Каждая битва для кого-то последняя 2 страница

К вечеру мел из Каньона Мертвых, которым были начертаны знаки времени, пространства и планет – символы различных царств реальности, истаял сероватой гнилью, начав распространять нестерпимую вонь. Не решаясь прервать ритуал, Гиттемшпиц, недавно очухавшийся, сбежал пить горькую с дворецким.

К середине ночи начал распадаться на кусочки последний тотем – конь, его Иоганн считал самым сильным, ведь верный конь – самый надежный спутник рыцаря. Его будто обстругивали ножом темные силы, сокрытые в жилах беснующегося мальчишки. Но они не имели власти уничтожить последний тотем разом, значит, слабели. Все это время кровавый кубок в ногах ребенка мелко дрожал, испуская гнилостное зеленоватое сияние болотных огней. Мертвый отец Иоганна не думал сдаваться.

Киноварь взорвалась огнями фейерверка к полудню. Сия смесь стихий земли и неба ушла из ритуала. Алмарец был бледен, его щеки впали, глаза покрылись темными кругами, скулы заострились, кожа высохла как старый пергамент, бескровными губами он продолжал шептать заклинание. А перед ним, на полу, в выжженных кругах и вони мертвого мела катался, истекая кровью из пор, двенадцатилетний ребенок в разодранном одеяле. И сейчас от вечной тьмы Карла Луи де Люмино ограждал лишь вкрадчивый шепот мужчины, привыкшего сражаться со злом и не имевшего средств выйти на врага со сталью в руках. А так же идол из белого дерева, в шкуре ягуара и доспехах выполненных из золота – идол могучего предка рода де Люмино. Алмарец и кругоносец насмерть стояли против темного колдовства сожженного заговорщика.

На утро третьего дня Луи издал пронзительный стон, выгнулся, скребя ободранными ногтями по паркету... и затих. Дыхание ребенка стало ровным и спокойным, на губах появилась блаженная улыбка. Он мирно спал. Кубок кровавой луны упал и затих в ногах пациента, перестав дрожать. Идол – оплавленная головешка и застывшие ручейки бесформенного золота, остался стоять.

– Добрый знак, – прохрипел Иоганн.

Гиттемшпиц еле успел подхватить своего патрона – алмарец упал, где стоял трое суток, и проспал целый день. А проснувшись, узнал, что Луи так и не встал. Хоть и стал очень спокоен. Ребенок спал и улыбался во сне. На руках и ногах у него были браслеты из холодного серебра, надетые престраховщиком-хальстом, но в себя Карл Луи де Люмино так и не пришел. Ван Роттенхерц был поражен и раздосадован. Похоже, он сумел одолеть колдовскую мощь проклятья. Но нечто, сумевшее проникнуть глубоко в душу мальчишки, все еще не отпускало жертву, вцепившись гнилыми когтями в жизнь своей добычи. Оставалось нанести последний удар. После завтрака, сухо и быстро распрощавшись с семейством маркизов, охотник на монстров покинул поместье, наказав Гиттемшпицу по-прежнему зорко оберегать мальчишку от неприятностей. И ждать.

 

Взглянув на особняк де Люмино, его обитателей и хозяев, сложно было представить истинное положение дел. Глядя на вдового маркиза, его сына и младших отпрысков рода, невозможно было предположить, сколь могущественны на самом деле были родичи герцога Люзона. Особняк был лишь верхушкой айсберга. На самом же деле род де Люмино владел несколькими тысячами крестьян, наделами в разных частях Шваркараса и даже в колониях, производствами, плантациями, фруктовыми садами, оружейными факториями, рудными шахтами, кондитерскими и домами мод. И можно смело считать Виктора Огюста поэтом и чудаком, однако он весьма неплохо умудрялся управлять всеми этими прибыльными и разрозненными владениями. Располагал маркизат и весьма внушительной личной армией, гвардия из крестьян и наемники требовались для разных целей – несение сторожевой службы, охрана портов, кораблей, факторий. Подавление недовольства черни. Наконец, сбор налогов, деньги на государственные нужды де Люмино имели по древним привилегиям право собирать сами. Чем успешно пользовались. Это вызывало меньше ропота у крестьян и позволяло бухгалтерам семьи самостоятельно решать, что проще, – честно отдать деньги королю или дать на лапу налоговому инспектору, чтобы он на год забыл о существовании маркизата. Некоторым наемникам везло, и они находили «при дворе» выгодные места.

