – значит, в плен кого‑то взяли; Агрессор – он, значит, по голове кого‑нибудь огрел. Четырехлетний мальчик, увидев флажок на карбюраторе грузовика, спросил, что это обозначает. Ему ответили, что этот дядя – передовик, на что последовало замечание: Многих, значит, передавил. Подобные факты свидетельствуют о том, что для расчленения основы оказывается достаточным выделения одного из образующих ее компонентов, при этом оставшийся отрезок основы воспринимается как значимый, хотя и не с вполне определенным смыслом[124].

Регулярность формальной и семантической структуры производного слова способствует установлению нужных ассоциаций, следовательно, верной интерпретации значения. Чем меньшей прозрачностью отличается формальная структура слова, чем значительнее непредсказуемые изменения в основе (чередования, наращения, усечения), чем меньшей стандартностью отличается формант (крайняя степень нестандартности – его уникальность), тем труднее человеку, овладевающему языком, поставить данное слово в соответствие той или иной словообразовательной модели и, следовательно, выявить его значение. Например, нерегулярное наращение ‑ОВ– мешает ребенку увидеть связь шиповника с шипами и приводит иногда к ложным ассоциациям: Тут шиповник как зашипит! Усечение конечного согласного в производящем слове «Польша» затрудняет восприятие слова «поляк» и приводит к его неверной интерпретации: Поляки – они в поле живут? Мешает установлению нужных ассоциаций и семантическая нерегулярность производного слова. Так, осознание дериватов с суффиксом ‑К– как родовых коррелятов к наименованиям лиц мужского пола порождает возможность осмысления слова «солдатка», в котором наблюдается уникальное семантическое соотношение с производящим словом («жена солдата»), в окказиональном значении, что проявилось в характерном диалоге, имевшем место при разглядывании книжной иллюстрации: «Вот видишь: Марья‑солдатка из лесу идет…» – Какая же она солдатка: погон нет и ружья! Важнейшим обстоятельством, объясняющим возможность неверной или неточной семантизации производных слов детьми, является свойственная ряду производных слов асимметрия формальной и смысловой структур (несовпадение формальной и семантической производности).

Вследствие постоянно осуществляющихся в языке изменений, в силу того обстоятельства, что наличие внутренней формы слова отнюдь не является обязательным условием для его существования, семантическая производность слова может со временем утрачиваться (полностью или в значительной степени), при том что формальная еще отчетливо просматривается. Опираясь на формальную структуру слова, исходя из соответствующих однотипных (точнее – представляющихся однотипными) аналогий, ребенок в ряде случаев реконструирует исходное значение слова, восстанавливает его прежнюю семантическую структуру: Партизаны сначала стреляли в немцев, а потом у них все стрелы кончились. Четырехлетний мальчик не одобрил фразы, сказанной взрослыми: «Возьмем велосипеды и удочки напрокат». – Это велосипеды можно взять напрокат, а удочки берут на лов. Утрачена в современном языке семантическая связь между словами «трава» и «отравить», хотя она отчетливо просматривается в формальной структуре слова: Отравить – значит накормить травой, чтоб издох. Характерно, что реконструируемое значение слова в данных случаях оказывается уже его современного значения, оно как бы включено в состав последнего.

Обостренное внимание к формальной структуре слова приводит к нечаянным этимологическим открытиям: Эта ложка – негодяйка …; она старая, ни на что не годная;Воспитательница называет детей падаль, потому что они часто падают? Восстанавливается связь между словами «порядочный» и «порядок», «машина» и «машинист»: Вырасту – стану машинистом: машиной буду управлять!

Переосмыслению подвергаются слова, возникшие путем так называемой метафорической мотивации: Белку можно назвать вертихвосткой, потому что она все время хвостом вертит;Я теперь босяк: тапки снял; Сиди, непоседа! – говорит девочка своей кукле, которую ей никак не удается усадить. Характерен вопрос, свидетельствующий об оживлении внутренней формы слова: Кто на боку спит, тот лежебока, а если на спине, то как называется?

В ряде случаев в нашем языке производное по форме мотивируется гипонимом, а по значению – гиперонимом. Например, сапожник – мастер, занимающийся ремонтом не только сапог, но и любой обуви. Отсюда недоуменные вопросы детей: Сапожник чинит сапоги, а туфли кто? Туфлёжник? Значение узуального слова при этом оказывается суженным. Аналогичным образом сужается значение таких слов, как булочная: Разве в булочную за хлебом ходят?; подъезд: Почему ты говоришь – подъезд? Мы же к нему не подъезжаем, а подходим.

