Радикальные объяснения преступности

В современной социологии наблюдается увеличение числа теоретических подходов, которые отвергают более традиционные типы теорий, отдавая предпочтение радикально (501:) новому взгляду на проблему преступности. Здесь теории вступают в область неочевидного и даже парадоксального.

Основным поворотным пунктом в такого рода аргументации стало перемещение критического внимания с преступности на агентов правового принуждения. Например, иногда утверждают, что рост показателей преступности не имеет ничего общего с тем, сколько на самом деле совершается преступлений. Предполагают, что если что и изменилось, так это увеличение числа сообщений о них. Иногда волну преступности нагоняют газеты, более выпукло очерчивая криминальные истории на передовых страницах — возможно, исходя из политических целей, чтобы нападать на городскую администрацию или для того, чтобы поставить проблему преступности в повестку дня к предстоящим выборам. Отмечалось также, что и полиция раздувает показатели преступности для доказательства своих регистрационных способностей. Нераскрытые преступления, о которых прежде не сообщалось, теперь включаются в сводки. Это дает в руки полиции хороший материал для привлечения внимания к своим нуждам в увеличении бюджета.

Выглядит не менее правдоподобно утверждение, что таким способом продуцируются некоторые из упоминающихся сдвигов в показателях преступности. Газеты, в частности, являются не очень надежным источником информации о социальных тенденциях, а официальная полицейская статистика также подвержена предубежденности благодаря сдвигам в методах отчетности. Всякий раз, когда кто-то наблюдает резкий скачок в показателях преступности на протяжении одного года, это часто случается благодаря чисто административным переменам в статистически-отчетной системе. В то же время надо сказать, что не все изменения в показателях преступности могут быть атрибутированы причинам такого рода.

Однако есть и более радикальный смысл в предположении, что преступность создается органами правового принуждения. Это относится к теории навешивания ярлыков. Аргументация развивается примерно таким образом. Практически все молодые люди преступают законы. Они вовлечены в мелкое воровство и акты вандализма. Они ввязываются в драки, пьют тайком, имеют недозволенный секс, курят марихуану или употребляют наркотики и так далее. Это (502:) широко распространено, и это является почти нормальным поведением в определенном возрасте. Решающим здесь оказывается то, что некоторые из этих молодых людей попадаются. Они задерживаются властями за то или за другое правонарушение. Однако даже в этот момент имеется возможность пресечь негативные социальные последствия. Некоторые из этих юношей отделываются предупреждением, скажем, хотя бы потому, что школьные начальники их любят, или благодаря вмешательству их родителей, или же потому, что им симпатизирует сама полиция. Если происходит так, то они спасены от спуска в длинную дымогарную трубу, в конце которой их ожидает полновесная криминальная идентичность.

Если юный правонарушитель действительно арестован по обвинению в преступлении, это оказывает решающее воздействие на его или ее карьеру. Это происходит различными путями. Одно из воздействий носит психологический характер: те, кто раньше более или менее расценивал себя так же, как и других, теперь считают себя чем-то иным. Теперь на них навешен ярлык преступника, юного правонарушителя; они попали в сеть преступных организаций. Каждый шаг вдоль этого пути укрепляет чувство, что они стали кем-то иными, не такими нормальными, они обрели криминальную идентичность.

Когда такое произошло, сойти с этого пути трудно. Личности, перешагнувшей пограничную линию «на ту сторону», бывает невозможно вернуться обратно. Вот почему с точки зрения всех, кто делает упор на реабилитацию — членов молодежного совета, parole officers и остальных, — правонарушители склонны повторить свои преступления, а часто продвигаются к более серьезным правонарушениям. Скажем, начав с того, что попались на вандализме, они могут пойти на угон автомашин. Попавшись через какое-то время на этом и получив более серьезный приговор, они даже еще более глубоко впутываются в преступную идентичность. Если они попадают в тюрьму, то вливаются в компанию других преступников, так что криминальное мировоззрение и образ жизни становятся для них единственным значимым миром. Даже если они не отправляются в тюрьму (или после того, как они освобождаются из нее), они живут в мире, ориентированном на parole officer, а в глубинах их (503:) сознания постоянно присутствуют полиция и суд. Все, что фактически делают либеральные, ориентированные на реформу, контролирующие преступность агентства, служат для правонарушителей постоянным напоминанием об их криминальной идентичности и усиливают ее.