Одним из таких счастливчиков был Ричард Тарви, он стал служить де Люмино уже покинув мир серьезных дел в колониях. На тот момент, семь лет назад, он уже был одноглаз, одноног и имел славу человека, способного с десятком молодцов взять штурмом хорошо укрепленный форт. Начав работать капитаном налогового отряда маркизата, Тарви с радостью принял звание начальника гвардии старшего де Люмино, а потом стал наставником по фехтованию молодого выводка Виктора Огюста.

Тарви отличался скверным нравом, быстрым клинком, лицом закоренелого рецидивиста, сильным телом и интересной жизненной философией. Тарви всегда считал, что живет в мрачном и неприятном мире, мало отличающемся от выгребной ямы, у аристократов – набитой лепестками роз выгребной ямы. А потому он полагал зло состоянием естественным и приличным для разумного человека, а доброту в любой форме – видом расстройства разума, свойственного людям, витающим в облаках собственного невежества.

Тем неясным вечером циник Тарви встретил на тренировочной площадке за особняком де Люмино скептика Гиттемшпица. Оба находились не в лучшем настроении духа. Небеса на тот момент как раз смилостивились, перестав одарять землю своей навязчивой влажной любовью, рваная завеса облаков рассеялась и освобожденное солнце заливало мир своим умирающим, чуть теплым светом. Тренировочная площадка мало отличалась от других подобных – серый камень массивных плит, неровные круги и линии фехтовальных позиций, мокрые после дождя соломенные манекены, бессмысленно вперившие безликие головы в небеса. И стойка с деревянными палками, имитирующими клинки. Ричарда в тот вечер на поле привела многолетняя привычка. Гиттемшпица – желание выпустить пар.

– Доброго вечера, месье хальст, – голос наемника был хриплым и трескучим, а также немного сипел.

– Доброго! – ухмыльнулся Гиттемшпиц. – Похоже, небо наконец-то перестало ссать нам на головы.

– Хватает и того, что это каждодневно делают благородные господа!

Оба подошли к стойке с клинками. Ричард, примерившись, поднял муляж тяжелого палаша. Гиттемшпиц взял более толстый и широкий деревянный фальшион, умело выполненный плотником особняка.

– Что, месье хальст, ваш мэтр опять удалился? – поинтересовался бывший наемник. Тяжело ступая деревянной ногой, он перешел к центру площадки и встал в боевую стойку.

– Сбежал опять, херово перекати поле, я так и не успел с ним побеседовать снова, – хальст удрученно покачал головой и встал напротив.

Гиттемшпиц был одет в излюбленный жилет с тысячей и одним карманом, рубашку с закатанными рукавами, кожаные краги с металлическими пластинами, штаны из грубой шерсти и невысокие сапоги с крупными отворотами и подбойками, более напоминающими подковы. Тарви был одет похоже – в кожаный дублет без рукавов, белую рубашку, высокие перчатки вареной кожи, кожаные штаны с ремнями и массивным поясом, узкие ботфорты. Он так же озаботился защитой в виде наплечника и налокотника из грубой кожи. Оба противника взмахнули клинками, сбрасывая с них случайные капли прошлого дождя и перешли к неспешному обмену ударами, прощупывая оборону друг друга.

– И ведь опять приехал – наслушался каких-то баек от старшего пацана, не пожрал, не поспал. Сразу принялся за работу, – продолжал сетовать хальст, демонстрируя при том навыки весьма умелого фехтовальщика. – Облажался, расстроился, уехал. Как умалишенный в последнее время.

– Баек от старшего пацана? – поинтересовался Ричард, пытаясь смутить карлика нижним финтом, но безуспешно.