Встречается ситуация, когда по форме производное соотносится с одним из членов антонимической пары, а по смыслу – с обоими. В детской речи данная непоследовательность исправляется: значение слова оказывается суженным, семантическая мотивированность приводится в соответствие с формальной, а образовавшаяся лакуна заполняется окказиональными словами: Ткни включатель (ср. «выключатель»): темно стало!; Мы получили получку (ср. «посылку») от бабушки; Почему называется раскладушка? Она ведь складывается; В раздевалке раздеваются, а одеваются где?

В ряде случаев производное по смыслу слово может мотивироваться двумя производящими, составляющими словообразовательную пару, а по форме – одним из них (обычно более простым по структуре). В этом проявляется, очевидно, тенденция к языковой экономии. Так, прилагательное «морской» означает и 'относящийся к морю', и 'относящийся к морякам'. Ср. «морское путешествие», «морской берег» и «морская форма», «морская выправка». Подобным образом «английский» означает и 'относящийся к Англии' (английский город) и 'относящийся к англичанам' (английский характер, английский юмор)[125]. В речи детей значение подобного рода относительных прилагательных часто оказывается суженным. Так, прилагательное «морской» употребляется лишь в значении 'относящийся к морю', а значение 'относящийся к морякам' выражается прилагательным «моряцкий»: Мне форму купят моряцкую. Соответственно, «английский» осмысливается как 'относящийся к Англии', а образовавшаяся лакуна заполняется окказиональным прилагательным «англичанский»: Англичане говорили на своем англичанском языке. Прилагательное «охотничий» в нормативном языке означает 'относящийся к охоте и к охотнику'; в речи детей значение его сужается, возникает потребность в прилагательном, обозначающем отношение к охоте: Охотное ружье – оно пулями стреляет?

Анализируя семантику отсубстантивных прилагательных, образованных с помощью суффикса ‑Н– от существительных – наименований лица, Е. А. Земская подчеркнула следующее расхождение между семантической и формальной производностью: «Будучи по форме производными от существительных, данные прилагательные имеют значение не 'относящийся к лицу', а 'относящийся к деятельности лица, названного производящим существительным'» [Земская 1973: 71]. Дети, опираясь на формальную структуру прилагательных, склонны видеть у них значение 'относящийся к лицу', что обусловливает недоуменные вопросы: В ветеринарную аптеку только ветеринары ходят?

Фактором, обусловливающим возможность не соответствующей норме интерпретации производного, является часто встречающаяся в языке многозначность производящего. Если контекст и речевая ситуация не могут подсказать ребенку правильного выбора в ряду значений производящего, он может семантизировать производное слово, опираясь не на то значение производящего, которое использовано в нормативном языке. Так, существительное «писатель» в нормативном языке восходит к значению 'писать', т. е. сочинять, создавать литературное произведение, однако дети, исходя из другого известного им значения данного глагола, часто именуют писателем любого, кто пишет, т. е. изображает на бумаге какие‑нибудь буквы, цифры и т. п.: Смотри, какой я писатель: уже много букв пишу! Ср. «бессонница» – отсутствие сна (в нормативном языке) и отсутствие снов (сновидений) – в детской речи: У меня сегодня бессонница была: ни одного сна не видела!

Обстоятельством, провоцирующим возникновение семантико‑словообразовательных инноваций, может служить и омонимия производящих основ (мы имеем в виду случаи, когда значение форманта определено верно). Так, слово «лавочник» было понято пятилетними детьми как 'тот, кто на лавке сидит', тогда как оно имеет значение 'владелец лавки', при этом «лавка» в первом случае имеет значение 'скамейка', а во втором – 'род торгового помещения'; для языкового сознания современного человека это безусловные омонимы[126]. Слово «первоклассный» может восприниматься ребенком как 'относящийся к первому классу', где «класс» – 'подразделение учащихся школы, соответствующее году обучения', тогда как в нормативном языке в качестве производящего выступает слово «класс» в значении 'степень, уровень'. Отсюда возможность ситуаций, обусловливающих диалоги: «Посмотри спектакль – первоклассный». – Меня не пустят: я же не первоклассник. Многие дети шести лет на вопрос, что значит слово «домочадцы», ответили: Это те, кто дома курит. Сочетание «пиковая дама» вызывает единодушное удивление: Как это из пики сделали даму? Многие дети пребывают в уверенности, что камерная музыка – это музыка, исполняемая в тюрьме.

Возможны и случаи, когда ложное истолкование значения деривата обусловлено омонимичностью как форманта, так и производящей основы одновременно.