Таким путем создается само-увековечиващаяся цепочка криминальной активности. Ключевой пункт последовательности в целом лежит в самом начале, с которого начинается процесс навешивания ярлыков. Именно первая драматичная конфронтация с законом создает все дальнейшие различия, решая, каким путем пойдет дальше индивид. Или он сохранит нормальный образ жизни, или начнет преступную карьеру, в которой все, что делается для того, чтобы предотвратить ее, фактически делает ее все более неизбежной.

Это скорее психологический способ описания динамики процесса навешивания ярлыков. Я мог бы описать этот процесс под иным углом зрения, не столь сильно подчеркивающим тот сдвиг, который происходит в уме начинающего «преступника», а фиксирующим внимание на том, что происходит внутри самой организации, поддерживающей закон. Социологи, изучающие полицию, указывают, что она являет собою организацию с такими же административными проблемами, что и любая другая организация. Организация в бизнесе, к примеру, нуждается в поддержании уровня своих продаж; полицейская же организация нуждается в том, чтобы задерживать преступников и расследовать преступления. Это отнюдь не легко. Некоторые преступления удается расследовать сравнительно быстро, например убийства (почему так, мы увидим чуть дальше). Но такие преступления составляют незначительный процент от общего их объема. Наиболее обычными и наиболее широко воздействующими на общественность преступлениями являются кражи со взломом, угоны автомобилей и другие типы воровства. Они трудны для расследования именно потому, что их много. На месте преступления обычно остается мало улик и редко бывают свидетели. Исключая случаи, когда вора ловят с поличным, поймать его или ее бывает трудно. И даже если они задержаны, бывает нелегко заполучить доказательства для представления суду. Поскольку большинство краж совершается в одиночку, обычно бывает невозможным проверить (504:) показания одного преступника для сопоставления с показаниями другого. Как же тогда полиция пытается удержать под контролем эту большую категорию преступлений?

Наилучшей стратегией, которой могут следовать в этой ситуации полицейские, — постараться получить признания от задержанных преступников. Поэтому всякий раз, когда кого-либо арестовывают, скажем, с вещами от кражи со взломом, на них оказывают мощное давление с целью получить признание в других кражах. Используются все методы полицейского допроса, одним из которых иногда бывает применение жестокой силы. Хотя наиболее эффективным способом давления обычно оказывается сделка. Обвиняемых преступников склоняют к признанию в одной из нераскрытых краж, имеющихся в полицейском списке; в обмен на это им дозволяется признать себя виновными в какой-то ограниченной мере, например в одном или двух пунктах кражи. Это типичный довод для сделки. Юристы со стороны обвинения и защиты вырабатывают соглашение, что они будут просить судью о частичном наказании, в то время как другие обвинения отклоняются. Каждый что-то получает от этой сделки. Преступник получает более легкий приговор — год в тюрьме или, может быть, даже условное освобождение. Полиция получает возможность объявить о дюжине раскрытых краж, которая позволяет в более выгодном свете представить их департамент в ежегодном статистическом отчете. Юристы со стороны обвинения сокращают время пребывания в суде, судья получает возможность быстрее продвигать дела, сокращая очереди в их слушании и заторы в работе суда. Единственные, кто не извлекают выгод из этой системы, — это жертвы грабежей, которые не получают обратно своего имущества и какой либо реальной защиты в форме поимки настоящих преступников.