– Да, что-то там ему поведал Марк Виктор, про то, как ваш болезный его из колодца за уши, или я уж не знаю, за срамные уды, вытащил, – хальст проигнорировал финт и пребольно достал наемника в лодыжку.

– Ааа, та история про спасение жизни, – вместо того, чтобы расстроиться от удара, первый клинок стражи де Люмино глухо рассмеялся.

– Она самая! – кивнул Гиттемшпиц и тут же пропустил удар в широкое плечо.

– Ну-ну, – безразлично кивнул наставник дома, выражая некоторую недосказанность.

– Ты фехтуешь или языком мелешь? – хальст был не в настроении для словесных баталий и слишком зол, чтобы притворяться. – Если хочешь чего сказать – не ломайся как баба.

– А ты смелый маленький засранец, – похвалил Ричард соперника, их клинки взвились в воздух, застыли в борьбе, физически более сильный помощник ван Роттенхерца завершил батман легким ударом в грудь.

– А ты фехтуешь как моя бабка! – ответствовал Гиттемшпиц, забыв упомянуть, что его бабка была канониром и обращалась с тесаком лучше всех в отряде.

– Эта история, – Тарви провел серию обманных маневров и достал противника в живот, карлик даже охнул, но быстро собрался. – Я был первым, кто ее услышал.

– Поздравляю! – хальст перешел в наступление, пользуясь ростом и атакуя в основном ноги оппонента, наемник был вынужден отступать и пятиться, постукивая деревянным протезом. – Значит, мой олух – не единственный.

– Просто это я вывел тогда шкетов на прогулку, – наступление Гиттемшпица завершилось успехом и болью в существующей икре мастера клинка, правда, тот почти синхронно задел карлика по голове, продемонстрировав, что преимущество роста работает двояко, – мы любили тренироваться на природе. А здесь неподалеку есть старая ферма, хозяина вдовый маркиз повесил за мятеж, когда тот не дал свою жинку пощупать, а дом остался. Даже скелет коровы настоящий в хлеву. Парням нравилось. Они всегда вперед меня бежали. Ну, понимаешь, – наемник постучал себя по деревянной ноге свободной рукой. – За ними, шустрыми, не поспеваю.

– И что? – спросил хальст, выискивая брешь в обороне соперника. – Эта история – правда?

– Да как тебе сказать, – бывший наемник успел первым – обманный флеш, короткий батман, перевод, и вот плечо карлика стрельнуло болью. – Парнишка и правда упал в колодец. Ну, старший. Марк. Да вот только есть пара неувязок, колодец тот всегда был заколочен добротными досками, а Хорек, хоть и предусмотрительный стервец, никогда раньше с собой на прогулку веревки не брал.

Бывший наемник замолчал. Тук. Дерево стукнулось о дерево. Тут, тук. Противники кружили, хальст внимательно смотрел в глаза собеседнику. Тут, тук, тук. Четыре глаза против двух – у Ричарда не было шансов. Тук.

– Ай! – мастер клинка взвыл, получив удар в челюсть с невероятной быстротой. – Ладно, мелкий ублюдок. Марк не все помнит из того, чтоб было при падении. Но я не только мастер клинка, я еще и бывший егерь. Пусть тот гриф и выклевал мне один глаз. Я видел, издалека, как щенок толкает своего брата в разверстый колодец. А потом лезет ему помогать. Не сразу. Он выжидал. Я не знаю, может, думал что старший сдохнет, а может, ждал, пока тот точно отключится. Марк не видел, кто его толкнул. А потому был безмерно благодарен брательнику за спасение. Стал у него просто шавкой на побегушках. Ну Луи-то всегда был посильней да поумней. Это я одобряю.

– Так почему тогда ты мне это рассказываешь? – клинки несколько раз вяло столкнулись и разошлись. Гиттемшпиц сопоставлял три в одно.

– Все просто – пацан наверняка знает, что я знаю, – ухмыльнулся наемник недобро, – подрастет и придется искать новую работу. Он не такой милый, как о нем думают. Ты уж скажи своему мэтру – может, нехай и дальше лежит.

