Глава 14. Биомедицинская этика: открытые проблемы 319

 

цинских кругах вопрос о том, в какой мере морально оправдана прак­тика продления жизни безнадежно больного в тех случаях, когда:

— сознание больного необратимо утрачено,

— умирая, он испытывает невыносимые физические страдания,

— этот пациент — новорожденный, анатомические дефекты ко­торого неустранимы.

Сложность этих проблем в том, что абсолютно безупречных с мо­рально-этической и правовой точек зрения способов их решения не существует, какой бы вариант развязки ни был предложен. Можно, конечно, отбросить в сторону колебания и из нескольких возмож­ных вариантов выбрать один. Но даже в этом случае невозможно рассчитывать на моральное удовлетворение, прежде всего от ощу­щения, что выбор сделан не между добром и злом, а между мень­шим и большим злом.

Принятие идеи эвтаназии требует серьезной переориентации морального сознания общества. Суть этой перестройки сознания, предполагающей нравственное допущение эвтаназии, заключается в открытом отстаивании следующих принципов:

Во-первых, убеждение, будто медик всегда, в любой ситуации обя­зан что-то предпринимать, чтобы продлить, насколько возможно, жизнь человека, не должно оставаться единственной нравственной оценкой.

Во-вторых, доктрина безусловного превосходства биологической выживаемости над другими ценностями (достоинством личности, ее благом, суверенными правами) должна уступить место доктрине ка-честважизни, в соответствии с которой быть человеком в подлинном смысле этого слова более ценно, чем быть просто живым.

В-третьих, если невозможно разорвать связь между страданием и человеческим бытием, превратившимся в сплошную боль, иначе как через прекращение этого бытия, то при соблюдении определен­ных условий (наличии просьбы больного, должном контроле и т.п.) следует пойти на такой крайний шаг.

В чем же этическая уязвимость этих положений с точки зрения противников эвтаназии? Дело в том, что вот уже две с половиной тысячи лет фундаментом врачебной этики является клятва Гиппок­рата, которая воспринимается в медицинских кругах как непрелож­ная, не подлежащая обсуждению догма. К ней относятся с благого­вейным почитанием и священным трепетом. И среди основных ее принципов — знаменитое: «Клянусь не давать смертельного лекар­ства, даже если меня об этом попросят, или советов, которые могут

привести к смерти». И это предписание, этот суровый приказ непоз­волительно нарушать ни с моральной, ни с правовой точки зрения. И сегодня этот принцип не перестал действовать. Но универсаль­ность его все настойчивее ставится под сомнение, ибо налагаемые им обязательства все чаще осознаются как препятствие на пути об­легчения страданий безнадежных больных.

Объектом еще более настойчивых сомнений стал второй прин­цип медицинской деонтологии, предписывающий врачу бороться с бо­лезнью до конца, даже в безнадежных ситуациях. Причем если на сомнении в первом из этих принципов базируется стратегия актив­ной эвтаназии («умерщвление из чувства милосердия»), то на почве отрицания второго принципа возникает стратегия пассивной эвта­назии, предполагающая отказ от особо сложных, «экстраординар­ных» лечебных методов, которые хотя и удлиняют жизнь больного, но делают это ценой дальнейших страданий и все равно не спасают его. И если первая стратегия приемлется пока далеко не всеми вра­чами, то вторая, похоже, становится все более признанной.

Почему же эти принципы, считавшиеся еще недавно незыблемыми, вдруг стали объектом растущих сомнений? Какие обстоятельства вызвали перемены в умонастроениях медиков? Немаловажная причина этих со­мнений — осознание многими медиками того, что старая врачебная эти­ка, опирающаяся на древние авторитеты, не способна указать решение многих проблем в новых условиях. Так, благодаря прогрессу медицин­ской науки и техники резко расширилась сфера пограничных (между жизнью и смертью) ситуаций. Современные средства медицины позво­ляют иногда повернуть вспять казалось бы неизбежный процесс умира­ния или даже снова вдохнуть жизнь в уже безжизненное тело. Меди­цинское вмешательство способно сегодня привести и к искусственному замедлению процесса умирания («задержанная смерть»). Когда такое замедление продлевает пусть и не активную, но все же жизнь, против него трудно что-либо возразить. Но если оно продлевает агонию и под­держивает лишь бессознательное существование тела без какой-либо надежды вернуть человеку сознание, не есть ли это самонадеянное про­тиводействие судьбе и законам природы?

Кроме того, использование новейших средств позволяет сохранить жизнь и тем пациентам, организм которых не приобрел (новорожденные с неустранимыми дефектами) или навсегда утратил способность самосто­ятельно справляться с важнейшими жизненными функциями. Врачеб­ный долг, предписывающий бороться за жизнь таких пациентов «до пос-

320 Раздел IV. Прикладная этика: проблемы и решения

Глава 14. Биомедицинская этика: открытые проблемы

 

леднего вздоха»,,превращает клиники, родильные дома, специализирован­ные детские учреждения в места существования приговоренных к смерти страдальцев; а благороднейшая и гуманнейшая задача медицины — борьба с болезнью — становится своей противоположностью — борьбой за под­держание болезни в течение максимально длительного срока.

