IV. Исповедь горячего сердца. В анекдотах

 

 

Я там кутил. Давеча отец говорил, что я по нескольку тысяч платил за

обольщение девиц. Это свинский фантом и никогда того не бывало, а что было,

то собственно на "это" денег не требовало. У меня деньги - аксесуар, жар

души, обстановка. Ныне вот она моя дама, завтра на ее месте уличная

девчоночка. И ту и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гам,

цыганки. Коли надо, и ей даю, потому что берут, берут с азартом, в этом надо

признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не все, а

случалось, случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные

закоулочки, за площадью, - там приключения, там неожиданности, там самородки

в грязи. Я, брат, аллегорически говорю. У нас в городишке таких переулков

вещественных не было, но нравственные были. Но если бы ты был то что я, ты

понял бы, что эти значат. Любил разврат, любил и срам разврата. Любил

жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано - Карамазов! Раз

пикник всем городом был, поехали на семи тройках; в темноте, зимой, в санях,

стал я жать одну соседскую девичью ручку, и принудил к поцелуям эту девочку,

дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную. Позволила, многое

позволила в темноте. Думала, бедняжка, что я завтра за ней приеду и

предложение сделаю (меня ведь главное за жениха ценили); а я с ней после

того ни слова, пять месяцев ни полслова. Видел, как следили за мной из угла

залы, когда бывало танцуют (а у нас то и дело что танцуют), ее глазки, видел

как горели огоньком - огоньком кроткого негодования. Забавляла эта игра

только мое сладострастие насекомого, которое я в себе кормил. Чрез пять

месяцев она за чиновника вышла и уехала... сердясь и все еще любя может

быть. Теперь они счастливо живут. Заметь, что я никому не сказал, не

ославил; я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я не бесчестен. Ты

краснеешь, у тебя глаза сверкнули. Довольно с тебя этой грязи. И все это еще

только так, цветочки польдекоковские, хотя жестокое насекомое уже росло, уже

разрасталось в душе. Тут, брат, целый альбом воспоминаний. Пусть им бог

миленьким здоровья пошлет. Я, разрывая, любил не ссориться. И никогда не

выдавал, никогда ни одну не ославил. Но довольно. Неужели ты думал, что я

тебя для этой только дряни зазвал сюда? Нет, я тебе любопытнее вещь

расскажу; но не удивляйся, что не стыжусь тебя, а как будто даже и рад.

- Это ты оттого, что я покраснел, - вдруг заметил Алеша. - Я не от

твоих речей покраснел и не за твои дела, а за то, что я то же самое что и

ты.

- Ты-то? Ну хватил немного далеко.

- Нет, недалеко, - с жаром проговорил Алеша. (Видимо эта мысль давно

уже в нем была.) - Все одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты

вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это все одно

и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все

равно непременно вступит и на верхнюю.

- Стало быть, совсем не вступать?

- Кому можно - совсем не вступать.

- А тебе - можно?

- Кажется, нет.

- Молчи, Алеша, молчи, милый, хочется мне ручку твою поцеловать, так,

из умиления. Эта шельма Грушенька знаток в человеках, она мне говорила

однажды, что она когда-нибудь тебя съест... Молчу, молчу! Из мерзостей, с

поля, загаженного мухами, перейдем на мою трагедию, тоже на поле, загаженное

мухами, то-есть всякою низостью. Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и

соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так

ведь и было, хотя раз только было, да и то не состоялось. Старик, который

меня же корил небылицей, этой-то штуки и не знает: я никому никогда не

рассказывал, тебе первому сейчас расскажу, конечно, Ивана исключая, Иван все

знает. Раньше тебя давно знает. Но Иван - могила.

- Иван - могила?

- Да.

Алеша слушал чрезвычайно внимательно.