Все это оказывает мощное воздействие на усиление процесса «навешивания ярлыков», направляющего людей в русло криминальной карьеры. Способ, которым полиция может поддержать работу своей системы, состоит в том, чтобы прикрепить соответствующие таблички к тем людям, которых легче всего арестовать. Как я говорил, трудно отыскать отдельно взятого грабителя, который несет ответственность за последний налет. Его или ее (но обычно его) бывает особенно трудно найти, если они — новички в этой карьере. (505:)

С другой стороны, легче всего арестовать тех людей, которые ранее уже подвергались аресту. Поэтому один из способов, которым полиция может «раскрыть» ряд ограблений, состоит в том, чтобы нанести неожиданный визит обвинявшимся ранее преступникам, которые выпущены условно. Одним из условий такого освобождения является то, что экс-обвиняемый подвергается надзору. Поэтому полиция является и ищет украденное имущество, нелегальные наркотики или другие улики. Найти их обычно бывает нетрудно, в особенности потому, что те или иные наркотики — это обычно часть любой криминальной культуры. (Что не означает, что такие же наркотики не могут быть также быть частью образа жизни людей, не имеющих прямого отношения к преступному миру.)

И таким образом полиция может привести в движение процесс заключения сделки. Бывший преступник, особенно условно освобожденный, уязвим уже в силу того, что условия, по которым его освобождают, предписывают ему избегать любых нарушений такого рода. Любое нарушение условий отменяет условное освобождение и отправляет его обратно в тюрьму отбывать то, что положено по приговору. Это оказывает огромное давление на условно освобожденного в сторону многословного признания, требуемого для прояснения полицейских отчетов, в обмен на предложение о сделке, дарующей определенное снисхождение. Такой результат — это еще один раунд досрочного освобождения или тюрьмы и так далее.

Таким образом, цепочка события, которая начинается с того, что на кого-то навешивается ярлык преступника за первичное правонарушение, может завершиться чем-то вроде невидимой тюрьмы в своем собственном праве. Когда кто-то становится известен полиции, она подвергает его организационному давлению, которое будет протаскивать его через систему вновь и вновь. Будет ли он сильно идентифицировать себя с криминальным сообществом или нет, полиция будет стараться сделать это, и выйти из этого круга становится все труднее. Экс-заключенные направляются в машину, которая постоянно репродуцирует их, потому что они представляют собою самый легкодоступный материал.

Теория навешивания ярлыков утверждает, что преступление фактически создается процессом поимки. В отличие от (506:) предыдущих типов теорий, которые мы просматривали, здесь личностные характеристики индивидов, или их социальный класс, или этнические, или соседские основания не играют решающей роли. Предполагается, что все люди нарушают закон. Но только некоторые из них попадаются, обвиняются, залепляются ярлыками и всем остальным и поэтому становятся полноценными преступниками. Если преступники, которые проходят через суды и тюрьмы, с такой большой степенью вероятности оказываются бедняками, черными, либо каким-то иным образом подходят под кем-то разработанные признаки «социально нежелательных», «социально депривированных», то это происходит вследствие того, что они являют собою типы людей, которые с наибольшей степенью вероятности могут оказаться арестованными и осужденными. Компания парней, ворующих статую из колледжа или насилующих на вечеринке девушек из университетского женского клуба, отделываются выговором, потому что на такие поступки навешен ярлык «шалости колледжа». Бедный черный юноша, вытворяющий такого же рода вещи, отправляется в юношеский суд и начинает карьеру серьезного преступника.

Существует даже более сильная версия радикального подхода к преступлению. Она утверждает, что преступников создает не просто полиция, а сам закон. Можно привести такой очевидный пример: приобретение наркотиков не было преступлением до тех пор, пока не были приняты законы, превращающее приобретение их частным лицом в правонарушение. В 1800-х гг. использование опиума и основанных на нем препаратов не было нелегальным и было довольно широко распространено. Наркотики можно было купить за прилавком любой аптеки. Многие люди употребляли их в патентованных лекарствах. Другие использовали их как болеутоляющее или потому, что им нравились ощущения, которые они вызывают. То же самое относилось к гашишу, марихуане, коке или кокаину. В начале 1900-х публичное употребление опиума и извлекаемых из него веществ было поставлено вне закона в Соединенных Штатах и — через ряд международных соглашений — в других современных государствах по всему миру. За ними последовали другие законы, запрещавшие употребление кокаина и конопли.