– Я подумаю, – очень серьезно кивнул хальст.

В следующий момент деревянный клинок Гиттемшпица описал широкую дугу, с невероятной быстротой карлик выбил у противника оружие, и, продолжая удар, подсек здоровую ногу наемника. Тарви свалился на камни тренировочной площадки, довольно больно ударившись копчиком.

– Как?! – удивленно воскликнул мастер клинка.

– Ты неплохо машешь этой штукой, но для того, кто бился с оборотнями и вампирами, не великий враг, – пожал плечами хальст, плюнул и ушел.

Коридор душ

 

Холодному ихтионису наследовал черный фиратонакреш. Серые проливные дожди сменились темными массами грозовых облаков. Небеса наполнялись злом последнего месяца года. Месяца Поминовения Мертвых Кораблей. Миновал вандратакас, прогремел воинственный гетербагор, туманом рассеялся ихтионис. Год шел к завершению. И борьба охотника за монстрами против призрака своего отца тоже завершалась.

Иоганн ван Роттенхерц в черном рединготе и плаще с пелериной, укрыв голову широкополой шляпой, легко постукивал тростью по мокрым, темным и усыпанным истлевающими листьями зимы плитам парка владений де Люмино. Нога алмарца почти исцелилась, но шаг его был тяжел и неспешен. Он шел, будто в последний бой, окруженный догнивающей жизнью. Ровные ряды кустов ограды тянулись к пришельцу мертвыми пальцами ветвей. Вдалеке шумели обнаженные воющим прикосновеньям ветра деревья, сквозь которые могильным камнем проглядывал мрамор тайных беседок. Резные узоры на мокрых плитах обратились неясной, зловещей, прерывистой мистической вязью. Черные небеса улыбались оскалом демонов, озаряемые вспышками слепящих молний и гневным рокотом громового безумия. Мальчишки-херувимчики из фонтана провожали пришельца зимнего сада взглядом полным ненависти, их миловидные лица от освещения или же от окружения превратились в гримасы злых стариков, затаивших для алмарца ядовитые ухмылки. В пустой фонтанной чаше завивался ветер, поддерживая детей издевательским воем.

Особняк де Люмино тоже стал выглядеть иначе, в грозовой темноте лепнина стала выглядеть уродливой коростой, язвами вздувающейся над толщей благородного камня, розовая краска в блеске высоких молний отдавала кровавым багрянцем, витражные окна сияли мертвенным огнем погребального храма. Над утесом горами нависали тяжелые, как смог, черные тучи, внизу бушевало озеро Плевро, в неистовой пляске волн пытавшееся поглотить утес и жалких людишек, угнездившихся на зыбкой тверди. Вдалеке кожей утопленницы мерцало озеро Лами.

Внутренний двор встретил Иоганна скрипом голых ветвей старого дерева и тьмой затаившего дыхания дома. Четыре месяца он нес сюда лишь боль и страдание, хуже – ложную надежду. Дом был ему не рад, его обитатели – и того меньше.

Бом-м, бом-м, бом-м – медный бронзовый молоток ударяется о латунную пластину. Темный дом огласился протяжным звоном. Дверь распахивается, на пороге возникает старик-дворецкий, за эти четыре месяца он осунулся, на шее набухли дряблые жилы, нос полиловел от неудержимого пьянства. Он старается держаться ровно и прямо, как штык, но годы и радикулит тянут его к земле, как тяжелую оглоблю.

– Я вернулся, – голос ван Роттенхерца немного дрожит. От холода? Вряд ли.

– Вы всегда возвращаетесь, добро пожаловать, мэтр, – голос дворецкого сухой и жесткий. За приветствием скрывается вопль: «Изыди!»

Ветеран отступает назад, пропуская алмарца внутрь владений своих хозяев.

– На этот рад у меня все получился, – заискивает? Обещает? Убеждает сам себя Иоганн.