- Я ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщиком состоял, но

все равно как бы под надзором, в роде как ссыльный какой. А городишко

принимал меня страшно хорошо. Денег я бросал много, верили, что я богат, я и

сам тому верил. А впрочем чем-то и другим я им должно быть угодил. Хоть и

головами покивали, а право любили. Мой подполковник, старик уже, не взлюбил

меня вдруг. Придирался ко мне; да рука у меня была, к тому же весь город за

меня стоял, придраться нельзя было очень-то. Виноват был я и сам, сам

нарочно почтения не отдавал надлежащего. Гордился. У этого старого упрямца,

недурного очень человека и добродушнейшего хлебосола, были когда-то две

жены, обе померли. Одна, первая, была из каких-то простых и оставила ему

дочь, тоже простую. Была уже при мне девою лет двадцати четырех и жила с

отцом вместе с теткой, сестрой покойной матери. Тетка - бессловесная

простота, а племянница, старшая дочь подполковника, - бойкая простота.

Люблю, вспоминая, хорошее слово сказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее

характера женского не знал, как этой девицы, Агафьей звали ее, - представь

себе, Агафьей Ивановной. Да и недурна она вовсе была, в русском вкусе -

высокая, дебелая, полнотелая, с глазами прекрасными, лицо, положим,

грубоватое. Не выходила замуж, хотя двое сватались, отказала и веселости не

теряла. Сошелся я с ней - не этаким образом, нет, тут было чисто, а так,

по-дружески. Я ведь часто с женщинами сходился совершенно безгрешно,

по-дружески. Болтаю с ней такие откровенные вещи, что ух! а она только

смеется. Многие женщины откровенности любят, заметь себе, а она к тому же

была девушка, что очень меня веселило. И вот еще что: никак бы ее барышней

нельзя было назвать. Жили они у отца с теткой, как-то добровольно принижая

себя, со всем другим обществом не равняясь. Ее все любили и нуждались в ней,

потому что портниха была знатная: был талант, денег за услуги не требовала,

делала из любезности, но когда дарили - не отказывалась принять.

Подполковник же, тот - куда! Подполковник был одно из самых первых лиц по

нашему месту. Жил широко, принимал весь город, ужины, танцы. Когда я приехал

и в баталион поступил, заговорили во всем городишке, что вскоре пожалует к

нам, из столицы, вторая дочь подполковника, раскрасавица из красавиц, а

теперь только что де вышла из аристократического столичного одного

института. Эта вторая дочь - вот эта самая Катерина Ивановна и есть, и уже

от второй жены подполковника. А вторая эта жена, уже покойница, была из

знатного, какого-то большого генеральского дома, хотя впрочем, как мне

достоверно известно денег подполковнику тоже никаких не принесла. Значит

была с родней, да и только, разве там какие надежды, а в наличности ничего.

И однако, когда приехала институтка (погостить, а не навсегда), весь

городишко у нас точно обновился, самые знатные наши дамы, - две

превосходительные, одна полковница, да и все, все за ними, тотчас же приняли

участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов, пикников, живые

картины состряпали в пользу каких-то гувернанток. Я молчу, я кучу, я одну

штуку именно тогда удрал такую, что весь город тогда загалдел. Вижу, она

меня раз обмерила взглядом, у батарейного командира это было, да я тогда не

подошел: пренебрегаю, дескать, знакомиться. Подошел я к ней уже несколько

спустя, тоже на вечере, заговорил, еле поглядела, презрительные губки

сложила, а, думаю, подожди, отмщу! Бурбон я был ужаснейший в большинстве

тогдашних случаев, и сам это чувствовал. Главное то чувствовал, что

"Катенька" не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером,

гордая и в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а

у меня ни того, ни другого. Ты думаешь, я предложение хотел сделать? Ни

мало, просто отмстить хотел за то, что я такой молодец, а она не чувствует.