Эти законы внезапно создали новую категорию преступлений. Люди, которые прежде участвовали в чисто приватном (507:) акте, становились теперь преступающими довольно серьезный закон. Это возымело далеко идущие социальные ответвления. Одно из них состояло в том, что были приведены в движение показанные выше процессы навешивания ярлыков, как психологические, так и организационные. Люди, пойманные за правонарушения, связанные с наркотиками, могли теперь переливаться в преступное сообщество и оказывались в тисках криминальной карьеры. В то время как прежде опиум могли приобретать взрослые женщины для лечения от кашля или употреблять рабочие в тавернах, теперь искатели опиума должны были обитать в подполье, организовывать тайные встречи с торговцами наркотиками и, конечно, избегать того, чтобы попадать в поле зрения полиции.

Более того, иллегализация наркотиков имела важный экономический эффект. Когда наркотики продавались на открытом рынке, цена их была относительно низкой, поскольку производство и транспортировка обходились недорого. Но когда наркотики стали нелегальными, этот бизнес в целом стал резко ограниченным. Как нетрудно убедиться из простого применения правил экономики спроса и предложения, ограничение предложения резко взвинтили цены. В то время как в Англии в начале девятнадцатого века доза опиума стоила шиллинг (что сегодня эквивалентно примерно 25 долларам), теперь героин (производное от опиума в двадцатом веке) стоит 2000 долларов унция. Дилеры наркотиков и потребители их несут сегодня гораздо большие расходы, ведя свою деятельность как можно более тайно, выплачивая взятки, а также неизбежные гонорары адвокатам, когда они попадаются. Таким образом, иллегализация наркотиков, взвинтив цены, разветвилась во множество других преступлений, которые прежде не были связаны с рынком наркотиков. Разумеется, распространились не только контрабанда и взяточничество, но также и ограбления и кражи со взломом. Многие из наркоманов, будучи не в состоянии оплатить расходы, связанные с дорогостоящей привычкой к опиатам, обратились к воровству как основному источнику доходов. Так что за первичным решением об объявлении наркотиков вне закона последовало множество других преступлений.

Такого же рода анализ был приложен ко многим другим видам преступлений. К примеру, национальное запрещение (508:) алкоголя, которое имело силу в Соединенных Штатах между 1919 и 1933 гг., создало целую нелегальную культуру подпольных баров, самогонных фабрик, контрабандистов алкоголя и организованной преступной сети для «защиты» этих операций. Это был настоящий бизнес, приносящий регулярный денежный доход; но, как я отмечал выше, контракты в бизнесе не могут выполняться без чего-то такого, что придавало бы им силу, а в данном случае регулярные суды и полицейская система были недоступны, поскольку эти виды деловой активности стали нелегальны. То, что появилось взамен этого, были нелегальные «силы поддержки» в лице Аль Капоне и других мафиозных лидеров. Как и во многих таких случаях, создание одного типа преступления имело тенденцию к созданию цепочки других преступлений.

Аналогичное воздействие имело и объявление вне закона азартных игр. Здесь социологи имели дело с кое-какими интересными материалами о том, как взаимодействуют легальные и нелегальные миры. Нелегальные букмекеры остаются без защиты закона, а поэтому они становятся добычей преступных шаек, которые вымогают с них деньги за «защиту». Однако те, от кого банды гарантируют защиту, это обычно они сами: если организаторы игры не платят, банда разгромит их офис и изобьет букмекеров. По мере того как банды растут и умудряются опытом, они обнаруживают, что нет нужды прибегать к насилию самим; лучше держаться потише, потому что насилие привлекает к себе слишком много общественного внимания. Если букмекер отказывается платить деньги за защиту, все, что нужно сделать банде, — это предупредить полицию, чтобы та провела облаву по игорным притонам. Поэтому современная организованная преступность действует скорее в симбиозе, нежели в противостоянии с полицией. Помимо прочего, именно благодаря нелегальности игорного бизнеса может действовать рэкет. Находясь далеко не в восторге от либерализации законодательства, преступники такого сорта нуждаются в законе, чтобы добыть себе средства к жизни. Подобным же образом далеко не каждый в нелегальном наркобизнесе обязательно обрадуется декриминализации наркотиков. Цены на опиаты, кокаин или марихуану, если их продавать легально, страшно упадут. В таком случае опять (509:) же станут недоступными огромные прибыли удачливых контрабандистов и крупномасштабных дилеров.