– В прошлый раз вы говорили то же самое, – скрипит старик, с трудом удерживая в дряблой руке тяжелый канделябр с тускло мерцающий свечами.

Холодный и решительный взгляд ван Роттенхерца встречается с бесцветным, почти бессмысленным взором слуги. Охотник отводит глаза первым. На руки Жака Лона ложится мокрый плащ.

Из-за плеча ступающий в чрево дома Иоганн бросает:

– Гиттемшпиц. Пусть будет на балконе второго этажа через пять минут.

Серебристая рябь над водой, красный глаз Хаса проглядывает через разрывы в черных облаках, небеса содрогаются громами. Земле остается тьма и ночной туман. На балконе холодно и мокро. Лужи на мраморе. Бокал глинтвейна исходит пряным паром, стоя на гранитных перилах. Человек и хальст сумрачно вглядываются в сокрытый горизонт. Хальсту легче – он видит в темноте.

– Что на этот раз? – сварливо интересуется Гиттемшпиц. – Палец Анрахоста? Прокладка святой Бастинры? Член Бога-воина? Пепел острова Шогон? Сколько еще мне менять за этим пацаном пеленки, кормить его бульоном через ложку, обкладывать грелками и одеялами. То, что он до сих пор не сдох – чудо.

– На этот раз, – голос патрона звучит уверенно и обреченно, – чернила снов. Проклятые.

Остальную часть гневной тирады напарника Иоганн игнорирует.

– Ты... – следует напряженное, озлобленное молчание. – Ты рехнулся!

Возмущенный хальст плюет под ноги хозяину и в гневе удаляется с балкона. В дверях он сталкивается с Вероникой де Люмино.

– Прости, малышка, э-э, в смысле, миледи, – карлик боком, по краю стеклянной двери, протискивается прочь.

Младшая дочь рода Люмино, в ночной рубашке и теплой шали, ступает босыми ногами на холодный, покрытый лужами балкон. В руке у девочки плюшевый лев, на голове плохо укрывающий от зимней непогоды батистовый чепец. Она потирает спросонья глаза кулачком и решительно подходит к алмарцу, удивленно воззрившемуся на ночную гостью.

– Вы вернулись, дядя Иоганн? Вы хотите исцелить нашего Луи? – ее голос дрожит от смущения и в то же время звучит очень решительно. В глазах пляшет фраза: «А я что-то знаю!»

– Да, вернулся, – кивает охотник, он чувствует себя до крайности неловко, внезапно оробев перед одиннадцатилетней девочкой. – Прошу вас, Вероника, вы ведь будущая маркиза, а может даже герцогиня, если сложится удачное замужество. Вам не пристало мочить ноги и стоять на открытом ветру, это может повредить вашей красоте.

– Мне не холодно, – внезапно улыбается девочка, озаряя лучезарной непосредственностью темный мир, улыбается, будто услышала что-то очень смешное. – А жениться надо по любви! Полюблю батрака – буду не маркиза, а батрачка. Как к ним обращаются? Ваша грязность? Ну и пусть.

«Да, у молодости много огня, что в голове, что в теле», – подумал Иоганн, зябко ежась от уколов ветра.

– Уверен, ваша матушка была бы в шоке от таких речей, и уж точно не сочла бы их правильными.

«Да расчетливую кошелку просто удар бы хватил». Ван Роттенхерц пытается приблизиться и взять девочку за руку, чтобы вывести с балкона.

Однако Вероника резко отстраняется и смело смотрит в лицо собеседника.

– Зато Луи точно на моей стороне! – она топает ножкой, поднимая облачко сияющих брызг.

– Неужели?! – алмарец понимает, что глупо ухмыляется.

Дочь дома Люмино, праправнучка кругоносца выглядит очень серьезной, даже суровой.

– Ну как же вы не поймете! Ведь он тоже кого-то любит! – выпаливает Вероника внезапно.

– Даже так? – хмыкает обезоружено Иоганн. «Шустрый пацан».

