VII. Контроверза

 

 

Но Валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий

поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном

русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в

плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти

отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей

вере и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, -

о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.

Об этом вот и заговорил за столом Григорий. Федор Павлович любил и прежде,

каждый раз после стола, за дессертом, посмеяться и поговорить хотя бы даже с

Григорием. В этот же раз был в легком и приятно раскидывающемся настроении.

Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он заметил, что такого

солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его

препроводить в какой-нибудь монастырь: "То-то народу повалит и денег".

Григорий поморщился, видя, что Федор Павлович нисколько не умилился, а по

всегдашней привычке своей начинает кощунствовать. Как вдруг Смердяков,

стоявший у двери, усмехнулся. Смердяков весьма часто и прежде допускался

стоять у стола, то-есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город

Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз.

- Ты чего? - спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв

конечно, что относится она к Григорию.

- А я насчет того-с, - заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, -

что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого

опять-таки по-моему не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой

случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего,

чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и

искупить малодушие.

- Это как же не будет греха? Врешь, за это тебя прямо в ад и там как

баранину поджаривать станут, - подхватил Федор Павлович.

И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы видели, ужасно

обрадовался Алеше.

- На твою тему, на твою тему! - радостно хихикал он, усаживая Алешу

слушать.

- Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и

не должно быть такого, если по всей справедливости, - солидно заметил

Смердяков.

- Как так по всей справедливости, - крикнул еще веселей Федор Павлович,

подталкивая коленом Алешу.

- Подлец он, вот он кто! - вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел

он Смердякову прямо в глаза.

- Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, - спокойно и

сдержанно отразил Смердяков, - а лучше рассудите сами, что раз я попал к

мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя божие

проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в

том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.

- Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи!- кричал Федор

Павлович.

- Бульйонщик! - прошептал Григорий презрительно.

- Насчет бульйонщика тоже повремените-с, а не ругаясь рассудите сами,

Григорий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не

христианин и истинного бога моего проклинаю", как тотчас же я самым высшим

божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви

святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с,

- не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что

даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, - так или не

так, Григорий Васильевич?

Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на

одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно

делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.

- Иван! - крикнул вдруг Федор Павлович, - нагнись ко мне к самому уху.

Это он для тебя все это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали.

Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение

папаши.

- Стой, Смердяков, помолчи на время, - крикнул опять Федор Павлович: -

Иван, опять ко мне к самому уху нагнись. Иван Федорович вновь с самым

серьезнейшим видом нагнулся.

- Люблю тебя так же как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю.

Коньячку?

- Дайте. "Однако сам-то ты порядочно нагрузился", пристально поглядел

на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным

любопытством,

- Анафема ты проклят и теперь, - разразился вдруг Григорий, - и как же

ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если...

- Не бранись, Григорий, не бранись! - прервал Федор Павлович.

- Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с,

и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то

время, как я богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший

момент-с, я уже стал все равно, как бы иноязычником, и крещение мое с меня

снимается и ни во что вменяется, - так ли хоть это-с?

- Заключай, брат, скорей, заключай, - поторопил Федор Павлович, с

наслаждением хлебнув из рюмки.

- А коли я уж не христианин, то значит я и не солгал мучителям, когда

они спрашивали: "Христианин я или не христианин", ибо я уже был самим богом

совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем

даже слово успел мое молвить мучителям. А коли я уже разжалован, то каким же

манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете, как

с христианина, за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только

одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен? Коли я уж не

христианин, значит я и не могу от Христа отрекнуться, ибо не от чего тогда

мне и отрекаться будет. С татарина поганого кто же станет спрашивать,

Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах за то, что он не христианином

родился и кто же станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола

двух шкур не дерут. Да и сам бог вседержитель с татарина если и будет

спрашивать, когда тот помрет, полагаю каким-нибудь самым малым наказанием

(так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь не повинен же

он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел. Не может же

господь бог насильно взять татарина и говорить про него, что и он был

христианином? Ведь значило бы тогда, что господь вседержитель скажет сущую

неправду. А разве может господь вседержитель неба и земли произнести ложь,

хотя бы в одном только каком-нибудь слове-с?

Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не

понимал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял, и

остановился с видом человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. Федор

Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом.

- Алешка, Алешка, каково! Ах ты казуист! Это он был у иезуитов

где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий; да кто же тебя научил? Но только

ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. Не плачь, Григорий, мы его сею же

минутой разобьем в дым и прах. Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред

мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам

же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема,

так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят. Об этом ты как

полагаешь, иезуит ты мой прекрасный?

- Это сумления нет-с, что сам в себе я отрекся, а все же никакого и тут

специально греха не было-с, а коли был грешок, то самый обыкновенный

весьма-с.

- Как так обыкновенный весьма-с!

- Врешь, пр-р-роклятый, - прошипел Григорий,

- Рассудите сами, Григорий Васильевич, - ровно и степенно, сознавая

победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал

Смердяков, - рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в писании,

что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и при том скажете сей

горе, чтобы съехала в море, то и съедет ни мало не медля, по первому же

вашему приказанию. Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы

столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с

сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда

далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом

течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все

останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с. А это

означает, что и вы не веруете, Григорий Васильевич, надлежащим манером, а

лишь других за то всячески ругаете. Опять-таки и то взямши, что никто в наше

время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких

лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме

разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то может

где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не

найдешь вовсе, - то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то

неужели же всех сих остальных, то-есть население всей земли-с, кроме

каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет господь и при милосердии своем,

столь известном, никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз

усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью.

- Стой! - завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга: - так двух-то

таких, что горы могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они? Иван,

заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался!

- Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, - с

одобрительною улыбкой согласился Иван Федорович.

- Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься! Алешка, ведь

правда? Ведь совершенно русская вера такая?

- Нет, у Смердякова совсем не русская вера, - серьезно и твердо

проговорил Алеша.

- Я не про веру его, я про эту черту, про этих двух пустынников, про

эту одну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски?

- Да, черта эта совсем русская, - улыбнулся Алеша.

- Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в

остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь: знай, дурак, что здесь мы все от

легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели,

а во-вторых, времени бог мало дал, всего во дню определил только двадцать

четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там

пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о

вере и когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат,

составляет, я думаю?

- Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, Григорий Васильевич,

что ведь тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы я тогда веровал

в самую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы

грешно, если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру

перешел. Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же

миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот

же миг его придавила как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало

прочь, воспевая и славя бога. А коли я именно в тот же самый момент это все

и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, а та не

давила, то как же скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такой

страшный час смертного, великого страха? И без того уж знаю, что царствия

небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора,

значит не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня

на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы

кожу с себя дам содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали

со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сия гора. Да в

этакую минуту не только что сумление может найти, но даже от страха и самого

рассудка решиться можно, так что и рассуждать-то будет совсем невозможно. А

стало быть чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут

своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу? А

потому на милость господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсем

прощен буду-с...