Радикальный подход к анализу преступлений раскрывает весьма иронические взаимосвязи между преступностью и социальной структурой. Действия, предпринимаемые гражданами во имя морали и поддержания законности, вносят свой вклад в возрастание общего количества преступлений. Некоторые социологи утверждали, что объяснение преступности фактически суживает объяснения того, как можно определить конкретные преступления. Предполагалось, что преступления изготовляются некими «моральными антрепренерами» — людьми, которые стремятся создавать моральные нормы и усиливать их действие в сравнении с другими сферами деятельности. Другие социологи идут дальше, выискивая экономические и организационные интересы или социальные движения, которые таким способом и формируют преступления. Можно предположить, к примеру, что объявление наркотиков вне закона в начале двадцатого столетия было частью усилий какой-то группы профессионалов-медиков, имевших целью монополизировать сам контроль над всеми наркотиками. Движение сторонников запрещения продажи спиртных напитков можно было бы объяснить как последний рубеж сельских англоамериканских протестантов в их попытках преградить путь тому, что они рассматривали как дегенеративную алкогольную культуру иммигрантов в больших городах. Анализ вдоль этих линий объяснения можно было бы приложить и к нынешним движениям, которые предпринимают попытки создания новых дефиниций преступления, таких, например, как антиабортное движение.

Здесь можно было бы сделать шаг назад и задать вопрос. Все приведенные примеры относятся к типу деятельностей, которые оскорбляют чьи-то моральные чувства по поводу того, что считать приличным. Употребление наркотиков, пьянство, азартные игры — можно добавить сюда проституцию, порнографию, гомосексуализм и другие виды сексуальной практики — все они охватывают в свою сферу влияния тех людей, которые сами охотно соглашаются на такие действия. Эти действия оскорбляют только посторонних. Они представляют собою то, что именуется «преступлениями без жертв». Идея, что общество само создает эти (510:) преступления в весьма произвольном смысле, просто проводя законы против них, имеет большую долю правдоподобности. Ну, а как насчет «настоящих» преступлений, таких, как ограбление, убийство, изнасилование и другие действия, которые наносят вред чьей-то жизни, телу или собственности? Можно было бы с уверенностью утверждать, что эти действия не будут рассматриваться как законные большинством людей, даже если бы не было законов, запрещающих их. Они представляются скорее «естественными», чем «искусственными» категориями преступлений, и люди будут желать остановить их, чтобы поставить вне закона, даже не прибегая к необходимости какого-то морального крестового похода, требующего проведения законов.

Однако наиболее радикальная позиция в социологической теории предпринимает попытку показать, что эти преступления также сотворены социальным образом. К примеру, такое преступление, как ограбление является преступлением только в силу действующей системы собственности. Если бы не было частной собственности, ее невозможно было бы похитить. Более того, если бы общества не были стратифицированы на основе собственности в класс, который владеет средствами производства, и в класс, который заставляют продавать свою рабочую силу для того, чтобы остаться в живых, тогда люди не были бы мотивированы к воровству. Именно капиталистическая система делает одних людей бедными, а других богатыми. Именно структура социально-классового господства превращает в преступления проступки против собственности. Толкуя расширительно, можно утверждать, что и другие виды «серьезных» преступлений — насилие, убийство, изнасилование — могут быть объяснены скорее как часть ситуации классово-стратифицированного общества, нежели как естественный порядок вещей. Если бы можно было устранить это классовое господство, можно было бы устранить и преступление.

Это, конечно, теория, которая стоит того, чтобы о ней подумать. Она обладает тем достоинством, что рассматривает «реальные» преступления как результат конфликта между людьми в стратифицированном обществе и в особенности то, что экономические преступления являются частью общей системы экономической стратификации. Поскольку (511:) наибольшую долю всех преступлений составляют экономические преступления — наподобие грабежа и похищения автомобилей, такой тип теории может объяснить значительную часть их.