– Да! – девочка начинает тараторить. – Я видела, я сама видела – меня часто не замечают, ведь я маленькая. Он часто к ней ходил – дарил цветы. Всякие безделушки. Они даже иногда громко ругались. Он ходил мрачный, а она плакала. Как настоящие влюбленные. А я порой подглядывала, когда получалось убежать от няни. Они даже целовались! Прям как в романе.

– О, о чем вы, Вероника? О ком? – рассказ был сбивчивый и перемежался далеким громом. Но ван Роттенхерц скорее отказывался поверить в то, что в столь юном возрасте можно кого-то любить.

– Да Луи же! – вскричала-пискнула будущая маркиза. – И Миа! Дочь нашего лесника! Я сама видела.

Ненадолго девочка замолчала. Ее прекрасные глаза почему-то наполнились слезами, которые начали катиться маленькими серебристыми ручейками по щекам, когда она продолжила. Носик забавно сморщился, губы задрожали.

– Она плачет! С тех пор как братик заболел – каждый день плачет, – Вероника всхлипнула. – И молится! Про это мне наша служанка, Мирта, рассказывала. Раве так страдают по нелюбимым? И он... Он должен к ней вернуться. Или это будет плохой роман, неправильный. Я такие в печку бросаю!

Смущение и оторопь в глазах охотника на монстров сменила глубокая задумчивость. Затем решимость. Уже не обреченная.

– Прошу вас! Дядя Иоганн! – продолжила маленькая де Люмино. – Вылечите его! Пусть братик встанет! Пусть придет к ней! Пусть поцелует. И все будет хорошо! Вы же волшебник –мне Мирта говорила! Вы сможете.

– Иди спать, Вероника, – голос алмарца звучал глухо, но много сильнее, чем прежде этим вечером, он уже не смотрел на ребенка. – Утро вечера мудренее. А когда проснешься, все уже свершится. Только прошу тебя – не как в романе. В твоем возрасте нужно верить в сказки. И чудеса.

Девочка весело кивнула, утерла слезы и нос кулачком и убежала спать. Вслед за ней в сторону комнаты своего пациента прошествовал, положив руку на карман жилета, великовозрастный собеседник будущей маркизы. Хальст, оставаясь во тьме, неподалеку от балконной двери, слышал весь диалог. По странной, пока неясной причине, чуть пониже копчика, в районе пушистого хвоста, ему чудился во всем этом деле какой-то подвох. Гиттемшпиц не устремился за хозяином. Он пошел вниз, в комнаты слуг – искать Мирту.

 

Почти пустая, темня комната озарялась сполохами молний, после неудачного ритуала сюда вернули только самое необходимое – широкую кровать, несколько кресел, керамическую ванну, где периодически обмывали бессознательного больного.

Очередной проблеск небесного огня озарил бледного, осунувшегося, кожа да кости, Луи, с блаженным лицом лежавшего на мятых простынях и его доселе бессильного спасителя в глубоком кресле.

Иоганн ван Роттенхерц медлил.

«Злодеями не рождаются, отец. Когда-то и ты был таким же бедным, невинным ребенком. Что тебя испортило... Роскошь? Общество? Чужие грехи? Жажда знаний? Власть, развратившая душу? Вряд ли мы это узнаем. Но клянусь честью, этот ребенок не пойдет по твоим стопам!»

В руках мэтр охоты на чудовищ сжимал два предмета. В правой – длинный округлый флакон вытянутой формы, в оплетке из черненого серебра. Флакон выглядел полностью черным. На самом же деле, стекло было прозрачным. Внутри маслянисто перетекали, от одного воздушного кармана к другому, следуя движению пальцев, проклятые чернила снов. Этот экстракт, наполненный сутью грез и ночных кошмаров, мог создать особый мистический эффект, называемый «Колодец душ».

«Почему я делаю это? Неужели чем-то кому-то обязан? Мучителям-церковникам? Обществу, которое всегда сторонилось меня? Честь семьи. Нет. Что все это для изгоя, запятнанного с детства одиноко нести рок чужих грехов? Я не оправдаю тебя, Гуго. Не облегчу твое посмертие и не стану отстаивать честь рода, в который ты привел меня бастардом».