Не превращает ли подобного рода стратегия тех, кого она столь заботливо опекает, в заложников своего сверхгуманизма? Не имеем ли мы здесь дело как бы с «эвтаназией наоборот»? Ведь если ее ревностные сторонники стремятся насильственным образом прервать нить жизни, то поборники максимально возможного продления био­логического существования человека теми же насильственными ме­рами пытаются растягивать эту нить до бесконечности. Продление жизни в этом случае становится манией, навязчивой идеей (мотивы при этом могут быть самыми разными: продемонстрировать могуще­ство медицины, успокоить родственников больного или собственную совесть, наконец, поддержать «Божественную данность жизни»).

Обращение к эвтаназии и явилось своеобразной попыткой ре­шить неразрешимые проблемы с помощью сверхрадикальных, «уль­трареволюционных» мер, посредством пересмотра этических обяза­тельств, наложенных обществом на медицину. Однако ориентация на крайности в практической деятельности породила столь же край­ние оценки эвтаназии в рамках медицинской этики.

Одни отвергают ее как акт убийства («Убийство не перестает быть убийством, хотя бы оно было сделано с согласия убитого»). Другие рассматривают ее как панацею от всех бед («Эвтаназия нужна! Негу­манно мучить людей жизнью»). Раздаются и осторожные голоса, выра­жающее сдержанную тревогу: не станет ли эвтаназия разновидностью новой догмы, правоту который столь же трудно доказать, как и опровер­гнуть? Не окажется ли цивилизация во власти очередной утопии, пред­лагающей искать ответы на фундаментальные вопросы жизни и смерти в медицинских кабинетах или залах судебных заседаний? Не обернется ли окончательная легализация эвтаназии дискредитацией врачебной профессии? Не подвигнет ли она медиков — вместо трудного поиска новых, более эффективных средств и методов обезболивания — на бо­лее легкий и простой путь «умерщвления из сострадания»? Не ослабит ли наличие такой перспективы, как «легкая, безболезненная смерть», волю тяжело больных, но не безнадежных пациентов к сопротивлению болезни, к борьбе за жизнь?

Особенно сложно решается в обществе вопрос о моральной до­пустимости пассивной эвтаназии новорожденных с серьезными дефектами. И опять (как и в ситуации прерывания беременности) критерием оценки путей решения этой проблемы выступает призна­ние или непризнание такого младенца личностью, имеющей все пра­ва, и прежде всего право на жизнь.

Некоторые придерживаются тех взглядов, что ребенок — еще не личность, поэтому пассивная эвтаназия этически допустима, если нет оснований надеяться на то, что ребенок в процессе своего разви­тия станет личностью, или если размеры эмоционального и/или денежного ущерба, потенциально наносимого семье уходом за ребен­ком, исключительно велики. С этой точки зрения, решение о прекра­щении терапии новорожденных с серьезными дефектами развития принимается на основании не медицинских, а утилитарно-прагмати­ческих соображений и обусловлено нежелательностью продолже­ния жизни данного новорожденного (для кого?).

Показателен в этом отношении случай с новорожденным младенцем (г.Блюмиштон, США), который страдал двумя врожденными порока­ми — синдромом Дауна и непроходимостью пищевода. Врачи своевре­менно проинформировали родителей о недугах новорожденного и уве­домили их, что те имеют моральное право выбора: дать свое согласие на хирургическую операцию по устранению врожденного дефекта пище­вода или отказаться от всякого рода медицинской помощи. Родители остановили свой выбор на последнем решении, в результате чего маль­чику не была оказана медицинская помощь, и он скончался в больнице. Моральная острота проблемы состояла в том, что родители, по-видимо­му, дали бы свое согласие на проведение несложной, в общем, операции, если бы мальчик родился без синдрома Дауна. Поэтому подлинной при­чиной его смерти явилось нежелание родителей воспитывать ребенка с данным дефектом. Вместе с тем Верховный суд штата, рассмотревший данный случай, подтвердил за родителями право отказаться от лечения ребенка и «предоставить Природе идти своим чередом».

Теоретическим обоснованием подобного подхода может служить система рассуждений австрийского этика, директора Центра гума­нитарной медицины П. Зингера, который Оправдывает эвтаназию мла­денцев с тяжелыми врожденными заболеваниями, опираясь на прин­цип утилитаризма и собственное понимание сущности личности. Он считает, что определяющим признаком личности является не при-

322 Раздел IV. Прикладная этика: проблемы и решения