Тем не менее, мы не можем отсюда перескочить непосредственно к тому выводу, что преступление — это классовая борьба точно такого же типа, какой трактуется в марксовой модели. Во-первых, когда мы смотрим на то, кто же оказывается жертвами преступлений, мы обнаруживаем довольно удивительные вещи. Представители более бедных классов с гораздо большей вероятностью подвергаются ограблениям, нежели члены более состоятельных. И в Соединенных Штатах это подтверждается как для белых, так и для черных. Фактически жертвами всех видов преступлений, включая убийства, изнасилования, равно как и преступлений против собственности с наибольшей вероятностью становятся черные с самыми низкими уровнями доходов.

В таком случае становится ясно, что существует стратифицированный паттерн преступности, но он не заключается изначально в том, что бедные грабят (а также убивают и насилуют) богатых. Преступники — это вовсе не Робин Гуды. Скорее здесь выявляется тот факт, что преступность носит главным образом локальный характер. Люди грабят, совершают кражи со взломом, убивают и насилуют прежде всего в местах своего обитания. Причина этому весьма проста: здесь имеются самые легкие возможности этого, особенно для подростков, которые вовлечены в большинство преступлений.

Конечным результатом здесь является то, что в преступности существует социально-классовый паттерн, но фактически он выливается в то, что общины имеют тенденцию к сегрегации по признаку социального класса, равно как и по признаку расы и этничности. Следовательно, именно наименее привилегированные люди привержены к совершению преступлений, но при этом их жертвами изначально становятся люди, подобные им самим. Именно бедные главным образом грабят бедных.

Модель классового конфликта релевантна, но мы фактически должны продвинуть ее дальше, чем это делают марксисты. Поскольку, как мы это видели выше (в главе 1), когда люди находятся вне поля сражения за свои собственные (512:) интересы, не имеется причины, по которой они должны доверять кому-нибудь, включая и людей из собственного экономического класса. Здесь значительно больше конфликта, чем можно найти в марксовой картине откровенного обмена мнениями между двумя противостоящими классами. Поскольку для того чтобы рабочему классу сражаться как единый класс против буржуазии, требуется значительный уровень солидарности в собственных рядах. Но это как раз и есть то, чего не хватает в беднейших и наиболее дискриминируемых секторах общества. Самое большее, что удается сделать, — это создать солидарность в рядах небольших банд с помощью значительной доли ритуализма, такого, например, как особого рода рукопожатия и вербальные игры, которым так привержены члены чернокожих банд. Однако эти банды сражаются, главным образом, между собою и грабят неорганизованных людей в местах своего обитания. До той степени, в какой в группах большего размера не будет солидарности, это будет очень похоже на войну всех против всех.

Таким образом, большая система экономической и расовой стратификации входит в описание общей картины того, каким образом возникает преступление, но окольным путем. Преступность низших классов изначально не является войной против высших классов. Хотя можно было бы сказать, что большая стратификация общества спродуцировала ситуацию, в которой возникает преступность низших классов. У самых низших классов, не обладающих экономическими возможностями даже для скромного существования, и у меньшинств, подвергаемых дискриминации, мало чего имеется такого, что связывало бы их с остальной частью общества. Не обладая солидарностью, которая приходит от свершения приличной карьеры, они действуют в нашем обществе главным образом как эгоистичные индивиды или в лучшем случае — изолированные малые группы, без какого-либо чувства моральных обязательств по отношению к другим. Ситуация, в которой оказываются молодые чернокожие представители низших классов иллюстрирует негативную сторону модели солидарности, которую мы рассматривали в предыдущих главах этой книги. Там, где социальная организация терпит поражение в своих попытках создания механизмов интегрирования людей в большие групповые (513:) членства, моральные сантименты не появляются. Вместо этого мы обнаруживаем ситуацию «каждый-за-себя» и взаимного недоверия, что, как утверждает Дюркгейм, будет результатом того, что индивиды действуют исходя из собственных эгоистических интересов. Напомним, что в выборе между правилами мошенничества и послушания рациональный индивид, действующий как индивид в чистом виде, всегда будет мошенничать. Это типичная ситуация, в которой живет класс тех людей, которые лишены связей с остальной частью общества.