В левой руке Иоганн медленно перекатывал некрупный сосуд. Кубок Кровавой луны. Не за свои цвет и форму он был так назван. Чаша из темного малахита и позеленевшей бронзы пестрела резными мистическими символами самого омерзительного смысла. Чаша малопонятным для несведущего в этой области алмарца образом обращала в законченную форму человеческие грехи и страсти. Она, благодаря плетению нечестивого колдовства, обращала людей в вампиров, оборотней, гранд-муэртос, упырей и тысячу других, присущих выкристализированному из человеческой души злу, форм. Поневоле или же из благодарности они должны были стать сообщниками заговорщика, готового ввергнуть Гольвадию в новую эпоху ненависти и террора. Слугами чаши должны были становиться негодяи, мерзавцы, трусы, предатели и тираны.

«Почему ты передал ее в эту семью? Что такое ты знал, отец, чего не знаю я? Возможно, когда-то в этом доме и покоилось зло. Но сейчас я не вижу его тени в обитателях особняка. Тот, с кем ты заключил договор, ненадолго пережил твой заговор. Заговор твоего имени, которое сейчас ношу и я. Ван Роттенхерц – в Империи стало синонимом скрытого предательства. Вот она, причина, смысл моих жалких потуг сделать мир лучше. Да, они продолжат резать друг друга, насиловать, предавать, грабить и обманывать. Таковы уж люди. Некоторые из людей. Такие, апофеозом которых ты стал, мой необожаемый родитель. А я? Я делаю то, что должно, и никогда не стану одним из вас. Я совершаю все это ради себя. И ради тех немногих... невинных. Которые не заслужили смерти в когтях тварей, которых приводят в мир ваши грехи. И это мой бой, мой рок и моя борьба. И память о тебе, Гуго ван Роттенхерц, не даст мне сойти с пути».

Отец Иоганна был чернокнижником, магом и чародеем. Он владел искусством некромантии, демонологии, магии смерти и множеством других скрытых искусств. Всю жизнь он вкрадчиво и целенаправленно создавал свою незримую империю тьмы, на территории Алмраской Империи и за ее пределами, он медленно и осторожно, постигая все новые аспекты зла, строил пирамиду собственного тщеславия. Мать бастарда Иоганна, влюбленная в тайного обольстителя, стала еще одним кирпичиком в фундаменте, библиотекарша неблагородного происхождения исправно снабжала богатого любовника записями из столичного архива. Истории родов, запретные фолианты темных искусств, мемуары императоров и даже некоторые секретные документы много лет утекали в руки заговорщика. Гуго сумел причастить тьмой большинство членов своей семьи и расставить их на важных, стратегических постах имперской власти. Он собрал множество запретных артефактов и сумел скрыть до срока целую армию монстров, послушную его воле. Монстров буквальных и монстров в человеческом обличье. Однако инквизитор Магнус и церковная служба Архиепископа с ее сетью агентов и осведомителей оказались быстрее и прозорливее зарвавшегося негодяя. Ван Роттенхерц не стал темным властелином. Он стал пеплом. Он, его семья, армия, друзья, даже дальние родственники и просто слишком близкие сторонники. Инквизиция защищает Империю и не разменивается по мелочам. Выжили немногие. Среди них – Иоганн, спасенный малолетством и заступничеством руководства имперского архива. Он сохранил жизнь бастарда и изгоя с гнилым клеймом «ван Роттенхерц» на судьбе. Детство провел в монастыре, где из него изгоняли малейшие признаки «скверны» и вольнодумства. Молодость в ореоле общественного презрения, порицания и стыда. Он ненавидел своего отца. И больше того ненавидел все то в человеческой сути, что делало разумных существ беззаконным скотом. Так он выбрал свой жизненный путь. И шел по нему, не оступаясь и не сворачивая.