Остановимся на разновидностях этимологической реинтерпретации, наблюдающихся в детской речи. Под этимологической реинтерпретацией понимаем окказиональное изменение реальной этимологии слова. В аналогичном смысле используется термин «реэтимологизация». Реэтимологизации, как правило, подвергаются слова, не имеющие в современном языке внутренней формы, либо изначально ее не имевшие (в силу того, что представляют собой заимствования из других языков, например: абажур, хоккей, вазелин), либо утратившие ее в результате разного рода семантических или звуковых изменений (перестала ощущаться связь молотка с молотом, гостиницы с гостями, тем более что слово «гость» утратило свое первоначальное значение 'купец' и т. п.). Суть этимологической реинтерпретации заключается в стремлении (чаще всего не вполне осознаваемом ребенком) вернуть слову внутреннюю форму, иногда заменить одну форму другой, более очевидной с его точки зрения. Возвращение слову ясной внутренней формы позволяет осмыслить его как элемент лексической системы, связанный с другими элементами деривационными (эпидигматическими) отношениями. Следовательно, внимание ребенка к внутренней форме слова есть не просто банальное проявление пытливости детского ума, желания докопаться до истоков и причин любого явления – это естественное в процессе усвоения лексического состава языка стремление обнаружить и осмыслить системные (в данном случае – деривационные, эпидигматические) связи между словами, существенно облегчающие их усвоение и запоминание. Атомарное, разрозненное усвоение лексического состава языка превратило бы овладение языком в сущее мучение. Систематизация языкового опыта, выявляющаяся в установлении деривационных связей между словами, – непременное условие овладения языком.

В. Ченьковский [Cieńkowski 1972] выделяет четыре главных типа этимологической реинтерпретации: 1) этимологическая реинтерпретация + изменение формы слова + изменение значения слова; 2) этимологическая реинтерпретация + изменение формы слова; 3) этимологическая реинтерпретация + изменение значения слова; 4) этимологическая реинтерпретация, не сопровождаемая ни изменением значения слова, ни изменением его формы. Только четвертый тип В. Ченьковский считает возможным назвать в собственном смысле «народной этимологией» (заметим, что раньше под «народной этимологией» обычно понимали явление, отнесенное им ко второму типу, т. е. этимологическую реинтерпретацию, сопровождаемую изменением формы слова (гульвар, спинжак, полуклиника и т. п.).

Все четыре типа этимологической реинтерпретации четко выявляются в речевой деятельности ребенка.

Тип первый – этимологическая реинтерпретация, сопровождаемая изменением как формы, так и значения слова. Пятилетняя девочка называла церковь цирковью, полагая, что это помещение, в котором даются цирковые представления.

Тип второй – этимологическая реинтерпретация, сопровождающаяся изменением формы слова без изменения его значения. Это явление распространено в детской речи необычайно широко.

Изменение формы может заключаться в изменении той части, которая осмысливается как основа (наиболее распространенный случай) или как формант (чаще всего – приставка). Слово с замененной основой осмысливается как производное, причем в большинстве случаев в качестве производящего выступает глагол, ибо всем другим мотивациям дети предпочитают мотивацию по действию, с которым связан предмет. Отрезок, осмысливаемый как формант, может не иметь прототипа в нормативном языке. Так осуществляются модификации: мотыга → копыга, молоток → колоток, коклюш → кашлюш, вагон → догон, тротуар → топтуар, хлорка → хворка (ею моют пол, когда кто‑нибудь хворает), весло → гребло, сварливый → сверливый (Какая ты сверливая! Как сверло!), пластилин → вылеплин, операция → обо драция, ножницы → режницы, мазут → мазюк и т. п. Характерно, что звуковая модификация обычно ограничивается заменой одного‑двух, реже – трех звуков при сохранении слоговой и ритмической структуры слова. Возможны мотивировки и не связанные с действиями: хоккей → конькей, грейпфрут → гриб‑фрукт, свирепый → зверепый (как зверь), верблюд → горблюд и т. п. К модификациям такого рода оказываются способными даже совсем маленькие дети. Так, мальчик двух с половиной лет говорил вместо «бык» → мык (потому что мычит); девочка трех лет, играя в песочнице, отказывалась называть песок песком, предлагая вместо этого сразу две номинации: сыпок и лепок. В речи четырехлетних детей оказалось модифицированным слово «физкультура», внутренняя форма которого была им непонятна: У нас сегодня бескультура была. Мы бегали, толкались, бескультурными становились. Интересно, что в некоторых случаях, модифицируя звуковую оболочкку, дети восстанавливают реальную внутреннюю форму слова, обнаруживают его подлинную этимологию: одевало (ср. «одеяло»), воротарь (ср. «вратарь»), вёзла (ср. «вёсла»).