Модель классового конфликта, будучи смягченной и интегрированной с моделью, показывающей как возникает и не возникает солидарность, дает определенный смысл. Марксистская теория может кое-что сказать нам об этом, если скомбинировать ее с дюркгеймовской. Преступность слишком индивидуалистична, чтобы ее можно было прямо интерпретировать как классовую борьбу. Но именно система классовой стратификации исключает условия для солидарности в наиболее угнетаемых секторах общества. Фактически Маркс мог бы хорошо согласовываться с этим. Он отстаивал обособленный тип классового конфликта с большой долей солидарности внутри самого крупного социального класса, и, следовательно, он не стал бы рассматривать преступность в качестве какой-нибудь реальной разновидности классового конфликта.

Марксова теория имеет и практическое приложение. Если преступность вызывается главным образом экономическими причинами, тогда можно предсказать, что преступления против собственности исчезнут в социалистических обществах. Поскольку частной собственности больше не существует, и все принадлежит общине как целому, индивиды не будут иметь мотивации к лишениям. Свидетельства о преступности в сегодняшних социалистических обществах позволяют нам проверить это предсказание.

Мы обнаруживаем, что воровство, убийства, изнасилования и другие распространенные виды преступлений случаются в социалистических обществах на уровне, который значительно отличается от капиталистических обществ. Полицейские силы не были упразднены за недостатком работы. Преступность в социалистических обществах продолжает существовать. И если мы подумаем об этом, то приходит (514:) на ум вопрос: а почему, собственно, она должна исчезнуть исключительно по той причине, что собственность официально якобы принадлежит всем? Все еще существует проблема противопоставления индивидуальных интересов групповым. Как мы могли бы ожидать из результатов предыдущей дискуссии о проблеме бесплатного пассажира, не существует естественного процесса, который автоматически заставлял бы индивидов в социалистическом обществе считать, что их эгоистический интерес совпадает с интересом общества.

Социалистические общества даже создают, в свою очередь, новые формы преступности, как и предсказывают радикальные теории, даже если приложение может в этом случае оказаться чем-то неожиданным. В таком обществе как Советский Союз осуществление частного бизнеса для извлечения прибыли обычно является преступлением (хотя и делаются некоторые исключения), в то время как в капиталистическом обществе это не так. Следовательно, в социалистических обществах имеется целая категория преступлений, существующих не во всех обществах. Это выглядит так, что если кто-то создает определенную категорию преступности, то люди некоторым образом разобьются в лепешку, чтобы заполнить ее. Так и социалистические общества с не меньшим успехом создали другие новые категории преступности. От директоров предприятий в советской экономике требуется ежемесячно выпускать определенные квоты продукции, и неудача в выполнении этого требования может повлечь за собой обвинение в преступлении против государства. Поскольку эти квоты постепенно повышаются, большинство директоров постоянно находятся под угрозой обвинения. Точно так же, как мы видели в примере с законами о наркотиках или азартных играх, создание категории промышленного преступления в социалистических обществах влечет за собой возникновение соответствующих типов преступлений. Советские директора предприятий вовлекаются во все виды деятельности, стремясь к тому, чтобы уровни производства выглядели удовлетворительно, включая такие способы, как фальсификация записей, сдвиги отгрузки и поставки с одного месяца на другой, с помощью чего они пытаются удержаться против системы. Обычной практикой становится нелегальный сговор между двумя (515:) чиновниками, в то время как их начальники не могут помочь, однако знают о том, что делают их подчиненные, хотя и втягиваются в это сами, не докладывая об их нарушениях выше. В такой ситуации возникает взяточничество, а из этого появляются другие виды нелегальных взаимодействий, включая перемещение общественных благ в частные руки. Если мы взглянем на Соединенные Штаты и на СССР с определенной долей абстракции, то увидим, что в обоих случаях есть нечто, связанное с давлением легальных структур, что и создает структурный эквивалент организованной преступности.

Конечно, можно утверждать, что Советский Союз — это в действительности не очень хороший пример подлинного социализма. Он недостаточно приближается к идеалу нестратифицированного общества. В существующих обществах советского стиля государство и коммунистическая партия, как представляется, занимают место капиталистов и обеспечивают свою форму господства. Действительно, эти общества продуцируют свои собственные формы преступности со всеми их ответвлениями. Хотя базовый пункт радикального подхода состоит в том, что эта преступность вызвана не индивидом или его социальным окружением, а поощрением аппарата. Он навешивает ярлыки или проводит в жизнь законы, которые создают преступления. Из этого следует, что если бы кто-то изменил криминальные законы, преступность бы исчезла.

