Второй клинический случай

Пациент, которого я собираюсь обсудить, молодой человек, мистер W. У него были близкие, взаимно зависимые отношения с его матерью, когда он был молод, но впоследствии он был подвержен числу сложных и болезненных сепараций. Его отец умер несколько лет назад, и мистер W испытывал потребность защитить себя от того, что он переживал как вторгающиеся и собственнические (овладевающие) требования, предъявленные ему физическими болезнями его матери, ее депрессии и одиночества. Вначале он ощущал большое облегчение от прохождения анализа. Он чувствовал, что его услышали, и был удивлен и тронут, что я могу испытывать интерес к тому, что он говорит мне о его жизни, и что я могу помнить то, что он мне ранее рассказывал. Спустя несколько месяцев анализа он начал становиться более тревожным и клаустрофобичным в анализе. Я полагаю, он ощущал, что его потребности, его трудности в знании и мышлении от своего имени, привели его к вторжению в мой разум и тело, с тем, чтобы овладеть способом мышления и функционированием, которое бы сделало его способным понимать себя и других, как я это делал, или даже превзойти меня.

Однако потом ему стало неловко в связи с тем, насколько уязвимым и зависимым он себя чувствовал. Сознательно он ощущал себя в опасности быть захваченным аналитическим процессом, моими словами, моими мыслями, которые он часто инкорпорировал и потом сам замечал, что повторяет их как свои собственные. Я думаю, что он был заключен в ловушку циклического процесса, в котором он вторгался в аналитика, и потом он чувствовал угрозу клаустрофобических тревог, от которых он должен был защищать себя. Он стремился поддерживать дистанцию различными способами. Он обычно приходил с опозданиями, иногда погружался в сон в течение сессии, часто в середине интерпретации. Когда он осознавал, что пропустил большую часть из того, что я сказал, он чувствовал себя смущенным и пытался скрыть то, что случилось. Он был способен признать, насколько напуганным он себя чувствовал по поводу присутствия на протяжении всей сессии, или всей недели.

Он постепенно дал мне понять об ограничениях его способности слушать и принимать - после определенных моментов он чувствовал угрозу и ощущал, что ему необходимо «выключиться». Некоторые из фантазий, которые лежали в основе этих механизмов, проявились более ясно, как я надеюсь проиллюстрировать.

Я хочу привлечь внимание к одной поразительной черте сессий – способу, которым пациент ее начинает. Он представляет мне детальное описание его деятельности, или формулировки его мотивов и его мыслей. Он плетет сложное повествование, имеющее захватывающее, вторгающееся качество. Это ощущается больше как способ овладевающее контролировать мой разум, чем метод символической коммуникации. В то же самое время, непроницаемый характер его мышления и повествования явно выполняет защитную функцию (как и в случае пациентки миссис С., которая оставалась одетой в душе, и которая искала пути завладеть ситуацией прежде интерпретаций аналитика). На протяжении длинных периодов в сессии я не приглашен вмешиваться, за исключением поддерживающих, критических или одобряющих реплик.

Таким образом, в то время как в этой главе я преимущественно фокусируюсь на защитах пациентов от особых клаустрофобических тревог, так же можно исследовать степень, до которой такого рода тревоги связаны с фантазиями пациентов об их насильственных овладевающих вторжениях.

На сессию, которую я хочу коротко описать, мистер W явился на десять минут позже, и начал говорить довольно быстро. События предшествующие этой сессии таковы, что его мать, которая живет одна за пределами Лондона, недавно перенесла ортопедическую операцию. Мистер W приходит в ужас от натиска, который он ощущает от необходимости оставить его работу и обучение, и переехать, чтобы заботиться о ней. Другая тема, вновь возникшая на этой сессии, касающаяся его ужаса быть захваченным его матерью - это его озабоченность по поводу формы его тела и внешности, особенностей его тела, которые напоминают материнское. Он воспринимает это как конкретное свидетельство степени, до которой она вторглась и завладела его телом. Он ненавидит смотреть на себя в зеркало и едва ли может говорить об этом.

Он начал:

Это так тяжело, когда я оказываюсь здесь, не попытавшись сформулировать то, что я мог бы сказать – собрать воедино мои причины и мотивы, мысли и объяснения. Я сейчас поймал себя на том, что только начинаю делать это. По пути сюда разговаривал с моей мамой. Пытался звонить ей сегодня утром, но меня навещала моя тетка в это время, и я сказал, что перезвоню позже. Поэтому я позвонил ей в то время пока шел в метро с работы. Я не думаю, что это заставило меня идти медленнее, но это изменило мое настроение, это ухудшило мое состояние. Я получил сообщение по электронной почте от брата этим утром; на прошедших выходных он навещал мою маму, ухаживая за ней. Возможно, он смог бы быть с ней и в течение следующих выходных, но он не может навестить ее через выходные.