«Это самая забавная твоя посмертная шутка Гуго. Из всех негодяев, которые, возможно, скрывались под этой крышей, твой кубок не выбрал никого. Он ведь предназначался кому-то конкретному. Позапрошлому маркизу, возможно? Говорят, он был хитрой тварью, сродни тебе. Возможно, слишком мелкой для твоей Кровавой луны. А вдовый барон? Тоже не подошел? Вояка, сквернослов, душегуб. Мелко. И вот теперь, по истечении стольких лет, за миг до того, как я смог его обезвредить. Что это? Жестокая шутка, агония, плевок мне в лицо с того света? Не смог использовать род де Люмино, так отобрал надежду? Как когда-то отобрал у меня. Выбрал самого честного, чистого и непорочного из семейства. Их гордость и веру. Выбрал и поразил тьмой. Нет, отец. Ты его не получишь».

Иоганн облегченно вздохнул и понял – он больше не боится. Страх можно изжить. Можно побороть себя. И убедить, что поступать надо так, как велит честь. Честь, а не трусость. Чернила снов были особой субстанцией, они обладали силой погрузить одного человека, если тот обладал твердым стремлением и необходимой волей, в мир грез, фантазий, снов и скрытых уголков разума другого человека. Иногда этот экстракт использовали влюбленные. Половина случаев кончалась самоубийством. Вторая половина, меньшая, воспевалась в стихах и романах. Проклятые чернила обладали дополнительным, особым свойством – с их помощью смельчак мог попасть в кошмары другого человека, если имел с ним особую связь. Он мог помочь страждущему столкнуться с его страхами и обороть их. Чаще всего после такого эксперимента не выживали оба. Человеческий разум был способен рождать ужасающих монстров. На что был способен разум, пораженный Кубком Кровавой луны и чернокнижием мертвого Гуго ван Роттенхерца, его сын собирался выяснить.

Иоганн отбросил чашу, раздался грохот и треск – мистический сосуд ударился о стену, малахит раскололся, медь погнулась и местами лопнула. Будто швырял гетербаг. Или человек, которому доводилось меряться силами с мертвыми гигантами. Затем охотник на монстров откинул крышку флакона и залпом опорожнил его, впитав до последней капли черную, плотную жижу.

Он сделал пару шагов, вновь заболела недолеченная нога, колени начали подгибаться, тело забили конвульсии. Собрав остатки воли, Иоганн дохромал к кровати, не выдержал, упал, изо рта хлынула алая пена. Дрожащими, скрюченными пальцами он коснулся белой руки Карла Луи де Люмино и блаженно погрузился в клокочущее ничто.

 

Тьма отступала медленно, неохотно, будто страстная любовница, смущенная наступлением рассвета, но все еще не готовая покинуть своего мужчину. Голова не раскалывалась, колено не болело. Потрясающая, небывалая легкость овладела всем телом. Забылись старые и новые раны, зуд от мозолей, усталость, гнет мироздания. Все отступило, превратилось в дым, или, скорее, плохо написанный театральный задник, не имеющий никакого отношения к игре актеров на подмостках. Так, наверное, чувствуют себя боги.

Нет. Так чувствуют себя бесплотные, метущиеся духи. Фантомы, влекомые посмертной целью, не способные упокоиться с миром, пока она не будет достигнута. Иоганн ван Роттенхерц знал свою цель. Здесь, в мире чужих кошмаров, мрачных воспоминаний и тягостных тайн, он должен был найти заблудившегося ребенка, много дней блуждающего в безликой пустоте. Найти и вывести к свету. Обратно в мир.

Где снова будет боль, овсяная каша по утрам, первые разочарования в любви, смерти близких, синее небо над головой и бесконечная череда закатов, без которых не может жить человек.

Охотник на монстров поднялся, под ногами чавкало, будто он ступал по коварной хляби болота. Вокруг клубился густой, жирный туман, сквозь разрывы в котором проступали не принадлежащие этому месту картины. Игра ткани и шелест атласного платья – воспоминания о матери. Густой багряный водопад – ассоциация с впервые разбитым носом. Зеленые луга, море нескошенной травы – Люзон поздней весной. Серый гранит, белое небо, суровый взгляд – визит на могилу предка.