Фактически такого рода обстоятельства возникают всякий раз, когда происходит нечто подобное. К примеру, в 1944 г. Дания была оккупирована армией Нацистской Германии. Однако в том же году объединенные британские, американские и канадские силы высадились во Франции, и немцы опасались революции в Дании. Они арестовали всю датскую полицию и оставили страну без полицейских сил. Такое положение длилось почти год — до тех пор, пока союзники не достигли Дании в 1945 г. Что же происходило с преступностью на протяжении этого промежутка времени? Число ограблений возросло до уровня, почти в десять раз превышающего обычный. Стало быть, можно утверждать, что в отношении преступлений против собственности теория навешивания ярлыков работает не очень хорошо. Общество, лишенное какой либо поддержки законов не устранит пре-

ступность; наоборот, без сомнения возникнет ситуация, в которой многие люди возжелают чего бы то ни было, принадлежащего другим людям. Будет бессмысленно разглагольствовать по поводу проблемы бесплатного пассажира, если общество не пропитано очень сильными моральными чувствами — условие, которое, конечно, является не совсем обычным для современного общества.

Хотя интересно отметить, что показатели преступности в Дании выросли только по категории преступлений против собственности. Не произошло изменений, например, в числе убийств и сексуальных преступлений. Они представляются преступлениями, совершаемыми скорее в порыве страсти, и мотивируются такими способами, с которыми аппарат принуждения ничего не может поделать; это подтверждается и другими свидетельствами.

В последние десятилетия было немало противоречий по поводу смертной казни. Если мы оставим в стороне охватываемые этим моральные вопросы и сосредоточимся лишь на том, что было сделано, то увидим некоторые интересные паттерны. В некоторых штатах в США сохранена смертная казнь, в то время как другие отменили ее. Если мы сравним между собою штаты, схожие по своим социальным характеристикам, обнаруживается, что они имеют примерно одинаковые показатели убийств, независимо от того, есть ли в них смертная казнь или нет. Представляется, что убийства не имеют отношения к любым социальным расчетам. По тем же признакам ни одна из приведенных выше социологических теорий не может удовлетворительно объяснить убийство.

Ранее я упоминал, что убийства полиция раскрывает сравнительно легко. Почему? Это происходит вследствие того, что огромное большинство убийств совершается людьми, которые лично знают свои жертвы. По этой причине самая обширная категория убийств — это убийства, совершаемые внутри семьи, в особенности в тех случаях, когда один из супругов убивает другого. Следовательно, раскрыть убийство бывает не особенно трудно. Полиции нужно лишь поискать кого-то, кто знал жертву и имел какие-то мотивы, чтобы быть особенно разгневанным на нее. Поэтому если вы подумываете об убийстве вашего мужа или жены, забудьте об этом, поскольку вы автоматически становитесь подозреваемым номер один. (517:)

Все это вносит свои дополнения в картину, на которой преступления разделяются на два различных типа. Есть преступления без жертв, весьма интенсивно создаваемые теми социальными силами, которые определяют их как преступные; люди, которые становятся заклейменными как преступники за такого рода проступки, обычно оказываются втянутыми в сети другой преступности в результате законоподдерживающего процесса. Существуют также преступления против собственности, которые также некоторым образом релевантны тому способу, каким индивиды совершают свои криминальные карьеры, но которые ни в коем случае не исчезнут, если даже приостановить действие законов. И есть преступления, совершаемые в порывах страсти, которые, как представляется, в гораздо большей степени происходят из чисто личностной природы, и которые не связаны ни с одним из факторов, обсуждавшихся нами выше.

Есть ли какой-либо общий взгляд, который охватывает все это? Да, я уверен, что есть. Однако он самый неочевидный из всех и не находящий какого-либо заметного резонанса в сердцах ни консерваторов, ни либералов, ни радикалов. Это взгляд, который провозглашает, что преступность — это нормальная и даже необходимая черта всех обществ.