Чаще всего звуковой модификации подвергается та часть основы, которая осознается ребенком как корень (см. примеры, приведенные выше). Однако достаточно распространены случаи модификации приставки или части слова, осознаваемой в качестве таковой. Ср. «поскользнуться» и подскользнуться [127], «подлизываться» и прилизываться. Во всех подобных случаях приставка с частично утраченной, выветрившейся семантикой заменена другой, более определенной в семантическом отношении. В речи детей можно услышать также на– граничники вместо «пограничники» – служат «на границе», отколок вместо «осколок» и т. д.

Тип третий из числа выделяемых В. Ченьковским – этимологическая реинтерпретация, сопровождаемая изменением значения слова (без изменения его формы). Детская речь изобилует фактами такого рода: Привратник – он врать любит?; Судомойка – значит, моет в суде полы; Кремация – это когда торт кремом покрывают; Закройщик – это тот, кто закрывает двери; Уголовник – тот, кого в угол поставили; Мерзавец – тот, кто мерзнет; Четные цифры – цифры, которые читать можно, и т. п.

Тип четвертый – этимологическая реинтерпретация, которая не сопровождается ни изменением значения слова, ни изменением его звучания. Речь идет о поиске основания, положенного в основу номинации явления. Характерен спор детей, описанный С. Антоновым в повести «Царский двугривенный».

– Вот ты, Коська… Не знаешь, почему трубача называют трубачом. А я знаю, – похвастался Митя.

– И я знаю.

– Почему?

– Потому что они трубят… Раздувают зоб и трубят нутром.

– Трубач залетает на небо и падает оттудова камнем, – снисходительно объяснил Митя. – Падает и перекувыркивается. И не разобравшись, может угодить в трубу. Потому и называется трубач.

Этимологии, устанавливаемые детьми, во многих случаях не имеют никакого отношения к реальной этимологии слова: Армяне – они в армии?; Я знаю, почему мороженое называется пломбир. Потому что от него портятся зубы, детей ведут к врачу, и им ставят пломбы; Валенки – они так называются, потому что они такие тяжелые, что даже с ноги валятся; Крапива так называется потому, что от нее на теле получаются крапинки; Треска – она, наверно, трещит, когда по морю плывет; Розги – это от куста розы?; Рыбу зовут окунь потому, что она окунулась в море?; Море называется Балтийское, потому что болтается туда‑сюда, туда‑сюда …

 

 

Отглагольная деривация

 

Отглагольные дериваты абсолютно преобладают среди детских словообразовательных инноваций, что объясняется прежде всего тем, что связь с действием – наиболее очевидный для ребенка признак явления, который часто оказывается положенным в основу его номинации. Это обнаруживается и при собственно словосочинительстве, и при модификации узуальных слов. Ср. узуальные номинации, связанные с действием, и детские номинации тех же предметов: молоток → колоток (Я же им колочу!); автомобиль → автовозиль; пластилин → вылеплин и т. п. Число отглагольных образований велико еще и потому, что глагол по сравнению с другими частями речи обладает наиболее богатым деривационным потенциалом [Соболева 1970]. Деривационный потенциал глагола исследован в ряде работ [Альтман 1981, 1982, 1983; Морозова 1981, 1984; Яруллина 1980; Грушко 1985; и др.].

От глагола образуются существительные, прилагательные, глаголы, т. е. дериваты глагольно‑субстантивного, глагольно‑адъективного и глагольно‑глагольного классов. Дериваты, относящиеся к первым двум классам, возникают в результате так называемого транспонирующего деривационного шага, дериваты последнего класса – в результате идентифицирующего деривационного шага[128].

Каждый из классов обладает обобщенным (категориальным) словообразовательным значением: дериватам глагольно‑адъективного класса свойственно значение 'признак, связанный с действием'; дериваты глагольно‑глагольного класса обладают общим значением, которое можно представить как 'действие, являющееся модификацией (пространственной, количественной, временной и пр.) другого действия'; дериваты глагольно‑субстантивного класса распадаются на два разряда. Те из них, которые принадлежат к числу синтаксических дериватов[129], обозначают опредмеченное действие ('действие, представляемое в качестве субстанции'); другие, относящиеся к разряду лексических дериватов, имеют значение 'предмет, связанный с действием'. Категориальные словообразовательные значения могут быть конкретизированы. Так, например, значение 'предмет, связанный с действием' может быть конкретизировано как 'лицо, совершающее действие', 'орудие, предназначенное для совершения действия' и т. п. Каждое из конкретизируемых значений соотносится с определенным кругом словообразовательных моделей суффиксального, префиксально‑суффиксального, постфиксального, префиксального, префиксально‑постфиксального и других типов.