Мистер W замолчал, и стал отстраненным и сонным. Он продолжил:

Я практически отключаюсь от того, что я говорю…. Я осознал, что не подготовился к следующим за этими выходным. Конечно, это означает, что он в некотором смысле намекает…. Это были выходные, когда я собирался попытаться сделать некоторую работу по моему проекту. Даже если моя семья знает, что у меня есть работа, которую нужно сделать, я не думаю, что я чувствовал бы себя комфортно, оставаясь в Лондоне, и говоря, что я не могу приехать и помочь. Когда я разговаривал с мамой, я не упоминал, что я собираюсь приехать, так как я не в полной мере решил еще. Она обсуждала со мной, какого рода уход она получает сейчас – она не может получить то, что ей нужно в Британии. Во Франции и Ирландии обеспечивают гидротерапию. Они отправляют тебя домой, где ты получаешь лечение каждый день. Здесь для тебя ничего не организовано, и в случае если она действительно хочет эту терапию, она должна была бы проделать путешествие длинною в мили, чтобы получить то, что она хочет.

Он вздохнул, помолчал несколько минут, и я понял, что, вероятно, он вздремнул.

Я не устал, день не был особенно напряженным, и я выпил кофе по пути сюда, пытался себя подготовить. Я думал о том, что я должен поддерживать здесь свое бодрствование. Я чувствую себя очень странно, проваливаясь на половине высказывания, или комментария, и потом…

Он вздохнул, и потом опять замолчал.

В пятницу вечером я с друзьями проводил время. Как водится сегодня, люди имеют мобильные телефоны с встроенными в них видеокамерами, и их использовали, чтобы делать фотографии. Пара девушек, которых я знаю. Одна из них свободна, я познакомился с ней пару месяцев назад; я знаю, что ей нравится моя компания. Мне она кажется довольно привлекательной, но я подозреваю, что она не считает меня человеком, обладающим привлекательной внешностью. Мы фотографировались в ночном клубе. Практически всегда я единственный, кто делает фотографии, отчасти потому, что другие люди не обременяют себя этим, отчасти потому, что меня в них нет. Прошлой ночью они выложили фотографии на Фейсбуке - вебсайте, на котором выкладываются фотографии с различных общественных мероприятий и ты сообщаешь людям, что там есть фотографии. Ты смотришь свои фотографии, и, если тебе они не нравятся, то ты можешь убрать ярлык, который указывает на то, что ты есть на этих фотографиях. Они выложили около двадцати моих фотографий, и это больше чем обычно появляется за пару месяцев.

Было ужасно видеть себя в непривычном для меня ракурсе. Ужасно видеть, как я выгляжу. Это был я, улыбающийся на нескольких фотографиях, улыбающийся, смеющийся, хорошо проводящий время со своими друзьями. Это заставило меня съежиться. Я не мог вынести это. (Он вздохнул.) Однако движущая сила, которая позволяет мне разобраться самому, не длится долго, потому что она скорее основана на отвращении, чем на каком-либо убеждении, что я могу что-либо изменить.

Я сказал, что я думаю, что он очень обеспокоен перспективой оказаться загнанным в ловушку, и испытать вторжение моих наблюдений и комментариев. Он чувствует, что я пытаюсь захватить его, как он чувствовал себя с девушками, фотографирующими его в разных состояниях. Это затрудняет для него принятие моих интерпретаций того, что я обнаруживаю в нем, и он не может вынести необходимость слушать до конца умозаключение, или взаимодействовать со мной настолько длительно, чтобы позволить мне иметь доступ к чему-то в нем, о чем он не хочет знать. Я думал, что это был тот же самый страх, который он переживал по поводу того, чтобы оказаться загнанным в ловушку в деревне требованиями его матери и брата. Эти ситуации практически невыносимы, и он должен найти дистанцию, на которой он может оставаться. Намного легче, если он поддерживает позицию того, кто сам фотографирует, или объясняет и анализирует все для меня.

Воцарилось долгое молчание.

Я прокомментировал, что он, кажется, опять рефлекторно почувствовал необходимость не принимать участия. Я думал, что он должен был защитить себя от чего-то, что он на самом деле чувствовал слишком вторгающимся, слишком овладевающим и требовательным.

Мистер W вздохнул, и опять замолчал на пятнадцать минут.

Я не знаю, что сказать. Я не знаю, какие части (информации) я пропустил. Другие просто ускользнули…. И у меня нет ни малейшего представления о них, и такое ощущение, что я не имею ни малейшего представления почему. То что Вы говорите о различных причинах имеет смысл, но это очень трудно… типа того что…. причина для причин, как говорится. Что меня расстраивает, так это то, что я на самом деле не знаю. Я прихожу сюда несколько дней, и думаю, что у меня правильное отношение, или настроение, но когда это выходит наружу, когда я говорю это, оказывается это не правильно и не конструктивно. Потом в другие дни… Я не знаю, что я говорю, или, почему я говорю это, но вы, кажется, способны построить что-то конструктивное на этом. И у меня нет контроля над этим. Нет способа понимать это самому.