А пока кутеж и погром. Меня наконец подполковник на три дня под арест

посадил. Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть тысяч прислал, после

того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то-есть мы дескать

"в расчете" и требовать больше ничего не буду. Не понимал я тогда ничего; я,

брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и

даже может быть до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с отцом

денежных пререканиях. Но это к чорту, это потом. А тогда, получив эти шесть,

узнал я вдруг заведомо по одному письмецу от приятеля про одну любопытнейшую

вещь для себя, именно, что подполковником нашим недовольны, что подозревают

его не в порядке, одним словом, что враги его готовят ему закуску. И впрямь

приехал начальник дивизии и распек на чем свет стоит. Затем немного спустя

велено в отставку подать. Я тебе рассказывать не буду, как это все вышло в

подробности, были у него враги действительно, только вдруг в городе

чрезмерное охлаждение к нему и ко всей фамилии, все вдруг точно отхлынули.

Вот и вышла тогда первая моя штука: встречаю я Агафью Ивановну, с которой

всегда дружбу хранил, и говорю: "А ведь у папаши казенных-то денег четырех

тысяч пятисот рублей нет". "Что вы это, почему говорите? Недавно генерал

был, все налицо были"... "Тогда были, а теперь нет". Испугалась ужасно: "не

пугайте пожалуста, от кого вы слышали?" "Не беспокойтесь, говорю, никому не

скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только

на сей счет тоже в, виде, так-сказать, "всякого случая" присовокупить: когда

потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем

под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда

лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то

тысячки пожалуй и отвалю и в святости секрет сохраню". "Ах, какой вы,

говорит, подлец! (так и сказала), - какой вы злой, говорит, подлец! Да как

вы смеете!" Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще раз крикнул, что

секрет сохранен будет свято и нерушимо. Эти обе бабы, то-есть Агафья и тетка

ее, скажу вперед, оказались во всей этой истории чистыми ангелами, а сестру

эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя пред нею, горничными

ее были... Только Агафья эту штуку, то-есть разговор-то наш ей тогда и

передай. Я это потом все как пять пальцев узнал. Не скрыла, ну, а мне

разумеется того было и надо.

Вдруг приезжает новый майор принимать баталион. Принимает. Старый

подполковник вдруг заболевает, двинуться не может, двое суток дома сидит,

суммы казенной не сдает. Доктор наш Кравченко уверял, что действительно

болен был. Только я вот что досконально знал по секрету и даже давно: что

сумма, когда отсмотрит ее начальство, каждый раз после того, и это уже года

четыре сряду, исчезала на время. Ссужал ее подполковник вернейшему одному

человеку, купцу нашему, старому вдовцу. Трифонову, бородачу в золотых очках.

Тот съездит на ярмарку, сделает какой надо ему там оборот и возвращает

тотчас подполковнику деньги в целости, а с тем вместе привозит с ярмарки

гостинцу, а с гостинцами и процентики. Только в этот раз (я тогда узнал все

это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына его

и наследника, развратнейшего мальчишки какого свет производил), в этот раз,

говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил. Подполковник

бросился к нему: "Никогда я от вас ничего не получал, да и получать не мог",

- вот ответ. Ну, так и сидит наш подполковник дома, голову себе обвязал

полотенцем, ему они все три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой с

книгой и с приказом: "Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два

часа". Он расписался, я эту подпись в книге потом видел, - встал, сказал,

что одеваться в мундир идет, прибежал в свою спальню, взял двуствольное

охотничье свое ружье, зарядил, вкатил солдатскую пулю, снял с правой ноги

сапог, ружье упер в грудь, а ногой стал курок искать. А Агафья уже

подозревала, мои тогдашние слова запомнила, подкралась и во время

подсмотрела: ворвалась, бросилась на него сзади, обняла, ружье выстрелило

вверх в потолок; никого не ранило; вбежали остальные, схватили его, отняли

ружье, за руки держат... Все это я потом узнал до черты. Сидел я тогда дома,

были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок

надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и - предо мною, у меня на

квартире, Катерина Ивановна.

Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко

мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух

чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные,

слушались меня во всем, и, по моему приказу, замолчали потом обе, как

чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на

меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ,

вижу, есть нерешительность.

- Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если

я приду за ними... к вам сама. Я пришла... дайте деньги!.. - не выдержала,

задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ

задрожали. - Алешка, слушаешь или спишь?

- Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь, - произнес в волнении Алеша.

- Ее самую и скажу. Если всю правду, то вот как было, себя не пощажу.

Первая мысль была - Карамазовская. Раз, брат, меня фаланга укусила, я две

недели от нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце, слышу,

укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил я ее глазом. Видел ты

ее? Ведь красавица. Да не тем она красива тогда была. Красива была она тем в

ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своего

великодушия и жертвы своей за отца, а я клоп. И вот от меня, клопа и

подлеца, она вся зависит, вся, вся кругом и с душой и с телом. Очерчена. Я

тебе прямо скажу: эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мне

сердце, что оно чуть не истекло от одного томления. Казалось бы и борьбы не

могло уже быть никакой: именно бы поступить как клопу, как злому тарантулу,

безо всякого сожаления... Пересекло у меня дух даже. Слушай: ведь я

разумеется завтра же приехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим

так-сказать образом завершить и чтобы никто, стало быть, этого не знал и не

мог бы знать. Потому что ведь я человек хоть и низких желаний, но честный. И

вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: "Да ведь

завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки, и не выйдет к тебе, а

велит кучеру со двора тебя вытолкать. Ославляй, дескать, по всему городу, не

боюсь тебя!" Взглянул я на девицу, не соврал мой голос: так конечно, так оно

и будет. Меня выгонят в шею, по теперешнему лицу уже судить можно. Закипела

во мне злость, захотелось подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть:

поглядеть это на нее с насмешкой, и тут же, пока стоит пред тобой, и

огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет сказать:

- Это четыре-то тысячи! Да я пошутил-с, что вы это? Слишком легковерно,

сударыня, сосчитали. Сотенки две я пожалуй, с моим даже удовольствием и

охотою, а четыре тысячи это деньги не такие, барышня, чтоб их на такое

легкомыслие кидать. Обеспокоить себя напрасно изволили.

Видишь, я бы конечно все потерял, она бы убежала, но зато инфернально,

мстительно вышло бы, всего остального стоило бы. Выл бы потом всю жизнь от

раскаяния, но только чтобы теперь эту штучку отмочить! Веришь ли, никогда

этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакую

минуту я на нее глядел с ненавистью, - и вот крест кладу: я на эту глядел

тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, - с тою самою ненавистью,

от которой до любви, до безумнейшей любви - один волосок! Я подошел к окну,

приложил лоб к мерзлому стеклу и помню, что мне лоб обожгло льдом как огнем.

Долго не задержал, не беспокойся, обернулся, подошел к столу, отворил ящик и

достал пятитысячный пятипроцентный безыменный билет (в лексиконе французском

лежал у меня). Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь в

сени, и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим,

проникновеннейшим поклоном, верь тому! Она вся вздрогнула, посмотрела

пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни

слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и

прямо мне в ноги - лбом до земли, не по-институтски, по-русски! Вскочила и

побежала. Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и хотел-было

тут же заколоть себя, для чего - не знаю, глупость была бы страшная,

конечно, но должно быть от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного восторга

можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее

опять в ножны, - о чем впрочем мог бы тебе и не упоминать. И даже. кажется,

я сейчас-то, рассказывая обо всех борьбах, немножко размазал, чтобы себя

похвалить. Но пусть, пусть так и будет и чорт дери всех шпионов сердца

человеческого! Вот весь мой этот бывший "случай" с Катериной Ивановной.

Теперь, значит, брат Иван о нем знает, да ты - и только!

Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок,

обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде сидел, а на

другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен был совсем

к нему повернуться.